На излете нефтяной эпохи

 

На прошедшей летом в Москве Третьей международной конференции «Математическое моделирование социальной и экономической динамики» одним из самых интересных стал доклад сотрудников Школы высших исследований Лондонского университета Лусинэ Бадалян и Виктора Криворотова, представляющий весьма неординарный взгляд на природу нынешнего кризиса. Предпосылка, из которой исходили исследователи, такова: известному «закону убывающей отдачи на вложенный капитал» подчиняются целые технологии и даже технологические уклады. В 1970−х технологический уклад, основанный на нефти и массовом производстве, подтвердил эту закономерность: капиталоемкость на единицу труда в развитых западных странах начала расти. Логическим продолжением развития тенденции стал нынешний кризис мировой экономики.

 

Мы попросили Лусинэ Бадалян и Виктора Криворотова подробнее рассказать читателям «Эксперта» об их теории.

— Является ли нынешний кризис чем-то особенным в экономической истории?

Лусинэ Бадалян: Мы считаем нынешний кризис типичным для данного этапа жизненного цикла экономики. Нам известны три аналогичных исторических кризиса зрелой экономики с последующим технологическим переломом. Первый — это кризис конца позднего Средневековья — начала Нового времени, начало эпохи географических открытий. Второй кризис — конец XVIII века, Американская и Французская революции и промышленная революция. Третий кризис — конец XIX века, закат угольной экономики. В этом ряду текущий кризис — четвертый. Мы связываем его со зрелостью современной экономики массового производства на основе нефти. Все кризисы такого рода начинались с финансового краха, переходящего в долговой кризис — показатель глубоких проблем экономики. Вследствие снижения производительности зрелой экономики эпохи, согласно рикардианскому закону падающей отдачи на капитал, идет общий рост неплатежеспособности. Распространяются новые технологии, со своими особыми институтами, которые определяют лицо своего времени. Это открывает дорогу к высокоэффективному освоению территорий, ранее считавшихся неудобьями. Резкое повышение их рентабельности — материальная основа взлета экономики нового глобального лидера. Как правило, территория доминанта эпохи богата новым доминантным ресурсом и благодаря этому особо благоприятна для внедрения новых технологий. Развитие остальных трех кризисов подчинялось этой же логике.

Виктор Криворотов: Вот, например, первый подобный кризис — XVI век, побережье Северной Атлантики в период религиозных войн. Атлантическое побережье практически непригодно для земледелия и до указанного времени не вызывало особого интереса. Однако по мере роста численности населения в соседних регионах оно стало быстро заселяться. Дело в том, что в Европе был исчерпан доминантный ресурс той эпохи — лес. Практически полная вырубка европейских лесов закрыла возможности роста агрокультуры через дальнейшие распашки. Одновременно исчезли ресурсы дешевого топлива, а также общедоступного мяса, рыбы, грибов и ягод из ближайших лесов и рек. Ответом на обостряющийся белковый голод стало формирование нового технологического стиля и становление рынка.

В Атлантическом регионе развивалось молочное животноводство и выращивание овец на шерсть, коптились колбасы на продажу. Консервирование увеличило спрос на специи. Рост рыночной экономики резко поднял с XIV века спрос на деньги, а также их заменители, включая специи. Поиск золота, крупнотоннажная каботажная торговля и религиозные войны за владение новой территорией оплатили подготовку корабля для океанского плавания, открыв дорогу массовой атлантической торговле. Это резко повысило ценность Атлантического побережья, до этого никому не интересного.

Описанное в значительной степени напоминает сегодняшнюю ситуацию — например, до того как нефть стала дефицитной, вряд ли можно было представить такой значительный интерес к Ираку.

Кстати, мы используем понятие «стиль», а не «технологический уклад», поскольку идем от энергоресурса, а также от того производственного стиля, который с ним связан: фордизм и конвейер как основной стиль нефтяной экономики; смитовское разделение труда и угольная экономика; водяное/ветряное колесо и мануфактурная эпоха.

