Два источника и две составные части корейского национализма

1. ЛЕВАЯ ПРАВАЯ, ГДЕ СТОРОНА?

Самая важная особеннность корейского национализма заключается в том, что корейский национализм не един. Он существует в двух формах: национализм левый и национализм правый. История противостояния этих двух направлений уходит в давнее прошлое.

Еще в 1920-е годы корейское антиколониальное движение раскололось на два лагеря: на правых, которые ориентировались в основном на Америку и, отчасти, на гоминьдановский Китай, и на левых, идеалом которых была Москва и, отчасти, Яньань, тогдашняя штаб-квартира китайских коммунистов. В 1919 г. в Шанхае было создано корейское правительство в изгнании. Поначалу это правительство было коалиционным, включало в свой состав как левых, так и правых, и даже тайно получало немалые советские дотации, однако со временем оно оказалось под полным контролем правых (а позднее — и под покровительством Вашингтона). Основой идеологии «шанхайцев» был национализм, корни которого отчасти уходили в конфуцианский традиционализм старой корейской элиты, а отчасти — в наспех усвоенные европейские идеи. Поскольку члены правительства в изгнании были по понятным причинам не слишком-то загружены реальной государственной деятельностью, они активно занимались деятельностью идеологической, и в результате к началу сороковых годов создали законченную систему националистических мифов и стереотипов, которая в несколько изхменённом виде и поныне является основой корейского правого национализма. 

Любопытно, что по многим своим параметрам корейский национализм являлся зеркальным отражением японского национализма — того самого, против которого он бы, в первую очередь, и направлен. Это и не удивительно — именно японский национализм позднемэйдзисского толка был единственным образцом «современного» национализма, с которым были знакомы корейские интеллигенты начала XX века (тут достаточно вспомнить культ горы Пэкту как символа нации — явление новое и во многом имитирующее японский культ горы Фудзи).

После 1945 г. именно шанхайское правительство в изгнании стало основой правительства Республики Корея, а его идеология естественным образом превратилась в государственную. Национализм остался её важнейшим элементом, хотя в условиях соперничества двух Корей он был существенно разбавлен антикоммунизмом.

Левые же тем временем занялись государственным строительством на Севере, где они при советской поддержке пришли к власти в 1945-1948 гг. С течением времени националистические компоненты северокорейской идеологии постепенно усиливались, так что с течением времени национализм в Северной Корее во многом вытеснил левую идею как таковую. Однако на этот раз речь у нас идёт не о национализме Юга, а не Севера.

На Юге влияние левых после Корейской войны было небольшим. Сказывались тут и драконовские антикоммунистические законы, и крайне свирепое поведение северокорейских частей во время недолгой оккупации ими бОльшей части территории Юга, и многие иные факторы, о которых сейчас нет времени говорить. Фактически левое движение в Южной Корее прекратило свое существование в середине пятидесятых и возродилось только на рубеже семидесятых и восьмидесятых годов, когда хватка диктатуры стала ощутимо ослабевать (и когда вошли в жизнь поколения, не помнившие Корейской войны). К середине восьмидесятых левые симпатии были для молодого сеульского интеллигента так же обязательны, как диссидентство того или иного градуса — для интеллигента московского. Советские студенты перестроечных лет немало бы удивились, узнав, что одним из самых популярных произведений в среде их южнокорейских сверстников был тогда роман «Мать». Кстати сказать, молодые корейцы и поныне читают эту книгу с восторгом, а в тех редких случаях, когда им доводится встретиться с российскими сверстниками, удивляются, почему те не испытывают по поводу данного романа должного восхищения.

Впрочем, левизна большинства выпускников университетов оканчивалась с получением диплома. Однако те выпускники, которые оставались в академическом мире, писали диссертации и со временем занимали профессорские кафедры (или шли в журналистику), во многом сохраняли верность прежним убеждениям. В результате молодая профессура начала леветь, а доминирующей методологией стала смесь неомарксизма (Грамши-Альтюссер) с новейшей французской философией (Фуко, Бодрийяр и прочая деррида) и, конечно же, с новым, модифицированным вариантом корейского национализма.

