История одного падения

Феномен СССР нельзя объяснить вне контекста капиталистической миросистемы. Беспокоит, хотя и не слишком удивляет, насколько упорно все российские проблемы и предлагаемые решения строятся вдоль шкалы, где за верхний уровень принимаются идеологические ценности и культурные практики некоего обобщенного Запада. Эта историческая шкала обычно называется модернизацией. Но одномерная перспектива искажает и реальные политические цели, и доступные России средства.

Возможно, наиболее наглядное сравнение здесь — Солнечная система, где тела различной плотности и размеров движутся по разным орбитам, некоторые близко к центру, а другие по периферии. При этом орбиты у них более или менее эллиптические, то есть тела периодически приближаются или удаляются от центра системы. Но политэкономические системы, в отличие от Солнечной, созданы людьми, а не природой, поэтому в них есть место для подвига. Орбиты отдельных государств иногда можно подкорректировать, хотя это и не просто. Для этого надо создать «двигатели» развития и запустить их в момент благоприятного сочетания гравитационных сил прочих объектов системы.

Структурная логика системы, где множество государств соревнуются за обладание капиталом в едином мире-экономике, привела к возникновению общемирового осевого разделения труда. Наиболее прибыльные, технически передовые и социально привилегированные виды труда концентрируются в центральной зоне, которая до недавнего времени располагалась на Западе. В то же время второстепенные и менее прибыльные задачи, такие как поставка неквалифицированного дешевого труда и непереработанных природных ресурсов, выталкивались на периферию как бы сами собой, посредством структурной логики прибыли и геополитической мощи.

Но существует еще и промежуточная зона, или полупериферия, куда мы относим Россию. Полупериферийное положение противоречиво и политически нестабильно, потому что сочетает в себе черты продвинутости центра с периферийными свойствами социоэкономической отсталости. Баланс нестабилен. В некоторые периоды полупериферийные страны вроде России или Китая могли двигаться вверх в мировой иерархии, в другие периоды кажется, что они теряют ранее достигнутые преимущества и скользят вниз.

Сила государства всегда была ключевой переменной в этих циклах полупериферийных колебаний. По этой причине полупериферийные государства испытывают столько политических потрясений, революций — снизу или сверху. Правители-реформаторы или повстанческие движения обычно стремились лишить существующие олигархии власти и контроля над ресурсами, а также рационализировать и усилить государственный аппарат для выращивания новых институтов и создания возможностей, повторяющих преимущества стран центра, чтобы в итоге наконец повысить положение их страны в миросистемной иерархии.

Россия, конечно, тут служит главным примером, а Советский Союз — один из наиболее показательных периодов ее истории. Механизмы отката на периферию, состоящие из слабости государства, силы олигархов, деиндустриализации и неравных условий внешней торговли, продолжают действовать и в наши дни. Вот почему Россия стала выглядеть более слабой и менее развитой в последние два десятилетия.

Большевистский порыв

Государство большевиков в свои первые романтические годы угрожало покончить с капитализмом, продвигая мировую революцию. Но вскоре большевики сами изменили свой курс, вполне реалистично (или цинично) лавируя меж структурных ограничений капиталистической миросистемы. Обратите внимание, что Россия всегда достигала исторического пика своей славы именно в те периоды, когда зона центра была поглощена войнами. Тогда Россия бывала востребована в качестве сильного военного союзника. Геополитические колебания современной миросистемы всегда давали России возможность оставаться важной страной. Едва ли просто совпадение, что российские модернизационные циклы синхронизированы с циклами гегемонии в центре.

Однако Россия сначала должна была стать способной использовать свои геополитические возможности. Это всегда требует энергичных усилий по созданию новой армии, государственного аппарата, налоговых потоков и производительной базы — адекватных своему веку. В прошлом такие усилия порождали деятельных деспотов: Ивана Грозного, Петра Великого, Сталина. И это не совпадение. Появление активных деспотов связано с типичной полупериферийной стратегией компенсации недостатка концентрированных капиталистических ресурсов силовым принуждением. Во всех трех примерах скачки на новый уровень государственной централизации и военной мощи имели целью прежде всего выжать из крестьян человеческие и экономические ресурсы. Однако обыкновенно забывают (особенно марксисты, но не только они), что между государственными реформаторами и народом всегда стояли элиты, статус и привилегии которых коренились в существующем порядке вещей. Каждую серьезную попытку улучшить миросистемное положение России надо было начинать с разрушения старых элит и замещения их новыми кадрами, чьи групповая организация, навыки и идентичность отвечали целям государственного реформирования. Каждая российская модернизация, таким образом, означала некую революцию сверху — или, в случае с большевиками, вначале огромную революцию снизу, вслед за которой последовала сталинская революция сверху.