Исторические параллели проливают свет на текущий, казалось бы, чисто финансовый кризис и связывают его с исчерпанием нынешнего доминантного ресурса — нефти, завершением периода нефтяной экономики и изменением характера глобального лидерства США. Для сравнения возьмем конец XIX века. Тогда появление технологий на основе нефти и массовой дешевой стали привело к пересмотру глобальной роли Британской империи: «мастерская мира», основанная на паре и угле конца XVIII — первой половины XIX века, стала выводить в колонии производство и превратилась в финансовую империю, предоставляющую глобальные сервисы. Фунт стерлингов, контролируемый Английским банком, стал основой мировой золотой системы.

— Как связаны основной энергоресурс конкретной эпохи, доминирующая валюта и страна — мировой лидер?

Л. Б.: Мировая торговля и глобализация основаны на доминантном энергоисточнике, которым сегодня является нефть, а столетие назад таковым был уголь. Ведущий энергоресурс времени — это основа валюты и мощи доминанта эпохи, поскольку на нем построена глобальная инфраструктура конкретного исторического периода.

Датский историк Жан Ромейн даже предложил «закон перерывов прогресса», отчасти напоминающий концепцию Шумпетера о «пунктирной эволюции». Согласно Ромейну, каждая страна — пионер новой, более продвинутой фазы цивилизации — рано или поздно достигает предела, после которого развитие значительно затруднено. В результате следующий шаг вперед должен происходить на новой территории, ресурсы которой раньше не могли быть использованы из-за отсутствия подходящих технологий их освоения. Такое освоение все новых геоклиматических зон обеспечивает накопление богатства в течение истории человечества.

В. К.: Можно сказать, что в этом заключается эволюционный вектор: каждая новая геоклиматическая зона намного тяжелее для освоения, чем предыдущая, однако затраченный на освоение труд никогда не пропадал напрасно — накапливаемые приспособления и умения складываются в общую копилку знания, увеличивая арсенал средств выживания человека. В качестве приятного побочного эффекта происходил скачкообразный рост общественного богатства, позволяя кормить растущее население планеты на более высоком уровне достатка.

— Давайте поподробнее поговорим о кризисах.

Л. Б.: Как показал Рикардо, в любой зрелой экономике разворачиваются два процесса. Первый — постепенное исчерпание возможностей ее роста, а второй — компенсационный. Глобализация разворачивается как компенсационный процесс, по мере того как в стране-лидере истощаются дешевые запасы доминантного неэластичного ресурса эпохи.

Например, США столкнулись с проблемой исчерпания дешевой нефти в семидесятые годы прошлого века: «нефтяной шок» показал, что экономически рентабельных — при существовавших технологиях — нефтяных запасов в стране больше нет и необходимо привлекать сырьевые ресурсы из-за границы. Это привело к глобализации, ровно так, как сказал Рикардо: по его словам, падение отдачи каждого нового участка, который по определению хуже предыдущего, означает неизбежность дальнейшего расширения, что, в свою очередь, подразумевает глобализацию.

Это приводит к перестройке монетарной политики. Например, работающая экономика предполагает получение определенной отдачи, скажем, пять центов на доллар от каждой сделки. Снижение производительности зрелой экономики приводит к падению маржи (нормы прибыли), предположим, до полуцента. Наиболее простым образом это компенсируется увеличением количества транзакций в десять раз — к примеру, за счет вынесения производства за границу с соответствующим удлинением технологических цепочек. Тем самым глобализация экономики предполагает резкий рост монетизации, ведь надо обеспечить деньгами новые длинные товарные цепочки, а вдобавок — глобальную транспортную инфраструктуру.

В. К.: Иными словами, если у вас с каждого доллара падает отдача, вы должны производить дополнительные деньги, чтобы эту отдачу сохранить.

— Но, чтобы компенсировать снижение отдачи, можно ведь не расширять поток, а ускорять оборот?

