Реконфигурация публичного пространства Германии

* * *

Русский журнал: Традиционно именно университеты были средоточием публичных дискуссий. Что происходит с немецкими университетами сегодня? Продолжают ли они оставаться центрами интеллектуальной рефлексии, местами формирования общенациональной повестки? Складывается впечатление, что публичное пространство, в том числе и в Германии – даже в университетах – распадается, специализируется, экономизируется…

{advert=1}

Николай Плотников: Это действительно так. Например, публичные лекции или то, что в университете всегда называлось «studium generale», то есть общеобразовательные, объединяющие университет публичные чтения, доклады, утрачивают свое публичное звучание и сходят на нет.

С чем это связано? Прежде всего, с тотальной экономизацией университета, выражающейся, в частности, в том, что в Германии либеральное правительство проводило политику, в соответствии с которой университеты были переведены из разряда государственных учреждений в разряд крупных концернов, корпораций. То есть сегодня университет это корпорация публичного права с правом ведения экономической деятельности и всеми соответствующими правами и обязанностями вплоть до параграфа о банкротстве университетов. Соответственно, вся система университета переведена сегодня на экономические рельсы вплоть до того, что система бухгалтерии переформатирована на такую бухгалтерию, которая характерна для экономических корпораций – она подстроена под вычисление прибыли.

Это один из факторов, приводящих к тому, что внутренняя демократия университетов выхолащивается. Вертикаль университетской администрации становится господствующим, определяющим фактором, вплоть до того, что чиновники администрации подтверждают профессоров в должности и так далее.

РЖ: Европейская традиция – это традиция особой рефлексивности. Философский дискурс влияет на сами рамки публичного пространства, он лежит в его основе.Так ли это сейчас? Продолжает ли философия играть особую роль в стягивании публичного пространства вокруг ключевых проблем?

Н.П.: К сожалению, философия постепенно перестает играть ту публичную роль, которую она играла вплоть, может быть, до войны в Югославии, когда позиции философов, их выступления обсуждались, принимались всерьез.

Конечно, совсем публичные философские дискуссии не исчезают. Дело том, что в Германии философия традиционно играет особую роль не только за счет публицистического проявления философов, но и, в частности, за счет функционирования такой организации, как Совет по этике при Федеральном правительстве. В Совете по этике собраны философы, богословы, гуманитарии, которые, действительно, формируют какие-то суждения относительно законопроектов. Вплоть до того, что в Совете по этике даже писались экспертные заключения по поводу финансовой помощи Греции. Но все же это не великие мыслители, властители дум; чаще всего это молодые профессора, которые входят вот в такие экспертные комиссии, в законодательную власть и пишут соответствующие экспертные заключения.

РЖ: Как традиция философской рефлексии транслируется в умы «поколения фейсбука»?

Н.П.: Если речь идет о подростках, то в Германии довольно сильным фактором является преподавание философии в гимназии. Причем, сейчас это не только философия в старших классах гимназии, но это еще и курс этики и практической философии по выбору в младших классах вместо религии. То есть, если ученик или родители ученика не хотят, чтобы у него был курс религии, а курс религии является обязательной составной частью предметов, то по выбору в качестве альтернативы он может выбрать курс этики или практической философии. Этот предмет называется «Этика и практическая философия». И это направление школьного образования, действительно, является одним из базовых факторов, которые продолжают транслировать в массовую и молодежную среду какие-то элементы философского знания.

При этом нет каких-то жестко фиксированных учебников, но есть масса идейной философии, которая ориентирует и учителей, и преподавателей, и студентов, и школьников в этом материале.

Однажды я случайно в один из своих приходов в государственную контору по выдаче приглашений, то есть, в службу по работе с иностранцами, попал на одного тридцатилетнего молодого человека, государственного чиновника, пока он выписывал мне приглашение, мы с ним разговорились. Он у меня спросил, что я преподаю. Я сказал, что философию, в том числе и русскую философию. Он спросил: «А Вы Бахтина знаете?» Я ответил: «Знаю. А Вы-то откуда знаете?» Он говорит: «Нам преподавали в гимназии, мы с преподавателем читали его книгу на немецком».