К началу XX века Россия подошла обремененной множеством проблем: огромный разрыв между богатыми и бедными; недовольство либеральной интеллигенции, простого народа и национальных меньшинств; слепая инерция и коррупция правящей бюрократии; жестокость полиции; техническая отсталость при наличии ряда прекрасных ученых и инженеров; наконец, зависимость от экспорта сырья (в то время прежде всего хлеба). В сумме это означает, что Россия отставала от Запада и скатывалась к периферии.

На пороге XXI века длинный список проблем посткоммунистической России выглядит во многом так же, если не хуже. Сегодня коммунистический период многим кажется лишь ужасной интерлюдией между знакомыми, типично российскими ситуациями. Ничего не меняется? И да и нет. С одной стороны, это проблема для всех полупериферийных стран, особенно для тех, которые балансируют на внешнем крае ядра. Отсюда и очередные призывы сделать Россию современной и более европейской. Но с другой стороны, мир сам по себе основательно изменился в течение ХХ века, в котором Советская Россия сыграла значительную роль.

Давайте обратимся к событиям, которые все мы должны помнить. В 1917-м большевики были лишь одним из нескольких радикальных течений интеллигенции, то есть разочарованных образованных кадров, чья профессиональная карьера была блокирована аристократическим порядком или вовсе структурно не существовала. Старый режим с 1860 года предпринимал попытки различных реформ, но все они упирались в политические препятствия. Попытка земств расширить институты и службы современного государства в сельской местности столкнулась с экономическими и статусными интересами аристократических землевладельцев. Проект повышения легитимности самодержавия посредством официального русского национализма немедленно спровоцировал революционное отрицание со стороны других национальностей. Железнодорожная мания, амбициозно продвигаемая министром финансов графом Витте, привела к росту иностранного долга, стачкам рабочих стратегически важных железнодорожных отраслей и в результате способствовала превращению России в экспортера зерна и необработанных материалов, в основном на благо промышленности Германии.

Витте неистово пытался получить от Запада лучшие условия для торговли, защитить и продвинуть едва оперившуюся российскую промышленность, воспитать формацию технических кадров вне реакционного министерства образования и закрепить за Россией ее собственную колониальную периферию на Востоке. Сегодня технократам в российском правительстве многие из дилемм Витте могут показаться болезненно знакомыми, особенно недостаток политической поддержки. Последний русский царь, однако, становился все более отчужденным и нерешительным перед лицом конфликтующих интересов элит и угрожающего недовольства интеллигенции, крестьян, рабочих и национальных меньшинств.

{advert=4}

Члены Временного правительства 1917 года, со всем их риторическим позированием, вскоре тоже столкнулись со структурными проблемами и выглядели нерешительно и недееспособно. Критики большевистской революции должны были бы доказать, как Россия могла быть либеральной во времена, когда она понесла военное поражение, была полна вооруженных озлобленных крестьян, быстро разрушалась на фоне разнообразных националистических настроений, даже быстрее своих исторических близнецов — Австро-Венгерской и Оттоманской империй. Намного более вероятной перспективой было образование целой серии бессильных, иногда отвратительно националистических авторитарных режимов той разновидности, которая распространилась в межвоенное время в Европе, и не только в ней.