Л. Б.: До поры до времени падение отдачи действительно можно компенсировать увеличением оборота. Но с определенного момента этого становится недостаточно, поскольку реальная отдача все падает, а танкер с нефтью имеет конечную скорость.

В. К.: Системная катастрофа становится практически неизбежной, ведь когда у вас возникают огромные по объему денежные потоки, колебания средств на банковских счетах тоже увеличиваются. В какой-томомент банк становится неплатежеспособным просто потому, что не может покрыть конкретный платеж в требуемый срок. Ровно это происходило на Уолл-стрит в разгар кризиса, в частности с Lehman Brothers: в какой-то момент они не смогли расплатиться по долгам просто из-за огромных колебаний потоков. А продажа активов под платежи вызвала лавину их переоценки. Последующие события напоминали кризисные ситуации экономик Латинской Америки и Азии, которые Гильермо Калво назвал «три S» — от «systemic sudden stop», внезапная остановка системы. Никто не ожидал, что такое может случиться в Америке.

— Каким образом нефтяной кризис привел к глобализации?

Л. Б.: Нехватка собственной нефти в Америке привела к необходимости привлечения нефтяных ресурсов извне. Но глобализация предполагает дерегуляцию — степень свободы предпринимателей должна быть резко увеличена, чтобы они могли эффективнее привлекать необходимые ресурсы из-зарубежа. Америка либерализовала экономику в начале 1980−х, и, как результат американского спроса, к 1985 году производство нефти за пределами США поднялось так сильно, что ее цена катастрофически упала. Такой же период дерегуляции был у Британии после инфляционного пика 1860−х. Результатом стали глобальные поставки в Англию угля — из Австралии, США и даже Польши, с закономерным падением цены.

В. К.: Спрос вызывает рост предложения, а предложение быстро перекрывает спрос, точно так, как говорил Кейнс. Однако в конечном итоге глобализация приводит к росту неплатежеспособности доминанта, поскольку ресурсы, получаемые с новых территорий, обходятся дороже тех, что были раньше. Поступающая в США ближневосточная нефть уже не давала такого экономического эффекта, как месторождения в Техасе, где нефть била фонтанами. Бензин стоил едва ли не дешевле воды, и можно было за доллар заправить полный бак огромного автомобиля.

Л. Б.: Сокращение платежеспособности до поры до времени компенсировалось ростом госдолга и кейнсианскими методами типа политики дешевого доллара, начавшейся в 1970−х годах после отменыБреттон-Вудской системы с гарантированной ценой 35 долларов за тройскую унцию золота. Сначала разворачивается эмиссия облигаций госзайма, но это довольно ограниченный источник, к тому же он дорог. Так что дальше в ход идут кредитные инструменты, при этом кредитное плечо все больше увеличивается. Именно на основе кредитов создана нынешняя инфраструктура мировой торговли, состоящая, с одной стороны, из банковских домов Уолл-стрит, которые эмитируют кредиты на базе финансовых инструментов типа деривативов, а с другой — из транспортного флота, контейнеровозов и танкеров, которые позволяют очень эффективно перевозить нефть и товары в США. И вся эта система работает на долларах, долларовых кредитах.

Евро в этом смысле принципиально другая валюта — она финансирует собственный экспорт Европы. Кстати, когда начался кризис, я сказала, что упадет не доллар, несмотря на ожидаемый рост эмиссии, а евро. Дело в том, что основная масса долларовых кредитов связана с деривативами — количество наличных долларов сравнительно невелико и поэтому, сколько бы долларов ни напечатали, это не возместит сжатия деривативов. А в евро финансируется реальный европейский экспорт, и, когда этот экспорт сокращается из-за кризиса, евро падает.

— То есть доллар сегодня — это абсолютно виртуальная валюта?