Идеология возрожденных корейских левых с самого начала носила ярко выраженный националистический характер. Точнее говоря, с конца восьмидесятых годов в корейском левом движении выделились две группы (или «линии»), которые по традиции именуют себя английскими аббревиатурами NL и PD. Группа PD — это, скажем так, нормальные левые интернационалистической направленности, весьма похожие на нынешних европейских левых (пожалуй, лишь несколько более радикальные). Однако влияние этой группировки невелико, и в корейском левом движении доминирует «линия NL», для которой как раз характерен резко выраженный национализм. Любопытно, что корейский левый национализм унаследовал многие мифы национализма правого, хотя и переставив в них акценты. Не обошёлся он, конечно, и без создания своих собственных мифов.

Для правых националистов характерна ориентация на элитарную конфуцианскую традицию. Это и не удивительно — их отцы-основатели когда-то (столетие назад) сами вышли из рядов конфуцианских ученых-чиновников. Другая особенность правого национализма — его государственничество, ориентация на сильную власть и все, что с ней связано и её символизирует. Левые же, наоборот, считают, что «истинная» корейская традиция связана не с культурой китаизированных конфуцианских верхов, а с культурой и бытом крестьянских низов, «народных масс» (минчжун). К государственности южнокорейские левые националисты относятся подозрительно, что легко понять: государство было их врагом.

Условно говоря, для правых националистов символом «славного прошлого» является дворянин-янбан, который сидит на веранде своей усадьбы над философским трактатом, и размышляет при этом о чем-нибудь высоком — ну, например, о соотношении начала «ли» и начала «ци». Для левых националистов «славное прошлое нашей нации», скорее, воплощают мужики, неистово пляшущие на деревенской площади, или же шаманка, занятая своим камланием.

Однако эти расхождения носят, как легко заметить, стилистический характер. Разумеется, есть между двумя направлениями и расхождения политические. Правый истэблишмент стремится сохранить неплохие отношения с США. Это, впрочем, никогда не мешало им манипулировать заокеанским союзником, а время от времени — и заявлять о моральном и интеллектуальном превосходстве корейцев над «Западом» (под которым имеются в виду именно США). Левые же националисты с самого начала включили «американский империализм» в число главных своих врагов.

Однако в целом обе ветви корейского национализма, несмотря на их постоянную и ожесточённую полемику, на сторонний взгляд выглядят на удивление похоже. Различия касаются, скорее, стиля, деталей и некоторых вопросов политической тактики.

В то же время, есть и факторы, которые делают корейский национализм менее «токсичным», менее ощутимым для не-корейцев.

Во-первых, все «традиционные враги» корейских националистов находятся за пределами страны (и, по большому счету, за пределами досягаемости). Безусловными главными злодеями в корейском националистическом нарративе являются японцы. Для левых в роли «злодеев» часто выступают также американцы и «Запад» в широком понимании (Россия в этот «Запад», в общем, входит, но заметной роли в нём не играет). Понятно, что никакого существенного вреда ни японцам, ни американцам корейские националисты причинить не могут — они не в состоянии даже всерьёз им досадить.

«Внутреннего врага» корейские националисты не имеют. Корея является однонациональной страной, в которой нет национальных меньшинств. Единственным исключением является небольшая китайская община. Ее члены в последние десятилетия подвергались серьезной дискриминации и были в конце концов «выдавлены» из Кореи (за последние полвека численность китайской общины за счет эмиграции сократилась в четыре раза, с 80 до 20 тысяч человек). Однако при всем желании корейские националисты не могли объявить местных китайцев — малочисленных, относительно бедных и малообразованных — серьезным «внутренним врагом». 

Правда, в стране присутствует почти миллион гастарбайтеров, но они в своём подавляющем большинстве просто не заметны для рядового корейца: они живут в общежитиях и бедных районах города, работают на заводах, на которых сами корейцы работать категорически не хотят, с корейцами почти не общаются (в том числе и потому, что обычно не владеют корейским языком), и воспринимают своё пребывание в Корее как временное. Конечно, в Корее есть свой аналог российского ДПНИ, то есть там действуют организации, нацеленные на борьбу с нелегальной иммиграцией (фактически — с иммиграцией как таковой). Однако особым влиянием эти группы не пользуются — в первую очередь потому, что мигранты в Корее социально малозаметны и поэтому массовым сознанием вообще не воспринимаются как проблема. 