Большевиков, конечно, меньше всего можно обвинить в нерешительности. Они несли мощную универсальную идеологию, которая заставляла их самих (и даже их оппонентов) верить в то, что они являются авангардом мировой революции. Передача государственной власти, даже временно, ради демократической ротации была для них немыслима, потому что означала бы провал исторической миссии. Чистки, ГУЛАГ и железный занавес очень логично и со всей очевидностью вытекали из этого. В реальности большевики занялись дальнейшим воплощением реформ графа Витте другими средствами. У них просто не было выбора, если они хотели, чтобы государство выжило и стало серьезным игроком в мире-системе, разорванном на части борьбой между Германией и Америкой за право перехватить мировое лидерство у закатывающейся Британской империи. Ирония последнего столетия в том, что сам капиталистический мир-система смог пережить попытку нацистов стать мироимперской державой во многом благодаря невероятному повороту событий в России после 1917 года.

Стратегия строительства государства, называемая ленинизмом, очень мало что унаследовала от классического марксизма. Ленинизм полагался на сплав трех современных достижений в организации государственной власти: идеологически вдохновленная и дисциплинированная партия, воспитывающая массовую политизированность людей путем продвижения из нижних уровней общества, пусть и не традиционным демократическим способом; индустриальная экономика массового производства, которая также требовала образования масс и урбанизации с последующим, но не очевидным формированием системы всеобщего благосостояния, финансируемой государством; механизированная армия, комплектуемая посредством всеобщей воинской обязанности.

Успех этой стратегии развития был подтвержден победой в 1945 году и породил много подражаний по всему миру в различных социалистических и националистических цветах. Быстрый демонтаж колониальных империй после 1945 года, возрождение таких стран, как Китай и Индия, возможно, не были прямым результатом советской внешней политики. Тем не менее такие эпохальные сдвиги глобального баланса сил происходили под мощным воздействием самого факта существования советского примера. И последнее, но не менее важное: рабочие стран самого капиталистического ядра, вероятно, не получили бы так много после 1945 года, не будь страха правящего класса, связанного с холодной войной.

Пределы советского роста

Советский успех посеял семена своего собственного краха. Геополитически СССР после 1945 года вместе с США оказался ответственным за умиротворение Европы и до некоторой степени части Азии. Из-за этого достижения (о котором цари и их министры не могли и мечтать) огромные механизированные армии советского блока застряли в позиционном тупике.

Другой источник роста издержек был прямым результатом успешной индустриализации. Эти издержки состояли из трех компонентов, соответствующих трем основным социальным классам зрелого советского общества: номенклатуре, интеллигенции и рабочим. После 1991 года Россия избавилась от бремени сверхдержавы, хотя и очень болезненным путем. Однако социополитические и демографические проблемы, возникшие из-за внутренних классовых противоречий, сохранились и даже стали хуже.

Бюрократической номенклатуре, как любой политической элите, была свойственна тенденция сохранять свой привилегированный статус для себя и для своих потомком и просто получать удовольствие от плодов власти, ничего не боясь. Осуждение сталинизма в 1956 году привело к открытому восстанию номенклатуры против террористических методов, которые держали их на очень коротком поводке. Личные качества Хрущева этому не способствовали, но вся номенклатура с момента казни Лаврентия Берия определенно двигалась в этом направлении. После того как в дальнейшем от власти бы отстранен гиперактивный и очевидно идеологически верующий Хрущев, номенклатура обрела свой тихий рай. Результат, однако, оказался иррациональным. Командная экономика требовала верховного командира. В его отсутствие бюрократические патологии всех видов быстро размножились. Государственный аппарат стал коррумпированным, фрагментированным системой покровительства, слепо инерционным и расточительным.

Иногда говорят, что СССР не смог достичь успеха в микроэлектронике и компьютерах из-за демократичности, гибкости и сетевых качеств, от природы присущих этим технологиям. Однако ни американский департамент обороны, где был придуман интернет, ни прославленные японские корпорации не могут считаться демократическими институтами. Советская экономика, однажды достигшая впечатляющих темпов экономического роста и технологических инноваций, начала замедляться именно тогда, когда Москва перестала быть «командной высотой», превратившись в место бюрократического лоббизма министерских и региональных тяжеловесов. Рассеивание центральной власти на олигархический по сути своей баланс интересов элит привело, говоря на жаргоне экономистов, к валовой неэффективности в выделении ресурсов и более мягкому «бюджетному ограничению», которое, в отличие от раннего героико-террористического периода, теперь вело к быстрому сокращению отдачи.