Л. Б.: Абсолютно. Это универсальная торговая валюта. Тем не менее популярная точка зрения, что за долларом ничего не стоит, принципиально неверна. Доллар — это верхушка айсберга мировой финансовой инфраструктуры. Убери его, и мировая торговля, а также рост благосостояния миллиардов людей, прежде всего в третьем мире, исчезнет как утренний туман. Хорошим примером может служить Британия конца XIX — начала XX века. Пока Английский банк стоял во главе мировой финансовой системы, развивалась мировая торговля, росло общее благосостояние. А период автаркии между мировыми войнами привел к схлопыванию торговли (кроме, пожалуй, бартера) и росту нищеты.

Конечно, мне скажут, что фунт стерлингов был основан на золоте, а доллар — на бумажках, что Британия была кредитором, а США — должником. Однако количество эмитированных фунтов к началу XX века многократно превышало запасы золота, так что глобальная валюта держалась скорее на управлении денежными потоками Английским банком, чем на реальном золоте, которого в Британии уже в 1913 году было меньше, чем, скажем, в Германии.

В. К.: То, что сегодня происходит с долларом, сравнимо с тем, что с давних времен известно как порча денег. Но не следует смотреть на это прямолинейно. При наличии острой нужды в монетизации новых товаров это достаточно нормальное явление, до определенных пределов оно принимается обеими сторонами сделки. Например, в Средние века определенная порча монеты шла в Тевтонском ордене, чьи деньги тем не менее числились среди лучших валют своего времени. Новгородцы дерутся с тевтонцами, но принимают их монету. Потому что надо продать, монетизировать то, что они произвели, — в основном мех белки и воск, которые пользовались большим спросом в Западной Европе. И пока торговая валюта достаточно респектабельна и ее принимают контрагенты — все в порядке, торговля идет.

— То есть по закону Грэшема, согласно которому «плохая монета вытесняет хорошую», доллар сейчас играет роль «плохой» монеты, которая вытесняет евро — «хорошую» монету?

Л. Б.: Не совсем так. Казалось бы, основой евро или, скажем, рубля и юаня являются конкретные товары, а под долларом — честное слово Федеральной резервной системы США. Но под долларом есть нечто большее — мировая финансовая инфраструктура. Это не просто слова, а серьезные активы, которые позволяют двигать товары и производить мировой обмен.

Конечно, то, что валюта «портится», подтачивает ее основание — люди постараются уйти от того, что они воспринимают как «плохие» деньги. Но это очень трудно, потому что существует такая вещь, как инерция активов: если у вас есть кредитор, предоставляющий деньги в определенной валюте, и ваши поставщики принимают эту валюту, зачем что-то менять? Поэтому доллар вытеснял фунт в течение целых двадцати лет между мировыми войнами.

Сегодня, чтобы вытеснить доллар с позиции универсальной мировой валюты, недостаточно дать «хорошие» деньги, будь это евро, рубль или юань. Кроме этого нужна функционирующая глобальная финансовая инфраструктура на новом валютном основании. А ее очень трудно построить.

И дело даже намного хуже, потому что на самом деле речь должна идти о смене доминирующей экономики, на которой основана глобальная валюта. Нынешний кризис ведь только выглядит чисто монетарным. На самом деле он вызван падением производительности ведущей экономики нашего времени, согласно закону «падающей отдачи» Рикардо.

Вспомним, что в конце XIX века центром глобализованной экономики была Британия. Товары, собранные по всему миру, доставлялись пароходами в Лондон, где они перераспределялись по конечным адресам, при этом в каждой сделке, независимо от сторон, взималась плата посредника, так называемая синьориальная рента. Она шла не только на повышение уровня жизни доминанта, но также оплачивала глобальную инфраструктуру мировой торговли, которую поддерживала Британия. Инфраструктура, в частности, включала в себя глобальную сеть углезаправочных станций, Королевский военный флот, охраняющий торговые пути, и так далее. Цена этой инфраструктуры все росла, пока не достигла запредельных уровней, что стало одной из причин взлета цен на энергоресурсы и хлеб, с пиком в 1913 году. Слабость системы проявилась в кризисах британского фунта стерлингов, тогдашней универсальной валюты в основе торговых потоков. По крайней мере с 1907 года идет рост регионализации торговли с возникновением конкурирующих зон доллара, рейхсмарки, франка. Конечно, это резко ослабило возможности Британии в смысле контроля над глобальной торговлей, так что появление новой глобальной валюты стало вопросом времени. Реальный удар по фунту был тем не менее нанесен не другими валютами и даже не мировой войной. Сработало нечто другое: появился новый экономический стиль — нефтяная экономика массового производства, обеспечившая резкий рост производительности труда.