Так что могут быть совершенно разные подходы, но так или иначе пазлы структуры классического гимназического образования продолжают сохраняться.

РЖ: Вы упомянули про то, что философия перестает играть ключевую роль в публичном пространстве, значит ли это, что само публичное пространство разрушается, перестает стягиваться общими смыслами и дискуссиями? Нет ли тут движения к какому-то возможному краху сферы публичности?

Н.П.: Реальность многослойна. Ведь помимо крупных игроков, которые пытаются мобилизовать вокруг себя какие-то силы, существуют еще и прочие структуры общественности, начиная с самых низовых структур – от каких-то общинных, религиозных, городских структур, которые принимают решения, дискутируют на локальном уровне, и вплоть до партийных структур. В них так или иначе обсуждаются все ключевые вопросы – причем их действительно обсуждают по-разному, обсуждают на коммунальном уровне, на уровне земельных союзов, на уровне религиозных сообществ. Далее все эти дискуссии выплескиваются в общее публичное пространство. В частности, первые два государственных публичных телеканала в течение всей недели после основного списка новостей устраивают ток-шоу с дискуссиями на политические темы. Наверное, это общемировой тренд, но просто это еще одно яркое медийное проявление публичных дискуссий в современной Германии.

Это один фактор, способствующий сохранению и трансляции структур публичного пространства и публичной дискуссии. Второй фактор заключается в следующем: существуют правовые рамки действий, которые, несмотря ни на что, продолжают функционировать и при смене правительств, и при смене в политике. И эти правовые рамки действия требуют постоянной рефлексивной работы. Например, есть первый параграф основного немецкого закона, который гласит, что достоинство человека является неприкосновенным. Так вот, количество комментариев по этому первому параграфу просто зашкаливает. Существует несколько десятков томов юридических комментариев. На этой рефлексивной работе завязаны постоянные дискуссии вокруг актуальных проблем. Например, каковы границы применения этого принципа в связи с антигосударственным терроризмом или просто с какими-то конфликтными ситуациями? Означает ли он полный запрет пыток? И что делать в случае действительно конфликтных ситуаций, которые регулярно обсуждаются юристами, политиками и философами: допустим, террористы закладывают бомбу на вокзале, террориста ловят, и бомба через пять минут или через несколько часов взорвется. Как получить от террориста информацию? Можно ли применять пытки. Эта ситуация проигрывается. Причем она проигрывается на уровне министерства внутренних дел, на уровне юридических советников, на уровне политических партий и так далее вплоть до философских трактатов.

{advert=2}

Так что можно, конечно, говорить о смене акцентов, смене тенденций, но в целом я считаю, что происходящее не может привести ни к какому глобальному краху всей системы публичной сферы.

РЖ: Какие публичные дискуссии идут в современном европейском публичном пространстве, например, в связи с мировым кризисом? Поднимаются ли эти дискуссии до крупных философских споров вокруг «больших вопросов» или они остаются на уровне споров по поводу текущей повести?

Н.П.: В центре внимания сегодня, с одной стороны, вопрос общеевропейской солидарности, а с другой – связанный с ним вопрос даже не управления, а самой возможности осмысленных действий на финансовом рынке. Этот второй вопрос даже доминирует над первым. Он становится темой уже не просто текущих новостей, он становится вопросом политической философии. Последствия того, что можно назвать финансовым капитализмом, ощущаются или обсуждаются не только левыми, но и правыми.

Буквально в августе главный редактор немецкой консервативной газеты выпустил большую статью под названием «У меня такое ощущение, что левые оказались правы». Ее суть в том, что по его оценкам современный неолиберальный капитализм просто уничтожает сами основания западной цивилизации. Оказывается ценности свободы, собственности, общественного долга и т.д., на которых базируется западная цивилизация, подвергаются угрозе не столько слева – со стороны каких-то левых государственников, социалистов, коммунистов, а именно со стороны неограниченного, нерегулируемого капитализма.