Другим смягчающим фактором являются тесные связи между корейской элитой и США и  другими странами Запада. В настоящее время за границей обучается около 150 тысяч южнокорейских студентов. Большинство из них находится в США и иных развитых странах Запада. Очень заметная часть южнокорейской деловой, интеллектуальной и политической верхушки училась или стажировалась на Западе, где в наши дни этнонационализм образца начала XX века — решительно не комильфо. Эти люди не выступают против националистических мифов открыто — во-первых, это опасно для их собственной карьеры, а, во-вторых, сами эти мифы, глубоко укоренившиеся в корейском массовом сознании, по большому счету, выгодны истэблишменту. Однако выпускник Гарварда или Принстона, как правило, не может искренне верить в те байки, которые рассказывают корейские националисты — даже если он считает за благо не обсуждать подобные вопросы публично.

2. КОРЕЯ — РОДИНА СЛОНОВ

Реинтерпретация и фальсификация истории — важная часть любого национализма. Корейский — не исключение. При это националистические концепции истории на удивление неоригинальны. Националисты разных стран повторяют друг друга, сами о том, как правило, не подозревая. Исторические мифы корейского национализма достаточно стандартны и во многом напоминают мифы национализма российского (ну или, скажем, вьетнамского).

Миф об исключительной древности этноса. Все корейцы хорошо знакомы с формулой «пятитысячелетняя история Кореи». Формула эта давно уже стала стандартной, и воспроизводится корейцем она совершенно автоматически. Любой кореец знает, что история его страны началась пять тысяч лет назад.

В действительности, первые протокорейские государства возникли лишь в III-IV вв. н.э., то есть чуть более полутора тысяч лет назад. Если считать протокорейским и государство Древний Чосон, об этническом составе которого сведений толком не сохранилось, то его историю корейской государственности можно удлинить ещё лет на 700. Однако «пяти тысяч лет» не получается никак.

Откуда же взялась эта цифра? Из т.н. «миф о Тангуне», который в развёрнутом виде появляется только в позднее средневековье. В соответствии с этим мифом, Хванун, сын Небесного Владыки, спустился на землю, где женился на медведице, чудесным образом превращённой в женщину. Их сын, Тангун, и стал первым правителем государства Чосон. В результате довольно сомнительных расчетов, которые опирались на традиционную китайскую хронологию, было решено, что восшествие Тангуна на престол произошло в 2333 г. до н.э.

На рубеже XX века миф о Тангуне был взят на вооружение ранними националистами. Спуск Хвануна с неба, его привычка трахать медведей бракосочетание с медведицей и прочие чудесные превращения, конечно же, не принимались совсем всерьёз, но вот дата 2333 г. до н.э. стала аксиомой. Цифра «5000 лет» понравилась корейским националистам — в том числе и потому, что она ровно в два раза превосходила официально признанный (и тоже совершенно фантастический, японскими националистами выдуманный) возраст японской монархии, которой, по её собственному мнению, исполнилось две с половиной тысячи лет. Теперь корейские националисты могли отвечать супостатам: «Итак, у Вас, япошек, две с половиной тысячи лет истории? А у нас целых пять!!!»

После 1945 г. миф стал восприниматься как непреложный факт. Мне как-то попалось на глаза рекламное объявление: «Мы, жители страны с пятитысячелетней историей, должны знать Китай — страну с трехтысячелетней историей!» В учебнике корейского языка, предназначенном для российских корейцев кроха-сын говорит отцу: «У России — тысячелетняя история». Папа (российский кореец) на это немедленно отвечает «А у Кореи — пятитысячелетняя». Ну-ну…

Автохтонность и империя. Большинство националистических историографий стремятся доказать автохтонность своего этноса, его «извечное» присутствие на нынешней территории. Правда, эти претензии часто вступают в противоречие не только с фактами (настоящий националистический историк о фактах не заботится по определению), сколько с другим инстинктивным импульсом националиста — желанием доказать, что его народ в давние времена управлял гигантскими территориями и был повелителем огромной империи. Читая националистические сочинения, удивляешься — насколько же больше все страны мира были в прошлом. (и как они только все на одной планете все умещались?)