В этом смысле начавшаяся сейчас болтанка цен на энергоносители — это толчок к регионализации мирового экономического пространства и валютных зон. Но потенциально это также мостик к будущей ведущей экономике мира.

— Почему глобальной валютой стал именно американский доллар?

Л. Б.: Базой ведущей мировой валюты и мощи доминанта всегда является основной энергоресурс данной конкретной эпохи. Потому что власть доминанта базируется на инфраструктуре глобализации, находящейся практически под его контролем. Эта инфраструктура построена вокруг доминантного энергоресурса и зависит от него. Поэтому его смена обычно вела и к смене доминанта ведущей мировой валюты.

Так, отказ от угля в пользу нефти между двумя мировыми войнами привел к падению британского могущества и слому торговых потоков, основанных на фунте и дирижируемых из Лондона. Если заменить слова «Британия» на «США» и «фунт» на «доллар», не исключено повторение этого сценария в нашем будущем, с аналогично негативными последствиями для экономики глобализации.

В. К.: В Британии была нехватка рек и лесов, основного энергоресурса доиндустриального периода. Поэтому британцы в качестве основного энергоносителя стали использовать свой уголь. После периода промышленной революции расцвела угольная экономика. Небольшой размер островной Британии способствовал развитию инфраструктуры железных дорог, что значительно облегчило проблему доставки угля.

В США с их колоссальными континентальными просторами обеспечить линии снабжения такого типа было бы очень сложно или даже невозможно, особенно учитывая значительный вес угля и трудности погрузки лопатами. Рывок в развитии США связан с отказом от строительства дорогостоящей угольной инфраструктуры за счет использования местного заменителя угля — нефти: в 1858 году в Пенсильвании впервые получена нефть в коммерческих масштабах. В конечном итоге территория США была освоена именно с помощью нефтяной экономики. В 1920−х годах трактором распахали тяжелые, но плодородные почвы прерий. В 1930−х рузвельтовские программы сельской электрификации и строительства дорог создали базовую инфраструктуру для механизированной агротехнологии американского образца. Ее основой стал массовый автомобиль, позволивший осуществлять скоростную доставку продуктов на рынок. Это резко снизило потери и значительно увеличило рентабельность сельского хозяйства. Параллельно выросла зависимость фермера от поставок современного оборудования, технологий, химикатов и, самое главное, от банковских кредитов. В дальнейшем, при обслуживании поставок Второй мировой войны, США доказали, что мощь новой экономики нефти значительно превосходит возможности британской экономики угля.

— Почему вы считаете, что эпоха нефтяной экономики заканчивается?

Л. Б.: Еще в 1950−х годах известный американский геолог Кинг Хабберт обнаружил, что для нефтяной скважины характерна колоколообразная кривая добычи — на начальном этапе идет рост, скважина выходит на проектную мощность, далее производительность падает, зеркально к картине роста. Такая же колоколообразная кривая характеризует и всю нефтедобывающую промышленность как сумму колоколообразных распределений всех имеющихся скважин. Основываясь на точке пика нефтедобычи, достигнутой в районе 1950 года, Хабберт смог предсказать примерный вид кривой падения и обнаружить нижнюю точку в 1970−х. На этой основе он предсказал «нефтяной шок» за двадцать лет до того, как шок случился.

