Как Сталин Черчилля заставил плакать. История переписки между Йосифом и Уинстоном

 

Автору этих строк в одной из своих публикаций уже довелось коснуться переписки Сталина с Рузвельтом, но подоплека сталинского диалога с Черчиллем практически не изучена, несмотря на огромное внимание в мире к этим историческим персонажам и их непростым взаимоотношениям. Между тем доступные исследователям архивные документы (прежде всего из фонда Сталина в Российском государственном архиве социально-политической истории) позволяют проследить процесс составления сталинских посланий английскому премьеру, весьма поучительный для выяснения подлинных мотивов и особенностей работы ума великого диктатора, а также для уточнения его личного вклада в историческую переписку.

Незримым «третьим» – соавтором Сталина в его диалоге с Черчиллем (как, впрочем, и с Рузвельтом) – был нарком иностранных дел Вячеслав Молотов, составлявший проекты большей части сталинских посланий. Иногда, судя по пометкам на документах, он привлекал к этому сверхсекретному делу своего заместителя Андрея Вышинского и заведующего Вторым европейским отделом НКИД Кирилла Новикова, которые готовили проекты посланий по второстепенным вопросам. Вполне возможно, что в ответственных случаях Молотов получал устные указания от самого хозяина и представлял ему уже заранее обговоренный текст. Так или иначе, но практически все заготовки направлялись «тов. Сталину на утверждение» за подписью наркома и утверждались резолюциями «за» или «за с поправками». Нередко Сталин вставлял целые абзацы, а в отдельных случаях собственноручно писал весь текст целиком.

Примерно та же схема действовала в Вашингтоне и Лондоне с той существенной разницей, что у Рузвельта с Черчиллем в этом деле было больше помощников, а сами лидеры гораздо меньше вмешивались в подготовленные тексты. Молотов, сам опытный редактор со времен руководства им «Правдой», за долгие годы тесной работы со Сталиным неплохо усвоил его образ мысли и стилистику, но и это зачастую не спасало молотовские заготовки от серьезной правки «главного редактора СССР». Она, как мы увидим, никогда не была случайной, неся на себе большую смысловую и тональную нагрузку.

«ЧЕРЧИЛЛЬ ДЕРЖИТ КУРС НА ПОРАЖЕНИЕ СССР»

Первое послание Черчилля Сталину, не вошедшее хронологически  в официальное советское издание переписки, было датировано 1 июля 1940 года. В нем британский премьер, находясь под свежим впечатлением от разгрома нацистами Франции, предлагал забыть былые распри и начать переговоры о совместных действиях по предотвращению «германского господства» над Европой, в том числе путем разделения сфер ответственности на Балканах. Видимо, усмотрев в этом очередную попытку Лондона столкнуть Советский Союз с Германией, Сталин в беседе с английским послом Ричардом Криппсом вежливо уклонился от предложенного диалога. Без ответа осталось и следующее послание Черчилля (от 19 апреля 1941 г.) с предупреждением о переброске германских бронетанковых дивизий из Румынии в Польшу.

Регулярная переписка с Черчиллем началась в июле того же года по инициативе британского премьера. Послания, как правило, передавались шифротелеграммами через посольства обеих стран и вручались адресату на языке оригинала. В Москве британский посол Арчибальд Керр обычно передавал их Молотову или Вышинскому, а в Лондоне авторитетный полпред Иван Майский нередко вручал их лично Черчиллю. Уже в своем первом ответном послании (от 18 июля) Сталин поднимает один из ключевых вопросов всей последующей переписки с союзниками – об открытии второго фронта.