В отношении к автохтонности северокорейские и южнокорейские националисты пошли разными дорогами. В КНДР давно объявлено, что Корея — одна из колыбелей человечества, и что корейцы всегда жили там, где живут сейчас. Существовавшая вокруг нынешнего Пхеньяна т.н. «тэдонганская культура» в северокорейских учебниках истории объявлена одной из пяти величайших цивилизация древности, как минимум равной по своему значению Китаю, Протоиндской цивилизации, Междуречью и Древнему Египту. Посему любые попытки изучать родственные связи корейского языка находятся в Северной Корее под строжайшим запретом. Родственников у корейского языка быть не может по определению, и сомневаться в этом — тяжкое политическое преступление.

В Южной Корее, наоборот, националисты с восторгом восприняли выводы зарубежных лингвистов, которым в последние десятилетия удалось доказать отдалённое родство корейского и алтайских языков (справедливости ради отмечу, что эта точка зрения разделяется далеко не всеми — её, например, в последние годы критикует А.В.Вовин). Причина этого энтузиазма понятна: широкие родственные связи дают основания для имперских притязаний такого масштаба, о котором в «доалтайскую» эпоху националисты и не мечтали.

Характерный (и типичный) пример таких построений — книга Кеннета Ли, вышедшая в США около десяти лет назад (Kenneth Lee.»Korea and East Asia: The Story of a Phoenix»). В ней автор именует корейцами все алтайские народы Дальнего Востока — чжурчженей, тунгусов, киданей. В своей книге Ли именует «корейским племенем» и маньчжур, которые в тексте фигурируют не иначе как «подгруппа корейского племени тунгусов». Таким образом китайская Цинская империя у него становится, по сути, корейской (можно представить, как удивились бы такому открытию сами маньчжуры, отношения которых с Кореей были, скажем так, не идеальны). Такой подход — очень популярный среди националистов — позволяет объявить «корейскими» буквально все кочевые империи Восточной Азии.

Некоторые ультра-националисты идут дальше, утверждая, что в глубокой древности вся территория Восточной Азии находилась под властью корейских владык, и что именно корейцы принесли цивилизацию в Китай, изобрели иероглифическую письменность и т.д., и т.п. Один из корейских авторов, например, регулярно пишет книги, в которых доказывает корейское происхождение шумеров. Однако подобные построения, всё-таки, носят экстремистский характер, а здесь мы стараемся ограничиваться только национализмом «респектабельным», не сбиваясь на корейские аналоги фоменкоидов и поклонников «Велесовой книги» (которая, кстати сказать, имеет свои аналоги в корейском крайнем национализме).

Территориальные притязания. Трудно представить националиста, который бы не считал, что «по справедливости» его страна должна занимать несколько большую площадь. Корейский национализм — не исключение.

Основные территориальные претензии корейского национализма связаны с событиями I тыс. н.э., о которых следует вкратце рассказать В IV-VII вв. на территории Корейского полуострова существовало три соперничающих княжества. Одно из них — Когурё — занимало и значительную часть нынешнего северо-восточного Китая, Манчжурии. В ходе неудачных войн с Китаем Когурё было оттеснено на юг, на территорию Корейского полуострова, а в конце VII в. княжество прекратило свое существование под ударами войск княжества Силла и армий китайской Империи Тан. Его территорию поделили между собой победители. Однако часть когурёсской элиты приняла активное участие в создании государства Бохай, которое существовало в Манчжурии (и, частично, на территории российского Дальнего Востока) в VIII-X веках. По-видимому, когурёссцами было большинство правящей элиты Бохая, включая и царствующую династию, хотя среди населения в целом они составляли меньшинство.

Дополнительную пикантность ситуации придает то, что корейские националисты не испытывают ни малейших сомнений по поводу «корейскости» княжества Когурё. В то же самое время, известные нам несколько сотен когурёсских слов не имеют отношения к корейскому языку. На основании этих слов когурёсский можно уверенно считать одним из диалектов… древнеяпонского. Не случайно единственное на настоящий момент монографическое исследование по когурёсскому языку называется «Когурёсский — язык континентальных родственников японцев» (Christopher Beckwith. «Koguryo: The Language of Japan’s Continental Relatives: An Introduction to the Historical-Comparative Study of the Japanese-Koguryoic Language» ). В этом нет ничего удивительного: во время своего продвижения на архипелаг протояпонцы двигались через Корейский полуостров, и на его территории неизбежно должны были существовать анклавы, этнически родственные протояпонцам. Одним из таких анклавов (то ли следствием протояпонского «броска на восток», то ли его базой) и было Когурё. Впрочем, есть и другие точки зрения по этому вопросу (см.здесь), но никто из учёных не сомневается, что протояпонцы на территории Когурё присутствовали (против сохранившихся древнеяпонских глосс не попрёшь).