Большинство советских работников на фабриках или в колхозах тоже получили свою версию малого рая. Значительные прибавки в реальных зарплатах происходили в основном за счет советских индустриальных структур и меняющейся демографии. Это придало процессу вид объективной данности, хотя недавно историки обнаружили удивительно большое число забастовок, бунтов и других протестов. Какой бы ни была специфическая комбинация причин, впервые в российской истории правители больше не располагали неистощимым источником рабочей силы и рекрутов, поставляемых крестьянством. Автономная организация работников была строго запрещена, но это не могло предотвратить коллективного выторговывания благ в более скрытой форме. Советские рабочие и колхозники могли «торговаться», покидая менее привлекательные рабочие места в пользу тех, где предлагаются лучшие условия. Другая распространенная практика сокращения вкладываемого труда состояла в отлынивании, прогулах и алкоголизме.

Впрочем, безработица, не то чтобы совсем не известная, по крайней мере в менее промышленно развитых республиках СССР, в более профессиональных сегментах рынка труда оставалась незначительной. Такая ситуация с нехваткой профессионализма и ростом стоимости труда обнаруживается во всех быстро индустриализующихся государствах. Сталинский режим дисциплинировал рабочую силу в основном террором, идеологическим увещеванием и, более того, вливанием в промышленное производство значительных масс молодых крестьян и крестьянок. В 1960-е власть больше не могла полагаться на старые инструменты в той степени, как раньше. Оставалось покупать послушание рабочей силы повышением уровня потребления и официальной терпимостью к неэффективности. Этот патерналистский сговор тоже имел свою стоимость, и, вероятно, наименьшей ее частью было прямое перенаправление средств из инвестиций в потребление. Больший ущерб наносила эрозия трудовой этики и стагнирующая производительность труда, проистекающие из пресловутой победы в пролетарской классовой борьбе.

Эта политическая экономия стоит за саркастическим выражением тех лет: «Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем». При этом на заднем фоне все это время маячила еще одна причина того, что номенклатура шла на уступки рабочим: призрак политического альянса между социалистическими пролетариями и интеллигенцией, который мог материализоваться в межклассовых восстаниях, что сделала польская «Солидарность» в 1980-м.

Период после 1945 года отмечен появлением другого источника внутреннего давления, требующего гораздо более серьезных изменений, чем простое ослабление сталинской диктатуры. Это была советская интеллигенция — очень разнящийся по роду занятий и этническому происхождению класс образованных специалистов, которые тем не менее разделяли основное общее устремление: реформировать политическую и культурную структуру советского государства в соответствии со своей значительно возросшей долей и функциональной важностью в обществе. Потенциально это была сила для обновленного экономического динамизма на базе, как это тогда стали называть, научно-технической революции. Это юное романтическое движение (было бы переоценкой назвать его проектом) почти мгновенно натолкнулось на сопротивление номенклатуры. Проблема была очевидно политической.

Идеологически все еще в массе своей коммунистическая, молодая интеллигенция ожидала получить право голоса в выборе государственных кадров и в обсуждении политики. Это бросило вызов номенклатурному контролю на всех уровнях: от образования и промышленного предпринимательства до внешней политики, по крайней мере в том, что рассматривалось как связанная с высокой долей запретности изоляция простых советских граждан от престижных западных товаров, современных культурных практик, личных контактов, путешествий.

Этот вид давления достиг максимума в 1968 году, отмеченном кипучей антиавторитарной активностью. Назревающий бунт был быстро подавлен, но цена дальнейшего подавления оказалась действительно сокрушительной. Склероз, персонифицированный Брежневым, едва ли был медицинским диагнозом. Советские правители в результате закрыли возникшую публичную арену вместе со всей изобретательностью, социальной энергией и, возможно, даже обновленной легитимностью, которую все это могло принести. Остались только отупляющая догматическая инерция, институционализированное лицемерие, всепроникающее вмешательство в частную жизнь, апатия и цинизм.