Этот вопрос, как известно, был в центре переговоров Молотова в Вашингтоне и Лондоне в мае 1942-го, когда Рузвельт и Черчилль (последний – с оговорками) пообещали открыть второй фронт в Европе в том же году. Вместо этого Рузвельт под давлением Черчилля согласился лишь на операцию «Факел» (вторжение в Северную Африку), а в августе 1942 года Черчилль решил встретиться со Сталиным на обратном пути из Каира для тяжелых объяснений по поводу пересмотра данного обещания. «Устно Черчилль добавил, – сообщал из Лондона Майский, препровождая очередное послание английского лидера Сталину, – что предпочел бы встретиться где-либо на юге, но давал понять, что в крайнем случае он готов был бы отправиться в Москву. Почему-то Черчиллю особенно улыбалась бы встреча в Тбилиси». Сталин настоял на Москве, и британскому премьеру пришлось лететь в советскую столицу с миссией, напоминавшей, по его словам, «таскание глыбы льда на Северный полюс».

Эта миссия Уинстона Черчилля подробно описана в литературе, опубликованы записи его бесед со Сталиным, хорошо известна вся гамма московских переживаний Черчилля, который был сначала подавлен сталинским холодом, а затем, особенно в ходе знаменитой ночной беседы на квартире вождя, очарован гостеприимством хозяина Кремля и его моментальным проникновением в суть и стратегические преимущества операции «Факел». Распространено мнение о том, что и сам Сталин расстался с Черчиллем по-хорошему, относясь к нему с возросшим уважением после их первого личного знакомства.

Однако документы говорят о другом. Несмотря на внешнее радушие, Сталин, похоже, только укрепился в своем глубоком недоверии к Черчиллю как скрытому ненавистнику СССР, вынашивающему самые черные замыслы против Страны Советов. Этому способствовали критическое ухудшение ситуации под Сталинградом (о чем Сталин пишет Черчиллю в собственноручно составленном послании от 3 октября) и история со 154 пропавшими «аэрокобрами» – американскими истребителями, предназначенными для действий на Сталинградском фронте, но скрыто переданными по указанию Черчилля американцам для нужд операции «Факел». В беседе с заезжим гостем из США Уэнделлом Уиллки Сталин прямо говорит о «воровстве» «кобр» Черчиллем, а в середине октября телеграфирует Майскому: «У нас в Москве создается впечатление, что Черчилль держит курс на поражение СССР, чтобы потом сговориться с Германией Гитлера или Брюнинга за счет нашей страны». Сомневался Сталин и в успехе «Факела», о чем говорится в его следующей телеграмме Майскому от 28 октября.

Однако операция «Факел» развивалась успешно, и уже в ноябре Сталин поздравляет Черчилля с первыми победами в Северной Африке, а тот в ответ пишет о «прославленной навеки обороне Сталинграда». Успеху союзников  способствовала сделка американцев с адмиралом флота Франсуа Дарланом – командующим вишистскими войсками в Северной Африке, который в ответ на признание его в этом качестве англо-американцами отказался от оказания сопротивления их высадке. В ответ на послание Черчилля с упоминанием об этой сделке с «мошенником Дарланом» Молотов составил проект ответного послания,  в котором дал принципиальную отповедь продажному французу: «Что касается Дарлана, то подозрения в его отношении представляются мне вполне законными. Во всяком случае, прочные решения дел в Северной Африке должны опираться не на Дарлана и ему подобных, а на тех, кто может быть честным союзником в непримиримой борьбе с гитлеровской тиранией, с чем, я уверен, Вы согласны».

Но с этим не согласился Сталин. Он зачеркивает гневный молотовский пассаж как неуместное чистоплюйство и заменяет его своим: «Что касается Дарлана, то мне кажется, что американцы умело использовали его для облегчения дела оккупации Северной и Западной Африки. Военная дипломатия должна уметь использовать для военных целей не только Дарланов, но и черта с его бабушкой».

