Закат Евросоюза: как возник ЕС и почему сегодня он трещит по швам. Часть 1

Судьба Европейского союза выглядит туманно.  Жесткий экономический кризис поставил под вопрос будущее единого европейского проекта. Почему кризис Евросоюза выходит за рамки экономики?  Представляем вашему вниманию статью, которую редакция влиятельного американского журнала Foreign Affairs внесла в десятку лучших материалов в 2012 году.

10 мая 1943 года. Германские войска ликвидируют Варшавское гетто. Встретив вооруженное сопротивление со стороны польских евреев, немцы один за другим поджигают дома, в которых живьем сгорают их обитатели, а прячущиеся по подвалам люди выкуриваются на поверхность. «Всего 1 183 еврея были задержаны живыми», — отмечает в официальном рапорте офицер СС Юрген Штроп. «187 евреев и бандитов были застрелены. Неизвестное количество евреев и бандитов были уничтожены взрывами в укрытиях. Общее число евреев, проходящих по делу, приближается к 52 683». В приложении к этому документу добавлена ныне знаменитая на весь мир фотография маленького мальчика в огромной кепке, поднявшего руки вверх в знак сдачи. Марек Эдельман, один из немногих выживших лидеров Варшавского восстания, завершил свои мемуары, изданные сразу же после войны, такими словами: «Те, кого убили в бою, исполнили свой долг до конца, до последней капли крови, пропитавшей тротуары… Мы – те, кто не погибли – завещаем всем вам сохранить память о них живой – навсегда».

А теперь перенесемся ровно на 60 лет вперед, в 10 мая 2003 года. Через месяц в Польше пройдет референдум о присоединении к Европейскому Союзу. Во время пропагандистской кампании, проходящей в Варшаве, рекламный баннер, оформленный в польских национальных красно-белых цветах, провозглашает: «Мы идём в Европу под польским флагом!». Во дворе отреставрированного Королевского замка группа молодых девушек в сине-жёлтых футболках, отсылающих к флагу Евросоюза – желтые звезды на синем фоне – поет песню. Под музыку официального гимна Евросоюза, которым является финальная часть 9 симфонии Бетховена, они на польском языке поют строчки из оды «К радости» немецкого поэта Фридриха Шиллера:

Радость, пламя неземное,

Райский дух, слетевший к нам,

Опьянённые тобою,

Мы вошли в твой светлый храм.

Ты сближаешь без усилья

Всех разрозненных враждой,

Там, где ты раскинешь крылья,

Люди — братья меж собой.

Обнимитесь, миллионы!

Слейтесь в радости одной!

Там, над звёздною страною, —

Бог, в любви пресуществлённый!

Кто сберёг в житейской вьюге

Дружбу друга своего,

Верен был своей подруге, —

Влейся в наше торжество!

Кто презрел в земной юдоли

Теплоту душевных уз,

Тот в слезах, по доброй воле,

Пусть покинет наш союз!

Совсем скоро молодые полячки и поляки смогут свободно передвигаться по всей Европе, чтобы учиться, работать, селиться, жениться и наслаждаться всеми превилегиями, предоставляемыми щедрым европейским государством всеобщего благосостояния, где бы они не находились – в Дублине, Мадриде, Лондоне или Риме.

Чтобы понять, почему прогнозируемый финансовый кризис Еврозоны превратился в экзистенциальный кризис всего послевоенного проекта объединенной Европы, необходимо проследить всю траекторию движения европейцев от одного 10 мая к другому. Память о Второй мировой войне и угрозы Холодной войны подтолкнули три поколения жителей Европы к необходимости мирного сосуществования, что стало беспрецедентным случаем как в европейской, так и в мировой истории. Тем не менее, практически сразу после падения Берлинской стены, все пошло вразнобой, как только европейские лидеры взяли курс на создание изначально структурно ущербного валютного союза.

К тому времени, когда многие правительства, корпорации и домохозяйства уже погрязли в непомерных долгах, миллионы молодых европейцев от Португалии до Эстонии и от Финляндии до Греции пришли в мир, в котором мир, свобода, благосостояние и социальная защищенность казались им чем-то само собой разумеющимся. Когда «пузырь» лопнул, многие горько разочаровались, но опыт этот оказался разительно разным для каждого из народов, входящих в Союз. Сегодня, когда проблемы, поднятые кризисом, остаются все еще нерешенными, Европа переживает острую нехватку в тех созидающих силах, некогда приведших её к единству.  Пускай даже всеобщий страх перед развалом Еврозоны и спасает пока Европу от худшего, ей чрезвычайно необходимо выработать что-нибудь еще кроме страха, чтобы вновь оживить проект, бывший таким притягательным в течение последнего полстолетия. Но вот что именно может помочь – это вопрос основной.

ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ

Историки говорят о многих факторах, сыгравших на руку процессу европейской интеграции, в том числе о жизненных экономических интересах европейских государств. Но все же главной движущей силой на всём европейском пространстве была память о войне. Среди веселящихся на улицах Варшавы в мае 2003 был и Бронислав Геремек – ныне бородатый профессор истории, а в мае 1943 – обычный десятилетний еврейский мальчик, на глазах которого происходили все ужасы  сжигаемого Варшавского гетто. Не удивительно, что он является одним из самых горячих поклонников интеграции Польши в Европейский Союз сначала в качестве одного из лидеров движения «Солидарность», а потом – министра иностранных дел Польши и депутата Европарламента.

Можно не сомневаться в том, что у каждого европейца была своя война: у выжившего в бойне Варшавского гетто остались одни воспоминания, у нацистского солдата – другие. Равно как и у британского офицера, и у французского коллаборациониста или у словацкого земледельца. Но все же, после окончания Великой войны, все эти люди одинаково яростно и отчаянно взвыли: «Больше никогда!». Говоря об общем опыте европейского субконтинента за последние 60 лет, несмотря на все существующие национальные и географические отличия, историк Тони Джадт объединяет его одним емким словосочетанием: «Послевоенное время». По тем же самым причинам, если не пытаться выдумать других, любимым девизом Европейского Союза является следующий: «Единство в разнообразии». Подмечено очень точно.

Такие же воспоминания играют важную роль и для тех британских консерваторов, большинство из которых являются ветеранами Второй мировой войны и которые в 1973 году присоединили Соединенное Королевство к Европейскому экономическому сообществу, предшественнику Европейского Союза. Ведь, прежде всего,  именно личный опыт мотивировал и тех европейцев с континентальной Европы, вплоть до президента Франции Франсуа Миттерана и канцлера Германии Гельмута Коля, которые создали ЕС в его нынешней форме. В разговоре с Колем вскоре после воссоединения Германии я услышал слова, которых никогда не забуду: «Вы хоть понимаете,- спросил он меня, — что сейчас вы сидите напротив прямого преемника Адольфа Гитлера?». Как первый канцлер объединенной Германии со времен Гитлера, он объяснил, что глубоко осознает свой исторический долг действовать по-другому.

Очень часто евроинтеграцию описывают как проект элит, но ведь и у рядовых европейцев точно такие же самые воспоминания. Когда этот проект в который раз пробуксовывал, первичной реакцией элит было искать какие-то пути вперед, пусть даже самые сложные, но только вперед. Вплоть до 1990-х годов, когда проведение национальных референдумов по поводу общеевропейских дел стало обыденным делом, европейцев редко кто прямо спрашивал, согласны ли они с найденными решениями, хотя они и могли периодически голосовать «за» или «против» политиков, ответственных за эти решения. Тем не менее, справедливым будет утверждение, что около 40 лет проект объединения Европы мог рассчитывать, по крайней мере, на пассивную поддержку большинства европейской общественности и национальных государств.

В течение этих 40 лет шла Холодная война и другие конфликты, сформировавшие ЕС. С 1940-х по 1970-е годы главным аргументом в пользу западноевропейской интеграции было противостояние советской угрозе, ощутимой для всех и каждого в виде Красной Армии, оккупировавшей Восточную Германию и разделённого пополам Берлина. Наряду с воспоминаниями о собственно европейском безумии во время военных лет, это были, так сказать, «варвары у ворот». Всех советских лидеров от Иосифа Сталина до Леонида Брежнева нужно наградить посмертными медалями за ту службу, которую они составили делу европейской интеграции.

События Холодной войны также объясняют, почему столь сильную поддержку объединению Европы оказали Соединенные Штаты, начиная с «плана Маршалла» 1940-х годов и заканчивая дипломатической поддержкой объединения Германии и распада Советского Союза в 1989-91 гг.

Для половины Европы, наглухо отделенной «железным занавесом» (чешский писатель Милан Кундера назвал её «похищенный Запад»), желание «вернуться в Европу» напрямую отсылает к борьбе за национальное освобождение и права человека. Растущее благосостояние Западной Европы манило и притягивало всех тех, кто видел его если не своими глазами, то благодаря западному телевидению.