Эти настроения, естественно, подогрел скандал с Рупертом Мердоком, осуществлявшим слежку за гражданами, что для британцев стало каким-то чудовищным, гигантским шоком: оказалось, что все эти частные компании, которые вроде бы являются флагманами свободной конкуренции, демократического общества, на самом деле, сами подрывают его основания.

Отсюда неутешительный диагноз редактора: да, получается, что диагнозы левых относительно того, что капитализм сам уничтожает собственное основание, отчасти подтверждаются. Сюжет вызвал бурную реакцию – достаточно просто посмотреть на сайте количество комментариев к статье.

Так вот эта дискуссия сегодня поднимается уже до уровня философских споров. В частности, если брать тот сюжет, которым я занимаюсь: проблему справедливости, то сегодня тезисы Ролза, идеи нормативной теории справедливости приходится защищать даже не столько от левых с их требованиями все отнять и распределить, а сколько от поборников неограниченного либерализма, которые считают, что только финансовый рынок, инвестиционные банки являются кураторами социальных критериев справедливости, что лишь они определяют, что справедливо, а что нет. Это смещение дискуссии в публичной сфере проявлялось и раньше, но сейчас оно уже доходит до уровня философской рефлексии.

РЖ: Сегодня одна из актуальных тем – кризис Евросоюза, и один из главных аспектов этого кризиса так называемый «германский вопрос». То есть в Германии, насколько я понимаю, идет дискуссия по поводу той роли, которую страна должна играть в Евросоюзе. Долгие годы Германия была мотором Евросоюза, но сегодня она, похоже, устала от этого, устала помогать Греции, помогать странам, которые не справляются с теми требованиями, которые предъявляются к странам-членам Евросоюза. В каком сейчас состоянии дискуссии вокруг этой «германской проблемы»?

Н.П.: Интересный сюжет. Но я бы сказал, что это даже не столько усталость Германии, сколько новое самосознание. Европейский Союз был создан именно как некая замена печально известной германской традиции доминирования в Европе, которую нужно было каким-то образом одомашнить в рамках Европейского Союза. Принципиальным моментом при объединении Германии было требование Великобритании и Франции, что Германия не играет ключевой роли в Евросоюзе, что она становится простым полноправным членом Евросоюза. Эта идеология тогдашнего канцлера Гельмута Коля доминировала на протяжении почти всего двадцатилетия. Сейчас ситуация меняется. И меняется она не в силу того, что Германия начинает возрождать какие-то великодержавные имперские традиции, этого нет и в помине. В обществе это отсутствует.

Но возникает ситуация, когда растет возмущение немцев по поводу того, что их деньгами финансируется военный бюджет Греции, которая непонятно зачем держит целый флот против Турции с целью защиты каких-то эфемерных государственных интересов. Или канцлер Германии вдруг ни с того ни с сего заявляет, что, вообще-то, Греции, наверное, стоило бы подумать о том, чтобы поднять пенсионный возраст с 60 до 65 лет. Эти высказывания совершенно не соответствуют тому образу и тому самосознанию Германии, с которым она вошла в политику ЕС. В результате возникает ощущение даже не столько усталости, сколько непонимания того, как Германия, которая по факту является экономическим носителем Евросоюза, при этом может не играть в нем никакой особой политической роли – ведь процессуальные решения должны быть приняты всеми, включая Грецию. И возникают неосознанные, пока еще стихийные всплески иного самосознания. Эти всплески могут быть очень четко зафиксированы.