В то же послание Сталин вносит еще два изменения. В ответ на туманное упоминание Черчиллем «постоянных приготовлений» в районе Па-де-Кале и новых бомбардировок Германии (имеющих, по заготовке Молотова, «исключительно важное значение») советский лидер уточняет: «Надеюсь, что это не означает отказа от Вашего обещания в Москве устроить второй фронт в Западной Европе весной 1943 года». Как видим, Сталин не упускает случая напомнить союзникам о данном обещании, еще не зная, что те уже готовятся нарушить и его. Последнее текстуальное изменение касалось Сталинградской битвы. Поскольку Молотов предпочитал не влезать в вопросы военной стратегии, Сталин добавляет емкий пассаж о ситуации под Сталинградом и «активных операциях» на Центральном фронте (в районе Ржева), призванных «сковать здесь силы противника и не дать ему возможность перебросить часть сил на юг».

1943 год начался с нового осложнения в союзнических отношениях. В послании Черчилля от 11 марта Сталин заметил намек на возможность отхода союзников от обещания открыть второй фронт во Франции летом того же года, поскольку британский премьер связывал начало этой операции с «достаточным ослаблением» противника: он обводит эту фразу двойной чертой и ставит на полях жирный знак вопроса. Подозрения вождя быстро передались Молотову, который заготовил проект ответа с настойчивой просьбой устранить «неопределенность» заявлений премьера, вызывающую в Кремле «тревогу». Однако пока Сталин решил несколько смягчить тон послания, добавив примирительную фразу о том, что «признаёт трудности» англо-американцев в осуществлении такой операции.

«ВСЕ, ЧТО УГОДНО, НО ТОЛЬКО НЕ РАЗРЫВ»

В конце марта Рузвельт и Черчилль решили остановить отправку северных морских конвоев в Мурманск и Архангельск ввиду больших потерь от подкарауливавших их немецких подлодок. Набравшись духу, Черчилль сообщил эту тяжелую новость Сталину в послании от 30 марта. На следующий день он принял Майского с очередным письмом от Сталина, приготовившись к самому худшему. Видимо, этим отчасти объясняется крайне эмоциональная реакция англичанина на короткое письмо, в котором Сталин тепло поздравил Черчилля с новыми успехами в Африке и поделился своим впечатлением от подарка премьера – фильма «Победа в пустыне», рассказывавшего о боях английских частей с войсками гитлеровского генерал-фельдмаршала Эрвина Роммеля: «Фильм великолепно изображает, как Англия ведет бои, и метко разоблачает тех подлецов – они имеются и в нашей стране, – которые утверждают, что Англия будто бы не воюет, а только наблюдает за войной со стороны».

При этих словах, докладывал в Москву Майский, пристально следивший за выражением лица премьера, «какая-то судорога прошла по лицу Черчилля. В сильном волнении он на мгновение закрыл глаза, а когда открыл их вновь, они были полны слез. Это не была игра. Натура у Черчилля художественно-эмоциональная… было видно, что Черчилль действительно сильно тронут и до глубины души переживает послание товарища Сталина. Затем он повернулся ко мне и сказал: “Вы еще никогда не приносили мне такого замечательного послания. Горячее спасибо Сталину!”». Черчилль прекрасно помнил, как еще в августе прошлого года Сталин бросил ему прямо в лицо: «Не надо только бояться немцев!», и потому эта первая похвала скупого на комплименты боевого союзника была ему теперь особенно дорога. Строго говоря, «горячее спасибо» должно было быть адресовано Молотову, ибо Сталин внес лишь одну заметную правку в заготовленный тем проект – добавил хлесткое словечко «подлецов», придавшее всему предложению дополнительную выразительность и откровенность.

Успокоившись, Черчилль рассказал Майскому о принятом решении об отмене конвоев, проверяя на нем советскую реакцию. «Я решил прямо сказать Сталину что есть, – пояснил он. – Никогда нельзя вводить в заблуждение союзника. Мы же воины. Мы должны уметь мужественно встречать даже самые неприятные известия». «Не приведет ли это к разрыву между мной и Сталиным?» – с нескрываемой тревогой спросил Черчилль. «Я не могу ничего сказать за товарища Сталина, – ответил посол. – Он сам скажет. В одном я не сомневаюсь, что прекращение конвоев вызовет в товарище Сталине очень сильные чувства». Черчилль продолжил: «Все, что угодно, но только не разрыв».