Предполагать, что все последующие события были вызваны только лишь «бархатными революциями» 1989 года является элементарной исторической ошибкой. Европейское экономическое сообщество взяло себе срок до 1992 года на создания единого рынка и, сделав это, тем самым оставило далеко позади не только народы Восточной Европы, но и реформистски настроенных лидеров советского блока, в том числе Михаила Горбачева.

Принимая во внимание всё вышеописанное, мы переходим к главному идеологу европейской интеграции вплоть до 1990-х годов: Западной Германии. Западные немцы, как элиты, так и подавляющее большинство населения, продемонстрировали исключительную приверженность идее европейской интеграции. Они делали это по двум очень важным причинам: потому что они так хотели и потому, что у них не было другого выхода. Они хотели показать, что Германия выучила все горькие уроки своей  страшной  истории до 1945 года и стремится полностью себя реабилитировать в плане приверженности европейским ценностям, пусть даже ценой большей части своего суверенитета и ущерба национальной идентичности. Будучи когда-то худшими из европейцев, немцы теперь стремятся быть самыми лучшими. (В то время даже шутили, что если кто-то при встрече представляся вам европейцем, то вы могли быть полностью уверенными, что перед вами немец.) Но у немцев также был и чёткий национальный интерес: демонстрируя своё проевропейское поведение, они стремились восстановить доверие у своих соседей и международных партнеров (в том числе у Соединенных Штатов и Советского Союза), полагая, что только так они смогут достичь своей долгосрочной заветной цели воссоединения Германии. Как однажды заметил Ганс-Дитрих Геншер, бывший западногерманский министр иностранных дел, «чем больше наша внешняя политика европейская, тем больше она национальная». Европейскость западных немцев не была чисто инструментальной или наигранной – её истоки коренились в настоящей моральной и эмоциональной вовлеченности, но не была она и чисто идеалистической.

После того, как две Германии воссоединились в 1990 году, многие аналитики задавались вопросом, станет ли эта государство, по сути – расширившаяся Западная Германия, поддерживать такую же стойкую приверженность идее европейской интеграции. Еще задолго до кризиса, охватившего Еврозону, ответ был очевиден. Воссоединенная Германия стала тем, что некоторые эксперты в диспутах после падения Берлинской стены называли «обычным» национальным государством или «второй Францией», как эпатажно высказался французский политический обозреватель Доминик Муази. Как и Франция, новая Германия под видом общеевропейских будет продвигать свои собственные национальные интересы, а когда необходимо, то полезет и через голову Европы, как это происходит в случае двусторонних отношений с Россией: в 2005 году,  когда речь зашла о её энергетической безопасности, Германия заключила сделку о прокладке газопровода «Северный поток». Её лидеры, заседающие теперь не в Бонне, а в Берлине, по-прежнему будут стараться выглядеть добрыми европейцами, но они больше не будут с былой поспешностью и готовность раскрывать свою чековую книжку по первому же требованию Европы.

РОЖДЕНИЕ ЕВРОПЕЙСКОГО НЕДОСОЮЗА

Непосредственные истоки деформированной Еврозоны, являющейся сегодня главнейшим источником и эпицентром европейского кризиса, следует также искать в том судьбоносном времени, когда воссоединялась Германия и в последовавших после этого событиях. Сразу же после падения Берлинской стены 9 ноября 1989 года, Франсуа Миттеран, встревоженный перспективами, открывающимися после воссоединения Германии, чуть ли не силой заставил Гельмута Коля согласиться с планом действий приведших к тому, что позже стали называть экономическим и валютным объединением. Этот план был уже разработан заранее, чтобы содействовать выполнению  Европейским экономическим сообществом его главной задачи по созданию единого европейского рынка и разрешить все сложности, связанные с наведением порядка в сфере обменных курсов внутри Европы. Общей целью Миттерана было привязать объединённую Германию, коль таковая уже возникла, более тесно к объединенной Европе. Конкретно же ему хотелось усилить контроль Франции над своей собственной валютой и даже заполучить некоторые рычаги влияния на валюту германскую.

В памятном разговоре от 30 ноября 1989 года с Гансом-Дитрихом Геншером, тогдашним западногерманским министром иностранных дел, французский президент Франсуа Миттеран зашёл очень далеко, заявив, что если Германия не возьмет на себя обязательства по созданию Европейского валютного союза, то «Мы вернемся в 1913 год». Тогда же Миттеран увещевал и  премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер, поднимая тревогу так, как будто за окном был 1938 год. Как говорится в британской записи встречи на высшем уровне во время решающих переговоров в Страсбурге в декабре 1989 года, Миттеран в частном разговоре заявил Тетчер, что он «боится, что и он, и премьер-министр Великобритании окажутся в ситуации их предшественников в 1930-х годах, которые не справились с ситуацией в условиях постоянного напора немцев».