Но, как мы знаем, несмотря на исчерпание американских запасов нефти, она в США не исчезла — стала поступать из-за границы. Однако ученик Хабберта Кен Дефейс недавно выпустил книгу, в которой утверждает, что пик глобальной нефти тоже уже прошел — где-то в 2004 году. Как известно, ровно с этого времени и началась очередная волна роста цен на это топливо. Сегодня намечается перспектива выхода на добычу нефти из тяжелых месторождений. При стабилизации цены нефти в диапазоне, скажем, 100–130 долларов по курсу доллара 2007 года должны войти в практику принципиально новые технологии нефтедобычи, позволяющие разрабатывать месторождения, которые раньше считались коммерчески непривлекательными. Но нефть, добытая из них, будет слишком дорога для массового использования. Еще важнее может оказаться постоянный рост транзакционных расходов поддержания мировой инфраструктуры. Поэтому появление нового доминирующего энергоносителя неизбежно.

Если исторические линии развития, связанные с отказом от угля в первой половине XX века, повторятся и в XXI, то можно предсказывать начало отказа от нефти тяжелых месторождений в ближайшиедесять-пятнадцать лет.

В. К.: Кстати, уголь, который был таким же критическим энергоисточником в начале XX века, как нефть сегодня, прошел аналогичные три волны добычи. На первом этапе шла добыча легкого угля сравнительно неглубоких месторождений Британии. В 1860−х годах эти месторождения оказались исчерпаны, и цена на уголь резко выросла. Тогда началась его добыча уже за пределами Британии и, как и в случае с нефтью в 1980−х, пошли массовые поставки нового угля из Австралии и прочих заморских территорий. В результате цена резко упала, и в 1880−х годах в мире начался период острой дефляции.

Однако мировые «легкие» запасы угля достаточно скоро были утилизированы, и где-то в 1907 году опять начался рост цен на него. С этого времени произошел переход на шахтную добычу «тяжелого» угля из глубоких пластов, а также с месторождений с тонкими пластами, прежде всего в США, которые ранее считались не оправдывающими усилий. Пик цены «тяжелый» уголь достиг в 1913 году, и этот пик был повторен только недавно, когда уголь перешел в новое качество — заменителя нефти.

Л. Б.: После того как по глобальной системе фрахта и углезаправочных станций, управляемой из Лондона, во время Первой мировой был нанесен серьезный удар немецкими подлодками, эта система уже не смогла восстановиться: выходящие из строя пароходы и локомотивы не ремонтировали, а заменяли дизельным транспортом, прежде всего на море.

Но у меня есть знакомые в Британии, которые помнят, что еще в 1950−е годы дома освещались светильным газом, добываемым из угля. А старики и сегодня продолжают топить свои дома углем. Иными словами, если у вас есть работающая инфраструктура, то пока она не уничтожена, вы с ней и будете жить. Поэтому надо отдавать себе отчет в том, что переход к новому технологическому стилю очень и очень непрост.

В. К.: Все это развивается очень трудно из-за сопротивления среды. Дело не в том, что есть какие-топлохие люди: ну как вы можете не дать кредитов прекрасной, давно работающей отрасли промышленности, которая обеспечивает доходы сотням тысяч граждан?

Вот, например, «Майкрософт». Ну, сколько там людей работает? Несколько тысяч. А взять «Дженерал моторс» — это же сотни тысяч человек, это корпорация уровня национальной экономики. И вдруг представьте, что она не нужна, например, по причине аутсорсинга в Китай…

— Как же преодолевается это сопротивление среды и осуществляется переход к новому технологическому стилю?

Л. Б.: Как ни печально, но место для нового технологического стиля, как правило, расчищает война. В частности, как известно, примерно через год после достижения пика цен на уголь в 1913 году мир вошел в полосу войн и экономической нестабильности, которая длилась вплоть до 1950−х годов.