В Кремле эта взволнованная депеша Майского была прочитана 1 апреля – на следующий день после получения послания Черчилля. Таким образом, Сталин мог ответить ему уже с учетом информации полпреда о страхах своего британского корреспондента. Может быть, поэтому ответное послание Сталина от 2 апреля было таким лаконичным: он квалифицировал этот «неожиданный акт как катастрофическое сокращение поставок военного сырья и вооружения Советскому Союзу со стороны Великобритании и США». Но до разрыва дело все же не дошло. Союзники приблизились к нему позднее – в июне 1943 года, когда Рузвельт и Черчилль сообщили Сталину об очередной отсрочке открытия второго фронта.

Характерно, что Сталин ответил им по-разному: Рузвельту – кратко и сдержанно, Черчиллю (как главному виновнику большого обмана) – подробно и очень резко, перечислив со ссылками на конкретные заявления англо-американцев все предыдущие нарушенные обещания. Оправдательные доводы Черчилля были подвергнуты решительной и обоснованной критике, а в заключение послания рукой Сталина была вставлена прямо-таки кованая фраза: «Должен Вам заявить, что дело идет здесь не просто о разочаровании Советского Правительства, а о сохранении его доверия к союзникам, подвергаемого тяжелым испытаниям. Нельзя забывать того, что речь идет о сохранении миллионов жизней в оккупированных районах Западной Европы и России и о сокращении колоссальных жертв советских армий, в сравнении с которыми жертвы англо-американских войск составляют небольшую величину».

Очередная депеша Майского сохранила для потомства картину бурной реакции Черчилля, более всего уязвленного обвинением в сознательном обмане, на это гневное сталинское послание от 24 июня. «В ходе разговора, – сообщал Майский, – Черчилль несколько раз возвращался к той фразе послания товарища Сталина, в которой говорится о “доверии к союзникам” (в самом конце послания). Эта фраза явно не давала покоя Черчиллю и вызывала в нем большое смущение». Премьер даже усомнился в целесообразности продолжения переписки, которая «только приводит к трениям и взаимному раздражению», – не лучше ли вернуться к общению по обычным дипломатическим каналам?

Майскому удалось несколько охладить пыл британца напоминанием об огромных жертвах Советского Союза и о важности сохранения доверительных отношений между лидерами союзников в критический момент войны. Черчилль, по его словам, «стал постепенно обмякать» и перешел к оправданию своих действий, словно продолжая заочный спор со Сталиным: «Хотя послание товарища Сталина является очень искусным полемическим документом, – сказал он по сообщению Майского, – оно не вполне учитывает действительное положение вещей… В тот момент, когда Черчилль давал товарищу Сталину свои обещания, он вполне искренне верил в возможность их осуществления. Не было никакого сознательного втирания очков». «Но мы не боги, – продолжал Черчилль, – и мы делаем ошибки. Война полна всяких неожиданностей». Вряд ли эти оправдания смогли в чем-то переубедить Сталина, но переписка между ними была продолжена.

«ОСКОРБИТЕЛЬНЫЕ ДЛЯ СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ ЯВЛЕНИЯ»

Еще одной темой переписки стала подготовка встречи «Большой тройки» в Тегеране. Любопытно, что Сталин взял переписку по этому вопросу на себя, самолично составляя все послания и тщательно выстраивая аргументы в пользу проведения встречи вблизи советской границы, главный из которых – необходимость для Верховного главнокомандующего сохранять управление своими войсками. Но даже на подходе к личной встрече (а возможно, именно поэтому – желая поставить союзников в оборонительное положение) Сталин не упускает случая одернуть англосаксов, когда видит малейшее ущемление ими советских интересов. Особенно достается Черчиллю, который, как хорошо знают в Кремле из сообщений советской разведки и дипломатии, продолжал уговаривать Рузвельта оттянуть форсирование Ла-Манша.