Дэвид Марш, лучший из летописцев евровалюты, утверждает, что «самые существенные договорённости» по поводу валютного союза были достигнуты именно тогда в Страсбурге: состоялись очень жёсткие переговоры и ровно через два года все пункты договора были согласованы в небольшом голландском городе Маастрихт, установив главные правила существования того, что мы сегодня называем Еврозоной. Но было бы неправильно говорить в этом случае об обычном компромиссе: «Коль получает всю Германию, Миттеран – половину немецких марок», шутили в то время остряки. Ведь именно потребность Германии в поддержке со стороны своих ближайших европейских союзников (прежде всего, Франции) в деле национального воссоединения как раз и оказала решающее влияние на форму и содержание европейского валютного союза.

Без сомнения, Гельмут Коль был истинным европейцем. Он никогда не уставал повторять, что воссоединение Германии и объединение Европы – это «две стороны одной монеты». Или, как он заявил госсекретарю США Джеймсу Бейкеру три дня спустя после страсбургского саммита, он даже согласен на общую европейскую валюту. Что ещё может сильнее подтвердить проевропейский выбор Германии? Коль пошел на этот шаг даже «вопреки интересам Германии». Также было задокументировано, как немецкий канцлер говорил американскому госсекретарю: «Вот президент Бундесбанка, например, против этого. Но такой шаг является политически очень важным, поскольку Германия нуждается в друзьях». Ведь всё, что он делает – это пытается объединить Германию. В этот раз без «железа и крови».

Создание валютного союза можно также объяснить – как и многое другое в истории европейской интеграции – в терминах франко-германского компромисса. По настоянию Германии, а особенно Бундесбанка, Европейский центральный банк должен стать ещё одним Бундесбанком, но только с большой буквы, при том абсолютно неподконтрольным правительству (в отличие от французской традиции) и с истинным протестантским пиететом служащим Единому и Истинному Богу Ценовой Стабильности (дабы Веймарский кошмар гиперинфляции никогда больше не вернулся на историческую сцену). К его чести будет сказано, канцлер Коль валютный союз хотел дополнить финансовым и политическим союзами, чтобы установить контроль за государственными расходами, координировать экономическую политику между государствами и для более сильной политической легитимации всего предприятия. «Политический союз является важнейшим дополнением экономического и валютного союзов, — сказал он в Бундестаге в ноябре 1991 года. — Новейшая история, и не только Германии, учит нас, что надеяться в долгосрочной перспективе поддерживать экономический и валютный союз без союза политического – это полный абсурд».

Но для Франции ничего подобного не было нужно. Просто, дело ведь было в том, что ей хотелось получить некоторый контроль над валютой Германии, а не позволить Германии контролировать  бюджет Франции. Таким образом, обсуждение условий финансового союза заглохло на уровне набора «критериев конвергенции», по которым от потенциальных членов валютного союза требуется сдерживание государственный долга на максимально допустимом уровне в 60% от ВВП и не допускать дефицита выше 3%.

Таким образом, во время «бури и натиска» крупнейшего геополитического изменения в Европе после 1945 года, был зачат очень болезненный ребенок. Большинство немцев были против отмены столь ценимой и любимой ими немецкой марки. Но их никто и не спрашивал: западногерманская конституция не предусматривает референдумов. А у Гельмута Коля не было намерения что-либо менять в этом случае. Александр Ламфалусси, тогдашний глава Европейского валютного института, предшественника Европейского центрального банка, позже вспоминал, как говорил тогда немецкому канцлеру: «Я не могу себе представить, как вы убедите немцев отказаться от немецкой марки?». На что Коль ответил: «Это случится. Немцы одобряют сильное лидерство».

Тем временем во Франции при проведении референдума по Маастрихтскому соглашению в сентябре 1992 года еле-еле, со скрипом, удается набрать чуть-чуть больше 50% положительных ответов. Пассивному согласию по поводу дальнейших шагов, предпринимаемых в направлении к теснейшей европейской интеграции, пришел конец даже в «хартленде» поствоенного европейского проекта.

Автор: Тимоти Гартон Эш — профессор европеистики Оксфордского университета, эксперт Гуверовского института войны, революции и мира при Стэнфордском университете, США.

Источник: Foreign Affairs, перевёл Сергей Одарыч, «ХВИЛЯ»

Продолжение здесь.