{advert=6}

Такая цена вряд ли измерима. Ее длительное и разрушительное воздействие, однако, обнаружилось в катастрофическом провале перестройки и в том, что за ним последовало. Несколько оставшихся кругов интеллигенции все еще питает диссидентские политические амбиции, превратившиеся в идеологию, которые выглядят абсолютными противоположностями советскому бюрократическому национализму и неолиберальному рыночному индивидуализму. Это было бы вдвойне иронично, если бы не было так трагично: обе диссидентские идеологии в конце концов обеспечили спасение номенклатуре, одновременно разрушая те самые геополитические и организационные преимущества, которые могли бы подвинуть СССР ближе к капиталистическому ядру.

Откат на периферию

Перестройка в ретроспективе выглядит обескураживающим и смутным эпизодом, ныне вытолкнутым за границы серьезного обсуждения. Это кажется нам просто опасным, потому что уроки из нее так и не были извлечены. Но каковы же эти уроки?

Российская модернизация — будь то в Петровскую эпоху или во времена Витте — всегда должна была опираться на импорт и быструю ассимиляцию продвинутых иностранных технологий и организационных моделей. В ранний период большевистского правления Ленин еще должен был опираться на компромиссный нэп, выделяя как центральную особенность допуск сочетания государственного капитализма с иностранным капиталом. Но желающих инвестировать в то время не оказалось. (Заметим, что китайские реформы 1980-х следовали той же логике, но при совершенно иной международной обстановке.) Позже, в начале 1930-х, Сталин эксплуатировал международные возможности Великой депрессии, относительно дешево и в массовом порядке приобретая технологии. Вскоре его старания встретили еще больший отклик, когда Запад, особенно Америка, осознали, что военный потенциал индустриализированного Советского Союза будет необходим, чтобы победить Третий рейх.

К 1960-м советские наука и технологии впервые казались соответствующими наиболее развитым американским. Общественные достижения, однако, наткнулись на непреклонность номенклатуры, озабоченной политическими последствиями новой уверенности, демонстрируемой интеллигенцией и квалифицированными рабочими. Помимо этого геополитика холодной войны давала сильные аргументы в руки руководителей советского военно-промышленного комплекса, которые продолжали контролировать большую часть науки и технологий.

В то же время межгосударственный режим холодной войны имел свою собственную динамику. В 1970-х Америка была внезапно ослаблена одновременным поражением в войне во Вьетнаме, внутренним неспокойным состоянием и экономическим кризисом. В это время западноевропейские союзники и Япония полностью восстановились от военных разрушений и превратились в сильных экономических конкурентов США. Они предсказуемо стали выступать за получение большей независимости в мировой политике, включая ослабление напряжения холодной войны на своих границах и открытие прямых коммерческих отношений с коммунистическими странами. Москва казалась очень заинтересованной в таких предложениях — они открывали немедленный доступ к иностранным займам, потребительским товарам и технологиям производства. Взамен западноевропейцы хотели получить доступ к обширным советским рынкам, природным ресурсам и образованной и все еще относительно низкооплачиваемой рабочей силе.

Предсказуемо и то, что «разрядка» вызвала сильное сопротивление со стороны той части элит внутри обеих супердержав, которая должна была потерять от подобного развития событий, — это советский военно-промышленный, или военно-промышленно-идеологический, комплекс и его оппоненты по другую сторону Атлантики. Они затягивали процесс, а в 1980-е даже спровоцировали поворот обратно. Однако выгоды от мира были слишком заманчивы, чтобы от них отказываться. Смена поколений в московском руководстве, воплощенная в Горбачеве, помогла разблокировать процесс сближения. Вашингтон был вынужден ответить взаимностью из-за падения своего влияния на союзников. На какой-то момент дорога для мирного включения СССР (на довольно щедрых для него условиях) в ядро капиталистического сообщества власти, богатства и престижа казалась открытой.

И тогда Горбачев уронил мячик. Конечно, он был вынужден играть в чрезвычайно сложную игру на разных фронтах, правила которой быстро менялись. Но катастрофический результат вовсе не был предопределен. Ключом к успеху, а также главным козырем был продолжающийся контроль над большим советским государством со всеми его ресурсами. Неблагоприятные обстоятельства, такие как конъюнктурное падение доходов от нефти, конечно, сыграли свою роль, но сами по себе они не были фатальны. Были и удачные обстоятельства — относительное спокойствие в Польше, удивительное приземление немецкого пилота-любителя на Красной площади, отсутствие военного успеха в Афганистане, что подрывало авторитет советского высшего начальства. Принимая во внимание все эти факторы, можно сказать, что катастрофический итог перестройки стал результатом неверного политического расчета, отчасти обусловленным структурными ограничениями.