Показательно сталинское послание Черчиллю от 13 октября, в проект которого вождь вносит существенную правку, ужесточающую стилистику своего первого заместителя. Вместо молотовской признательности за сообщение об отправке дополнительных северных конвоев он вставляет следующую фразу: это сообщение «обесценивается» заявлением премьера о том, что посылка этих конвоев есть не выполнение обязательства, а проявление доброй воли британской стороны. Сталин усиливает также выговор англичанам за «недопустимое» поведение британских военнослужащих в Архангельске и Мурманске, которые пытались завербовать советских людей в разведывательных целях. Округлую формулировку Молотова об использовании при этом англичанами «соблазнов материальных благ» и «возникающих на этой основе инцидентах» Сталин заменяет на гневно-возмущенное обличение: «Подобные оскорбительные для советских граждан явления, естественно, порождают инциденты…».

Тегеранская конференция, разрешившая наконец вопрос об открытии второго фронта, вносит некоторое потепление во взаимоотношения «Большой тройки». В свое первое после Тегерана послание Рузвельту и Черчиллю от 10 декабря Сталин даже вставляет необычное для себя заключение «Привет!». Но уже в январе он убирает тегеранские сантименты Молотова из проекта письма Черчиллю, вычеркивая заключительный абзац: «Ваши сообщения о том, что Вы много работаете над обеспечением успеха решения о втором фронте, весьма обнадеживающи. Значит, скоро уже враг поймет, как велика роль Тегерана в этой великой войне». На подходе было и новое  обострение советско-английских отношений, на сей раз – по польскому вопросу.

«ПОЛЬША – БОЛЬШОЕ ДЕЛО!»

Обострение началось со слухов в английской печати о непримиримой позиции Москвы в отношении лондонского правительства Польши, занятой перепиской Сталина с Черчиллем. В кратком послании британскому премьеру от 16 марта, написанном самим «хозяином», английская сторона обвинялась в «нарушении секретности». В своем ответе Черчилль не только попытался переложить вину за утечку на нового советского посла в Лондоне Фёдора Гусева, но и в жесткой манере заявил о сохранении отношений с эмигрантским правительством и отказе Великобритании признавать передачи «территорий, произведенные силой» (прозрачный намек на присоединение к СССР Западной Украины и Западной Белоруссии в 1939 г.).

Сталин не мог оставить этот двойной выпад без ответа. По вопросу об утечке он сообщил Черчиллю 25 марта о произведенной им проверке, показавшей полную непричастность посольства и лично Гусева к этому делу, добавив от себя заключительный абзац о том, что «Гусев согласен пойти на любое расследование, чтобы доказать, что он и люди из его аппарата совершенно непричастны к делу разглашения содержания нашей переписки». В послании, отправленном двумя днями раньше, кремлевские соавторы дружно навалились на Черчилля по польскому вопросу, причем Сталин усилил и без того погромное звучание молотовской заготовки. Его особенно уязвила квалификация Черчиллем действий Красной Армии как насильственного захвата польской территории. Поэтому он вносит следующее изменение в проект Молотова (выделено курсивом): «Я понимаю это так, что Вы выставляете Советский Союз как враждебную Польше силу и, по сути дела, отрицаете освободительный характер войны Советского Союза против германской агрессии». Черчилль также обвинялся в том, что он не прилагает достаточных усилий к тому, чтобы образумить «лондонцев» и заставить их признать законность советских требований. Послание завершалось многозначительным предупреждением о том, что «метод угроз и дискредитации, если он будет продолжаться и впредь, не будет благоприятствовать нашему сотрудничеству».