Например, два месяца назад Коль вдруг выступил публично. Много лет он вообще не появлялся ни в прессе, ни в телевизоре и вдруг выступил с критикой федерального правительства. Он сказал, что у правительства нет никакой концепции, у него нет никакого видения Европы. По существу, он обрушился на свою преемницу Ангелу Меркель, имея в виду, что она своими странными заявлениями ставит под сомнение основу всего европейского объединения, в котором для Германии не предусмотрена никакая ведущая роль. События толкают Меркель на это, и Коль критикует ее за то, что она, не имея никакого видения Европы, просто бежит за событиями. Коль же считает, что нельзя ориентировать государственную политику на последние результаты фондового рынка.

{advert=3}

РЖ: Может ли это значить, что мы стоим накануне подъема публичной философии? Потому что всякий раз, когда возникали такого рода масштабные социальные сдвиги, то интеллектуальная часть Европы в ответ начинала затевать масштабную дискуссию. В такой схеме, собственно говоря, консерваторы менялись на лейбористов в Британии. Коль как опытный политик старой закалки, видимо, сильно ощущает отсутствие дискуссий и вновь призывает к постановке вопросов о глобальных задачах политики, которые не сводятся к тому, чтобы следовать результатам массовых опросов и последним данным с фондового рынка. Папа Римский недавно тоже призывал к масштабным общественным дискуссиям о ключевых политических концептах – природа, справедливость и т.д. Есть ли в Германии еще люди, способные вести дискуссии на таком уровне? Где замена Хабермасу или Слотердайку?

Н.П.: Этот вопрос интересен. Если вы посмотрите, тот же Петер Слотердайк появляется в последнее время на публике лишь в роли ведущего телепередачи, а не как законодатель интеллектуальных мод. То есть, его постоянно приглашают на высокие заседания, но это уже не имеет такого выплеска в публичную сферу, как это было раньше. То же самое в отношении писателей. Фигуры масштаба Гюнтера Грасса уже нет.

Как раз в последние пять – шесть лет происходит это постепенное изменение, возникают какие-то новые фигуры, более молодые мыслители, но они вступают, скорее, как профессионалы, чем «властители дум». В том числе, и публично. Они выступают именно по каким-то конкретным вопросам, касающимся и политики, и экономики, и этики. Есть, конечно, и юристы-философы. Например, Эрнст-Вольфганг Бёкенфёрде, который, будучи учеником Карла Шмитта, является одним из конструкторов послевоенной конституционной системы, он был членом Конституционного суда, но он одновременно еще и философ, в частности, он выступает по проблеме эмбрионов. То есть этих публичных фигур очень много, но они, конечно, не имеют такого всемирного звучания, как Хабермас. Потому что, повторюсь, сама фигура глобально мыслящего интеллектуала сходит на нет, она становится все более приземленной. Сегодня публичный интеллектуал – это скорее именно профессионал, обсуждающий в публичном пространстве какие-то конкретные проблемы, но не готовый или не намеренный транслировать в это пространство некое мировоззрение.

РЖ: Если говорить о профессионалах, слышно ли в Германии что-то про новые активные философские группы?

Н.П.: Сегодня – и это очень хорошо ощутимо и в Германии, и в Штатах – существует расслоение двух основных тенденций философии. С одной стороны, это то, что можно назвать новым материализмом, который захватывает все области, начиная от теоретической философии и философии сознания и вплоть до философии практический и требований трансформировать на основании нейропсихологии систему уголовного права и т.д.. Это одно очень мощное направление. И другое направление – практическая философия: это этика, это политическая философия, которая развивает проблему справедливости, проблему политического как некий нормативный образ общества.

Что касается новых молодых групп, то, может быть, я пропустил что-то или не обратил внимания, но такого рода активных, агрессивных молодых групп я не встречал. Да, в рамках университетов и межуниверситетских сообществ, постоянно возникают группы, объединенные тем или иным проектом. Эти группы могут быть даже группами единомышленников, но я не могу сказать, что это, действительно, какие-то новые прорывные интеллектуальные группы.

Беседовали Александр Морозов и Дмитрий Узланер