Есть такой крупный историк XX века — Джон Робертс. Он сказал совершенно замечательную вещь: все обычно говорят о войне, что она разрушает, но это скорее плюс, чем минус. Потому что если разрушили, то можно построить заново — активизируется экономика, улучшается занятость. Это положительные факторы. Но война делает и другое — она развивает производственные мощности, которые в мирное время никому не нужны. Это особенно видно в XX веке. Например, в Великобритании в начале Первой мировой войны было 600 грузовиков, а вышла из войны она с 60 тысячами. Вот вам стимулирующий эффект войны для новых технологий.

В. К.: Война — это внеэкономическое стимулирование отработки новых технологий с доведением до действующих образцов. После войны они уже готовы к переводу в гражданскую сферу. Инвестиции в новую неотработанную индустрию не принесут отдачи. Нужно, чтобы кто-то вкачал деньги внеэкономически. Этот кто-то — как правило, государство в экстремальных, то есть военных, условиях, когда чисто экономические соображения отходят на второй план. В нормальных же условиях, как показывает опыт, чтобы довести новую технологию до ума, никаких денег не хватит.

— А без войны перейти к новому технологическому стилю нельзя?

Л. Б.: Если без войны, то, возможно, через дефляцию. Известно, что принципиально новые решения, приводящие к значительному удешевлению, исторически возникали на дефляционных спадах. Они вызывались необходимостью выживания за счет резкого снижения стоимости производства в условиях сверхконкуренции на сужающемся рынке. Среди примеров — массовая сталь Карнеги, начать производство которой, по его мнению, было бы невозможно, если бы в конце XIX века не было дефляции.

В. К.: Без дефляции XX век не был бы таким, каким мы его знаем. Потому что в конце прошлого века дефляция дала миру дешевую сталь. А когда сталь стала дешевой, появились мосты, трубопроводы, небоскребы и так далее — все то, что стало символом нефтяной экономики.

Кроме того, когда падают цены, компании прекращают инвестиции во все неопробованное, пусть даже многообещающее. И таким образом очищается поле деятельности для дешевых эффективных новичков. Например, уход нефтяных гигантов из трудных районов нефтедобычи после падения цен в 1980−х открыл дорогу для роста национальных нефтяных и нефтесервисных компаний, таких как «Шлюмберже».

— Каков ваш прогноз развития ситуации на ближайшее время?

В. К.: Нас ждет длительный период нестабильности и развитие долгового кризиса. В случае удачи он принесет массовый технологический перелом, с созданием критических технологий, необходимых для освоения новых геоклиматических зон. Новый тип землепользования и новый технологический стиль должны резко поднять производительность территорий, которые сегодня представляют собой неудобья в рамках нефтяной экономики. Тогда в сравнительно недалекой перспективе темпы экономического роста могут резко возрасти.

Л. Б.: Можно уверенно прогнозировать постепенное рассасывание системы доллара за счет регионализации — это всегда происходит. Когда доминирующей валютой был фунт стерлингов, в его тени выросли доллар, франк, марка. Сегодня усиление юаня несомненно. Евро также имеет свою зону и обслуживает ее, что дает стабильность. То есть регионализацию валют можно предсказывать совершенно четко.

Это напоминает ситуацию начала XX века. Между мировыми войнами — автаркия, только региональные валюты и бартер. Потому что ни одна валюта не тянет на мировую, им не хватает мощности, которую имел фунт стерлингов. Аналогичная картина наблюдалась и в предыдущих кризисах: постепенно слабела доминирующая чисто торговая валюта, под ней росли региональные, реальные валюты, и одна из них затем начинала доминировать.

— Какая страна, на ваш взгляд, имеет наибольшие шансы стать новым мировым лидером?

Л. Б.: Китай. И дело даже не в высоких темпах роста китайской экономики. Гораздо важнее то, что китайцы активно занимаются освоением своей территории. У них, как в Индии, одна из основных проблем — обеспечение населения белками. Чтобы ее решить, Китай и Индия освоили агрокультуру нефтяной эры американского типа, основой которой является агрохимия, и получили рост производства продовольствия.