Два резких выговора подряд в течение трех дней вывели Черчилля из равновесия. Он предпочел не отвечать на них в переписке, но излил душу своему старому американскому знакомому – послу Соединенных Штатов в Москве Авереллу Гарриману, находившемуся тогда проездом в Лондоне. Премьер расписывал как свое «великое достижение» то, что ему удалось склонить польское правительство Станислава Миколайчика к признанию линии Керзона хотя бы в качестве временной административной границы Польши на востоке. И «что он за это получил? Оскорбления от Сталина – этого варвара и т. д. и т. п.», – не без иронии записал Гарриман в своем дневнике.

Новые успехи союзников в Италии в мае 1944 года и их последние приготовления к высадке в Нормандии на время отодвигают разногласия между Москвой и Лондоном на задний план, хотя Сталин вплоть до начала операции «Оверлорд» продолжает остужать союзнический энтузиазм Молотова. Так, в поздравлении Черчиллю по случаю взятия Рима от 5 июня в предложении «это сообщение встречено в Советском Союзе с большим энтузиазмом» советский лидер заменяет последнее слово на «удовлетворением» и полностью вычеркивает заключительный молотовский абзац: «Взятие Рима воодушевляет союзные войска на Западе и Востоке на новые победы и подвиги».

Однако успешное развертывание операции «Оверлорд» производит большое впечатление и на Сталина, который со своей стороны полностью сдержал обещание поддержать действия союзников новым советским наступлением на советско-германском фронте. В послании Черчиллю от 9 июня он прямо называет дату начала этого наступления – 10 июня (вместо предложенной Молотовым фразы «в ближайшие дни»), зная, насколько важна эта точная информация для союзников. И действительно, Черчилль в ответ просто просиял, ответив в тот же день, что «весь мир может видеть воплощение тегеранских планов в наших согласованных атаках против нашего общего врага. Пусть же всяческие удачи и счастье сопутствуют советским армиям».

Высшим комплиментом сталинско-молотовского тандема в адрес военных успехов союзников стало не часто цитируемое в отечественных публикациях послание Сталина Черчиллю от 11 июня, в котором прямо говорилось о том, что «история войн не знает другого подобного предприятия с точки зрения его масштабов, широкого замысла и мастерства выполнения». Сохранившийся в сталинском архиве черновик этого необычно приподнятого послания не позволяет точно установить его авторство: с одной стороны, он не содержит сколько-нибудь заметной правки Сталина и, значит, может быть приписан Молотову. С другой – он почти дословно совпадает с текстом интервью Сталина газете «Правда» от 14 июня и с тем, чтЧ Сталин говорил в те же дни послу Гарриману. Возможно, он просто использовал понравившийся ему молотовский текст, но не исключено, что нарком набросал его со слов самого Сталина, ибо они наверняка обсуждали это важнейшее и долгожданное событие.

Главным раздражителем в тот сравнительно благополучный период союзных отношений оставался польский вопрос. Здесь Сталин проявляет наибольшую активность, причем его вмешательства почти всегда ужесточают тон молотовских текстов как в оценке лондонских поляков и Армии Крайовой, так и в отношении позиции союзников по данному вопросу. «Эти люди неисправимы», – добавляет он в послание от 7 января 1944-го, а из проекта послания от 9 ноября того же года вычеркивает фразу Молотова с выражением удовлетворения позицией Великобритании по вопросу о линии Керзона.