Легко догадаться, что для корейских националистов Манчжурия — некогда часть Когурё -является «утраченной» корейской землей (интересующиеся могут посмотреть на карту — знание корейского совершенно не обязательно). «Утраченными» считаются и земли Бохая. Первыми с такими заявлениями выступил известный националистический публицист Ан Чхон. Однако особый размах эти заявления приобрели в последние годы, после выхода в 1990 г. в свет его книги «Маньчжурия — наша земля». Этот пятисотстраничный том стал в Корее бестселлером и выдержал несколько переизданий.

Конечно, никто из корейских националистов не призывает к немедленной войне с Китаем за «возвращение» Манчжурии. Речь идет о другом — о необходимости копить силы. Одни такой мечтатель написал в 1993 году: «Мы должны наращивать нашу мощь. Мы должны не снижать темпов экономического роста. И тогда мы все вместе вернём нашу землю, нашу Манчжурию». Автору этих строк приходилось убеждаться в том, что «манчжурские мечты» разделяют и достаточно ответственные сотрудники южнокорейских внешнеполитических ведомств.

Кстати, сказать, некоторые территориальные перетензии высказываются и к России. Не случайно во вполне официальном Музее корейской независимости, в разделе, посвящённом территориальным проблемам с соседями, есть три стенда. Один посвящён островам Токто, которые находятся под фактическим корейским контролем, но на которые вяло претендует Япония. Другой стенд повествует о Манчжурии — правда, только о её приграничном районе, населённом в основном этническими корейцами (по мнению кураторов музея, эта территория «по праву» должна принадлежать Корее). Третий стенд говорит об островах в нижнем течении Тумангана, которые отошли к России в 1860 г. и которые тоже являются «отторгнутой корейской землёй». 

Более радикальные националисты идут дальше, выдвигая претензии на весь Приморский край или, как минимум, подразумевая, что данный вопрос следует по возможности обсуждать. Кстати, по своему замаху официальные северокорейские националисты (других в КНДР нет) превосходят даже неофициальных южнокорейских националистов — см. здесь (впрочем, у этих товарищей не претензии, строго говоря, а просто «исторические исследования»).

Замалчивание иностранных влияний. И в этом отношении корейский национализм не оригинален — достаточно вспомнить и советскую «борьбу с космополитизмом». Ирония ситуации заключается в том, что мало найдется на планете стран, которые бы подвергались такому постоянному и мощному иностранному влиянию как Корея. Достаточно сказать, что в типичном газетно-журнальном тексте примерно 80% всех слов являются китайскими заимствованиями (в большинстве языков процент заимствований ниже во много раз). Источником влияния не протяжении большей части корейской истории был Китай, а в последнее столетие эта роль перешла к Япония и США. Тем не менее, все упоминания об иностранном влиянии тщательно удаляются из националистической корейской истории. В националистическом дискурсе Корея неизменно предстает источником влияния на соседей.

Показательны изменения в трактовке истории китайских префектур, существовавших на территории Кореи на рубеже нашей эры. Продолжительная китайская оккупация стала поворотным моментом в корейской истории. Именно тогда Корея была окончательно включена в дальневосточную («конфуцианскую») цивилизацию, к которой она принадлежала последующие два тысячелетия, а во многом принадлежит и сейчас. Еще в 1960-е годы в учебниках истории этому периоду посвящалась целая глава. Потом этот раздел был сокращён до нескольких параграфов, а ещё позднее — до пары абзацев. Впрочем, в Северной Корее не признают даже самого факта существования китайских префектур.