Горбачев, понимал он это или нет, искал политических союзников среди нескольких различных классов внутри Советского Союза и за его пределами. С внешней стороны это была в основном западноевропейская политическая элита, которой Горбачев обещал избавление от давней советской угрозы, от американской опеки и партнерские отношения в совместном контроле над огромными новыми рынками (тогда Китай еще не считался серьезным игроком). Дома же Горбачев хотел опереться на реформистов и более космополитичную фракцию номенклатуры (как правило, связанную с более продвинутыми секторами производства), используя их поддержку против провинциальных и более консервативных фракций. И когда он делал это, его главная политическая стратегия была довольно традиционной для российских правителей, собирающихся изменить курс: чистка кадров, совмещенная с идеологической кампанией. Но ключевые пропагандисты и массовая аудитория идеологической кампании были определенно новыми. Это были интеллигенция и специалисты, чьи устремления с 1968 года всячески сдерживали. В этом смысле 1989 год стал продолжением 1968-го по всему советскому блоку.

Горбачев обычно рассматривается как безрассудный либеральный реформатор, но на самом деле он был консерватором. Его целью было сохранение Советского Союза как основной силы (с необходимыми компромиссами для сокращения затрат), коллективная (так этот процесс был более безопасным) трансформация номенклатуры в капиталистических технократов и создание полугосударственных корпораций, частично открытых иностранному капиталу (образование совместных предприятий). Эта стратегия укрепила бы позиции бывшей коммунистической элиты в глазах западных партнеров, а особенно собственного населения.

Если бы это сработало, конечный результат не слишком бы отличался от того, что было в Западной Европе и Японии в послевоенные десятилетия. Отсюда происходит интуитивное родство между Москвой, Парижем, Бонном, а также Токио. Остается невыясненным, выглядела ли бы тогда англо-американская неолиберальная версия капитализма так победоносно, как это произошло в реальности в 1990-е, после коллапса СССР.

Однако структурные ограничения перестройки были в основном негативными. Наблюдалась относительная нехватка самоорганизующейся эффективной поддержки, оказываемой социальными группами ее бенефициарам — реформистской номенклатуре и образованным специалистам. Ограничения, скорее всего, определялись предыдущим подавлением социальной энергии в конце 1960-х. Весьма удаленное наследие российской деспотической традиции или сталинизм были давно преодолены успехами советского девелопментализма.

В отличие от Китая СССР не был больше аграрной страной, чье сельское население могло обеспечивать большой приток дешевой рабочей силы и мелких предпринимателей при минимальном вмешательстве государства. Было идеологически наивно ожидать, что наемные работники огромных и технологически сложных советских производств с готовностью освоят социальные навыки, капитал и рыночные возможности и превратятся в продуктивных бизнесменов в тот же момент, когда реформаторы примут такое решение или, как это по большей части происходило в действительности, государственные предприятия перестанут платить зарплату. Главная ирония советской ситуации состояла в том, что любой успешный переход к рынку должен был тщательно планироваться и поддерживаться государственной бюрократией.

В отличие от Венгрии, где с конца 1960-х социалистическим управляющим было разрешено принимать участие в различных совместных предприятиях с западными капиталистическими фирмами, советские промышленные управляющие имели слишком мало опыта в таких делах, для того чтобы немедленно оценить возможности перестройки и начать воплощать свой карьерный энтузиазм в реформистское движение. И в отличие от Чехословакии, с памятной ей недавней всеобщей мобилизацией, политические навыки и организационная сеть советской интеллигенции оставались очень ограниченными. Разумеется, было много символического активизма на публичной арене, вызванного гласностью и исходящего в основном от знаменитостей-интеллектуалов и журналистов, но этого было недостаточно, чтобы затронуть более широкие массы и получить их поддержку.