Но китайцы уже поняли, что в их условиях возможности этих технологий очень ограниченны, потому что необходимое условие американской агрокультуры — использование артезианской воды, а в Китае ее немного.

Поэтому они уже начали разрабатывать собственные агротехнологии, похожие на российские разработки XIX века. В России в то время была очень развитая теория и практика агрокультуры: специалисты во главе с агрохимиком Александром Энгельгардтом и почвоведом Василием Докучаевым считали необходимым учет специфики каждой определенной географической зоны. В частности, Энгельгардт сделал свое поместье в болотистой местности Смоленской губернии оазисом, потому что он нашел экономически обусловленные последовательности выращивания культур. Сначала выращивали лен, коммерческую культуру для начальных инвестиций, потом другие культуры для увеличения содержания нитратов в почве, а затем — злаковые на улучшенной почве.

И вот сейчас их исследования и технологии широко использует Китай. Китайцы, в частности, повысили урожайность риса за счет того, что вывели специальный симбиозный грибок, который живет на корнях риса и подкармливает его фосфатами. Широко используется опыт европейских лесов, где устроены ягодники, которые приносят колоссальную прибыль. Используются технологии Израиля, превратившие пустыню Негев в зону агрокультуры, ориентированной на экспорт, с помощью капельной ирригации. Так что Китай сегодня является лидером в разработке технологий для освоения новых экстремальных территорий. Это может стать залогом будущего глобального лидерства.

В. К.: Кроме того, китайцы сейчас, по сути, создают и продвигают новый тип экономики. Альфред Маршалл еще в конце XIX века установил, что экономика масштаба может быть заменена экономикой разнообразия. В его время это осталось идеей, но сегодня становится реальностью, что видно на примере таких компаний, как европейская Zara. И китайцы активно развивают экономику разнообразия, которая уже сейчас блестяще работает в КНР, например в производстве мотоциклов, которые в десять раз дешевле японской «Хонды».

— А как вы оцениваете перспективы России?

Л. Б.: Экстремальные зоны России, включая Нечерноземье и, конечно, Сибирь, — наиболее перспективные кандидаты на следующий этап освоения территорий. В России огромные залежи нераспаханных плодородных земель. Ценность этих территорий резко повышается в связи с ростом дефицита пищи, воды и минеральных ресурсов. Это огромное богатство. К сожалению, из-за упорного нежелания российского правительства инвестировать в собственную территорию сейчас страна уверенно движется к статусу «больного человека Евразии», аналогично Блистательной Порте, «больному человеку Европы» в начале XX века.

Между тем наши исследования показали, что у эволюции существует категорический императив: территория, поддающаяся освоению возникающими технологиями, должна быть освоена и будет освоена. Если это не делается проживающими на ней народами, то, как показывает история, например, североамериканских индейцев, всегда находится значительное число желающих их заменить.

В. К.: Вероятно, сегодня не найдется государств, которые пойдут на прямую войну с Россией. Да и незачем, это неразумно и даже старомодно при наличии целого ряда более эффективных и дешевых методов, включая постепенное заселение заброшенных российских территорий иностранцами. Ясно одно: территории, сегодня представляющие собой неудобья, должны быть освоены. Это нужно всему человечеству, и это единственный шанс преодолеть возможные катаклизмы, связанные с истощением нефтяной экономики.

Л. Б.: Эта тема слишком масштабна для одного интервью. Подробнее мы рассмотрели ее в нашей книге, недавно вышедшей в России. Кроме того, только что стартовала трехлетняя совместная программа Британской и Российской академий наук по Евразии, где я имею честь быть директором. Задача программы — прогнозирование ситуации и разработка антикризисных рецептов, опирающихся на специфику евразийского пространства. Сегодня наступило время крупных объединений типа ЕврАзЭС, которые практически решают задачу экономической консолидации в целях совместного выживания всего региона.

27-09-2010 14-09

«Эксперт» №38 (722)