Корейские националистические историки подробнейшим образом описывают, как в середине I тыс. н.э. корейские ученые, миссионеры и ремесленники «принесли цивилизацию» в Японию. Эти описания правдивы, но из них выпадает одна немаловажная деталь: корейские националисты стараются не привлекать внимания к тому обстоятельству, что «цивилизация», о которой идёт речь, являлась китайской. В те времена корейцы учили японцев китайской иероглифике, китайской философии, китайским технологиям, которые они сами усвоили несколькими веками ранее.

В то же самое время сказать что-либо позитивное о японском влиянии на Корею в колониальные времена сейчас равносильно академическому или политическому самоубийству — несмотря не то, что в общем и целом вся «технология» жизни корейского общества по-прежнему устроена по японскому образцу. Японскими остаются принципы менеджмента, организация транспорта, форменная одежда, стиль изложения материала в научных статьях, методика проведения археологических раскопок, стиль официальных бланков, архитектура универмагов и многое, многое другое. Однако эти связи — совершенно очевидные для иностранца — в самой Корее либо замалчиваются, либо с гневом отрицаются.

4. ЛИЦО ВРАГА

Корейский национализм интересен тем, что он достаточно чётко направлен против одной страны — Японии, ближайшей соседки Кореи. Вызвано это тремя обстоятельствами.

Во-первых, японский колониальный режим был, скажем прямо, одним из самых жестоких во всей истории прошлого столетия. Хотя многие из рассказов о его преступлениях и являются пропагандистскими страшилками, японцы совершили немало вполне реальных преступлений. Вдобавок, они не скрывали своего презрения к корейцам, которых в большинстве своём воспринимали как в худшем случае как «унтерменшей», людей низшего сорта, а в лучшем — как объект ассимиляции, «недояпонцев».

Во-вторых, корейский национализм формировался в кругах эмигрантской антиколониальной (то есть антияпонской) интеллигенции. Для деятелей шанхайского правительства в изгнании именно Япония была главным врагом, и поэтому разработанная ими идеология и мифология, весь националистический нарратив, был направлен на посрамление и разоблачение надменного восточного соседа.

Во-третьих, в послевоенной Корее выбор Японии на роль «врага №1» был, бесспорно, логичен и с точки зрения политической прагматики. «Врагом №1» не могли стать США — главный спонсор нового режима. На эту роль не годилась и Россия-СССР, отношений с которой у Кореи на протяжении бОльшей части ее истории попросту не было. Не подходил и Китай, в котором у власти стоял (относительно) дружественный гоминьдан. Вдобавок, Китай был тогда слишком слаб и, значит, не мог восприниматься как сила, против которой была бы возможна и необходима национальная мобилизация.

Сотни томов можно заполнить теми обвинениями, которые выдвигают корейские националисты против своих восточных соседей. Некоторые из этих обвинений вполне обоснованы, некоторые — фальсифицированы, некоторые — просто комичны. Ограничусь здесь лишь несколькими примерами — случайными, но, надеюсь, характерными.

Читаю неплохую научную статью о социальной истории медицинского обслуживания в Корее. Автор начинает её с традиционных антияпонских инвектив, без которых не может обойтись сейчас ни один корейский историк. Он утверждает, что «состояние здоровья корейцев в период японского колониального управления было очень плохим, средняя продолжительность жизни составляла 22,6 лет для мужчин и 24,6 лет для женщин». Человек, знакомый с корейской исторической демографией, не может не улыбнуться, прочтя этот пассаж. Дело в том, что эти цифры относятся к 1910 г., то есть году установления японского колониального режима. Понятно, что цифры эти в действительности отражают ситуацию, существовавшую в независимой, доколониальной Корее. Кстати, когда японцы покидали Корею, продолжительность жизни была другой — 43 года у мужчин, 44 года у женщин. За 35 лет колониального рабства средняя продолжительность жизни выросла почти в два раза (главным образом, за счет внедрения водопровода, канализации и проведения простейших гигиенических мероприятий).

Даже, казалось бы, политически нейтральные действия японской администрации неприменно интерпретируются как проявление зловещих планов. Так, в краеведческой книге по истории колониального Сеула, глава о Сеульском вокзале озаглавлена «Сеульский вокзал — точка отсчёта для [японской] агрессии на континенте». В другой — весьма интересной — книге по истории сеульской архитектуры раздел, посвящённый зданиям тридцатых годов, назван ещё красноречивее: «Банки и универмаги — плацдарм экономического ограбления»!