Такие альянсы интеллигенции с массами и несколькими людьми, вышедшими из номенклатуры, начали возникать как надежная политическая сила ближе к 1989 году. К этому времени Горбачев, совершая общую ошибку авторитарных реформаторов, производил впечатление все более дезориентированного и неадекватного политика. Не решаясь реактивировать государственную безопасность и партийный аппарат, он был слишком медлительными, чтобы оценить быстро растущий политический потенциал возникающих социальных движений. А Горбачев возложил слишком большие надежды на свой международный престиж и иностранные займы, напрасно ожидая, что это позволит ему остановить поднимающийся дома шторм, добиться ощутимых экономических результатов и самоутвердиться. Но иностранные займы едва ли когда-либо помогали развитию какой-нибудь страны (и менее всего в условиях государственной дезорганизации). Наоборот, взамен западные партнеры очень предсказуемо эксплуатировали драматическое ослабление позиций Москвы, требуя от нее обременительных концессий.

И тут номенклатурное большинство, до этого инертное и послушное, осмелилось действовать самостоятельно. Его отчаянные оборонительные действия трансформировались в опасные импровизации, направленные на выживание в краткосрочной перспективе. Разрушая давние советские табу, номенклатура развернула три стратегии, каждая из которых была взята из требований оппозиционных социальных движений. Это парламентские выборы, приватизация госпредприятий и национальный суверенитет. Поскольку во многих случаях номенклатура еще контролировала государственные организационные ресурсы и экономические активы на уровне их текущей административной юрисдикции, она могла использовать выборы для продвижения себя в спикеры или президенты, приватизацию — для самообогащения, национальный суверенитет — для того чтобы защитить себя от чисток, идущих из Москвы, и обуздывать неоперившиеся гражданские общества, спонсируемые местной интеллигенцией.

В 1990–1992 годах номенклатура в основном демонтировала СССР на части — республики и провинции или промышленные сектора и предприятия. Утрата государства и экономической целостности привела к размножению бюрократических патологий, которые никогда до конца не исчезали и в советское время. Но их масштаб был качественно другим. Теневое покровительство стало основным и даже исключительным организационным принципом политики, в которой дотация в виде коррупционной ренты превратилась в основную форму вознаграждения и контроля. На территориях, где прямой политический контроль был неосуществим или нежелателен, возникли два других института контроля и извлечения ресурсов: организованная преступность и бизнес-олигархи (пересекающиеся направления, особенно на ранних стадиях дезинтеграции), которые использовали непосредственную силу и коррупционные схемы, чтобы создать возможности для бизнеса.

Результат восстания номенклатуры оказался чрезвычайно разрушительным. Значительно более слабые государства-преемники, на которые распался СССР, не могли поддерживать прежний уровень промышленной координации, инвестиций, науки, образовательного и социального обеспечения, а также военного и дипломатического влияния, достигнутого СССР. Наивно думать, что такие государства могут установить права собственности и власть закона, так как это идет вразрез с жесткой действительностью их морфологии и функционирования. В них государство служит главным или даже единственным жизнеспособным источником прибыли, так же как и ареной для бизнес-конкуренции, неизменно грязной и часто с применением насилия.

Самые же громкие призывы восстановить власть закона и наказать «толстых котов» обычно исходят из той фракции элиты, которая в данный момент проигрывает. Но как только они приходят к власти путем переворота или народного восстания, которые периодически происходят из-за слабости государств, бывшие оппозиционеры обнаруживают, что менять коррумпированную систему слишком трудно и что она на самом деле работает на них, предлагая способы контроля и обогащения.

Негативная динамика имеет тенденцию самоусиливаться, делая почти любое предприятие ненадежным и неприбыльным. Траектория накопления устойчиво смещается к грабежу (посредством злоупотребления государственным положением) и созданию подчиненных альянсов имеющих обширные иностранные интересы продажных чиновников, которые могут организовывать свою собственную защиту. Это то, что многие называют капканом периферизации. Эта картина была знакома нам по многим странам третьего мира, к которым теперь присоединились фрагменты развалившегося второго мира. Вместо того чтобы двигать СССР ближе к ядру, кончина советского государства привела к его откату на периферию.

Георгий Дерлугьян, профессор социологии Северо-Западного университета (США)

Валлерстайн Иммануил, социолог, Йельский университет (США)

Источник: Эксперт