Впрочем, сеульскому вокзалу еще повезло — возможно, потому, что большинство справочников утверждает, что вокзал  построили по немецкому проекту (вообще-то, проект был японским). В последнее десятилетие в Корее идет кампания по уничтожению японского архитектурного наследия. Здания, которые были построены в 1910-1945 гг. (по определению, японскими архитекторами) сносятся во имя «расовой чистоты облика корейской столицы». Этот процесс сопровождается бурным ликованием прессы и большинства населения. Так, в августе 1995 года, по случаю 50-летия освобождения страны, было торжественно снесено бывшее здание Генерал-губернаторства. Защитников национальной чистоты не остановило даже то, что именно в этом здании 15 августа 1948 года была официально провозглашена Республика Корея. Снос был обставлен как национальный праздник, как очередной триумф корейского духа над злобными колонизаторами. В целом национально-архитектурная чистка идет успешно: сейчас в Сеуле практически не осталось зданий, возведенных в 1910-1945 годах.

Автор этих строк является членом редколлегии «Сеульского вестника» — ежемесячного издания, которое выходит в Сеуле с 1997 г. (и, вопреки всем законам экономики, не разоряется). В 2001 г. наше скромное издание вызвало неудовольствие южнокорейского МИДа, с сотрудниками которого пришлось объясняться довольно долго. Что обидело дипломатов? По недосмотру корректора на карте, помещенной в одном из номеров газеты, водная гладь к востоку от Корейского полуострова была названа так, как ее именуют на российских (и иных некорейских) картах — Японским морем. Однако корейское правительство уже давно ведет активную кампанию за возвращение морю исторически правильное название. Полагаю, что читатели уже догадались: таким названием должно стать «Восточно-корейское море». Южная Корея сейчас отказывается принимать участие в международных конференциях, если в их названии фигурирует «неправильное» наименование этого водоема. Южнокорейские газеты всех направлений уделяют огромное влияние перипетиям этой борьбы (комизма которой, кажется, не замечает никто)

Достается и японской культуре. Вот, например, что пишет популярный в Корее поэт Ким Чи-ха: «В основе японской культуры лежит смерть и разрушение жизни. Другая сторона японской культуры — ее сентиментальность. Сентиментальность, символом которой является восхищение цветущей сакурой — это лишь другая сторона насилия. Нигилизм, аморальность, болезненная сексуальность — все это лишь разрушение жизни».

Реальные и вымышленные недостатки японской и американской культур противопоставляются культуре корейской. Самих корейцев националисты считают — конечно же! — «мирными», «простыми», «наивными», «эмоциональными», «отзывчивыми». Именно в этом — сила корейцев, но в этом же и их слабость: ведь коварные и рассчетливые японцы, американцы, русские и прочие иностранцы так ловко пользуются врожденной корейской наивностью и добросердечием.

До недавнего времени в Корее действовали официальные запреты на распространение японской массовой культуры, которые были существенно ослаблены только в последние годы. Прокат японских фильмов в корейских кинотеатрах был официально запрещен. Нельзя было продавать в Корее японские комиксы, а корейским радиостанциям запрещалось транслировать японскую поп-музыку (впрочем, это не мешало корейским композиторам активно копировать японские мелодии). В самом престижном университете страны — Сеульском Государственном — не было кафедры японского языка, которую там не открывали по принципиальным соображениям.

Активно нападая на «американский империализм», левые тоже не забывают о японской (точнее, антияпонской) тематике. Отчасти это вызвано традициями, а отчасти — политическими расчетами. Дело в том, что в 1945-1950 гг. оба корейских режима столкнулись с острейшей нехваткой кадров. Количество образованных корейцев было тогда ничтожным — в 30-миллионной стране только 4-5 тысяч человек имели высшее образование. В Северной Корее проблему отчасти решили за счет «импорта» образованных корейцев из СССР и Китая. В Южной Корее такое решение было невозможным, ведь в США в те времена почти не было образованных корейцев. В этих условиях Ли Сын Ман стал активно брать на службу коллаборационистов, то есть тех корейцев, которые до этого работали в японских колониальных учреждениях (всё это сопровождалось активной антияпонской риторикой). Бывшие японские капитаны и майоры становились корейскими генералами, а бывшие чиновники колониальных канцелярий переходили — с существенным повышением — в министерские канцелярии нового правительства. Речь, конечно, шла только об этнических корейцах. Никто, разумеется, не трогал и крупных капиталистов — при том, что все заметные состояния в колониальной Корее были сделаны под покровительством японской администрации.

Подобная политика привела к тому, что многие заметные фигуры в корейском истэблишменте 1950-1980 гг. были экс-коллаборационистами (или могли быть объявлены таковыми: «коллабрационизм» — явление расплывчатое). Это, конечно, не мешало им произносить положенные антияпонские инвективы, но левая оппозиция всегда могла напомнить, например, что президент Пак Чжон Хи начинал свою карьеру как младший офицер в японской императорской армии.

Однако основной мишенью корейских левых националистов стали американцы. Антиамериканские инвективы — явление новое. До начала восьмидесятых антиамериканизм в Корее практически отстствовал: почти все политические группы и общественные слои были искренне благодарны за поддержку, которую США оказали Корее во время войны и в период послевоенного восстановления. Однако к началу восьмидсятых годов в жизнь вошло поколение, которое не помнило Корейской войны и не ело американской гуманиатрной тушёнки. С другой стороны, для него было очевидно, что в их стране существует диктатура, и что за спиной этой диктатуры стоят США (о вкладе диктатуры в экономическое развитие страны эти молодые интеллигенты либо не задумывались вовсе, либо его отрицали).

В своих антиамериканских публикациях левые националисты широко используют марксистскую и неомарксистскую терминологию. Америка критикуется не столько потому, что американцам свойственны какие-то врожденные пороки, сколько потому, что она является «империалистической» и «неоколониальной» державой.

Разумеется, достаётся и американскому образу жизни со всеми его стандартными атрибутами. Вот, например, как описывает кока-колу Мин Пён-ран — один из ведущих лево-националистических литераторов:

Ее имя застревает на кончике языка,
Ее цвет отвратителен как цвет канализационные стоки.
Американская кока-кола в западной бутылке!
[…] Америка легко льется в горло
И исчезает во тьме кишечника
Оставляя только горький привкус на языке
Оставляя только пену в желудке.

До недавнего времени левый национализм оставался идеологией кампусов, и его влияние на массы было не так уж и велико. Основная масса корейского среднего класса — клерки, чиновники, младшие менеджеры, квалифицированные рабочие — оставались глухи к тирадам левых идеологов. Однако сдвиги в отношении к внешнему миру — налицо. В 1995 г., например, 72,2% корейцев старше 50 лет сочли, что «дружественным государством» для Южной Кореи являются США. Однако среди 20 и 30-летних корейцев такой Америку дружественным государством считали только 33,3%. Большинство молодых на вопрос о «дружественных государствах» дали тогда ответ, который мог бы порадовать любого националиста — «у Кореи нет дружественных государств» (такой ответ выбрало 45,8% двадцатилетних). 

Во многом корни таких изменений понятны. Во-первых, взрыв элитарного национализма и антиамериканизма не прошел бесследно. Былым активистам студенческого движения сейчас около сорока. Многие из них стали профессорами и журналистами (в бизнесе их, само собой, поменьше) и активно воспитывают студенческую молодежь в своем духе. Во-вторых, экономический рост и созданное им процветание делает новые поколения куда более уверенными в своих силах. Им уже не нужно прятаться за спину Большого Брата, они считают, что вполне могут постоять за себя, а американское присутствие воспринимают как ненужное и раздражающее.

***
Впрочем, нынешнее богатство страны заметно смягчает остроту политических и национальных вопросов. Кроме того, корейцы все больше ездят по планете, все активнее общаются с иностранцами. Относится это далеко не к одной элите — при нынешних южнокорейских зарплатах даже семья квалифицированного рабочего вполне может отправить сына поучиться за границу. Так что корейский национализм никогда не переходит в вульгарный мордобой в стиле европейских и российских скинхедов, готовых бить всех с нетипичной для данной местности формой носа. Он остается, в первую очередь, интеллектуальным течением — пусть и весьма мощным.

Опубликовано в «Русском журнале» 16 и 18 сентября 2002 года. Приводится переработанная и расширенная редакция текста

Ланьков Андрей для «Хвилі»