Страсти особенно накаляются в августе в связи с Варшавским восстанием (1944). Сталин, как известно, отказался поддержать эту, по его словам, «авантюру» и не жалел красок для принижения роли и возможностей восставших. В проект послания Черчиллю от 5 августа он добавляет заключительный пассаж: «Краевая Армия поляков состоит из нескольких отрядов, которые неправильно называются дивизиями. У них нет ни артиллерии, ни авиации, ни танков. Я не представляю, как подобные отряды могут взять Варшаву, на оборону которой немцы выставили четыре танковые дивизии, в том числе дивизию “Герман Геринг”». По мере выяснения масштабов варшавской трагедии Сталин начинает подчеркивать сочувствие ее жертвам, которых «кучка преступников» бросила «под немецкие пушки, танки и авиацию». Но и из этого проекта послания от 22 августа он безжалостно вымарывает показавшиеся ему, видимо, слишком эмоциональными слова своего заместителя о готовности «помочь нашим братьям-полякам освободить Варшаву и отомстить гитлеровцам за их кровавые преступления в столице поляков». В скупой сталинской версии «братья-поляки» превращаются в «поляков-интернационалистов». Для Черчилля это, должно быть, звучало абракадаброй, хотя можно было догадаться, о каких поляках идет речь. Польская проблема продолжала отравлять союзнические отношения вплоть до самого конца войны в Европе.

На заключительном этапе войны Сталин все реже вмешивается в  процесс подготовки посланий Черчиллю: сказывались, видимо, и напряжение, и усталость последних месяцев изнурительного противоборства. Однако в ответственных случаях он продолжает советоваться с Молотовым по поводу переписки с англо-американцами даже во время поездки последнего в США в конце апреля – начале мая 1945 года. Так, 19 апреля Сталин сообщает наркому о последнем послании Рузвельта и Черчилля по Польше, которое «по тону мягко, по содержанию – никакого прогресса». Судя по всему, даже из-за океана Молотов умудрился помочь с ответом на это обращение союзников. Ключевой пассаж послания Сталина (от 24 апреля) со ссылкой на то, что Вашингтон и Лондон не советовались с Москвой при организации правительств в Западной Европе, а теперь мешают ей создать «дружественное правительство» в соседней Польше, в дипломатичной форме воспроизводит черновой набросок Молотова от середины февраля 1945-го, сохранившийся в его архиве: «Польша – большое дело! Но как организованы правительства в Бельгии, Франции, Германии и т. д., мы не знаем. Нас не спрашивали, хотя мы не говорим, что нам нравится то или другое из этих правительств. Мы не вмешивались, т. к. это зона действий англо-американских войск». Видимо, наркому хорошо запомнился этот крик собственной души – мы не вмешиваемся в вашу зону влияния, так почему вы лезете в нашу?

«БЛАГОДАРЮ ЗА ПРИВЕТ! И. СТАЛИН»

После поражения Черчилля на выборах в июле 1945 года и его отставки с поста премьер-министра политическая переписка со Сталиным, естественно, прекращается, но частная все еще тлеет, несмотря на резкое похолодание советско-английских отношений после Лондонской сессии Совета министров иностранных дел. Правда, очередное поздравление Черчилля по случаю дня рождения Сталина (декабрь 1946 г.) звучит крайне скупо по сравнению с военным временем («Добрые пожелания по случаю дня рождения»).  Но на следующий год – год фултонской речи и срежиссированной Сталиным античерчиллевской кампании – британский экс-премьер называет его в поздравительной телеграмме своим «товарищем военного времени», а Сталин отвечает выражением «сердечной благодарности».

В начале февраля 1947-го Черчилль шлет Сталину еще более прочувствованное послание в ответ на переданный через фельдмаршала Монтгомери (находившегося с визитом в Москве) привет генералиссимуса: «Я постоянно вспоминаю наши товарищеские отношения в те годы, когда все было поставлено на карту. Я также был счастлив узнать от Монтгомери, что Вы в добром здравии. Ваша жизнь драгоценна не только для Вашей страны, которую Вы спасли, но и для дела дружбы между Советской Россией и Великобританией и даже всем говорящим на английском языке миром – дружбы, от которой зависит будущее счастье человечества. Верьте мне, искренне Ваш Уинстон Черчилль». Даже со скидкой на «художественно-эмоциональную натуру» Черчилля это было крепко сказано. Последнее послание Черчилля Сталину, сохранившееся в архиве последнего, датировано 4 ноября 1951 года: «Теперь, когда я вновь во главе правительства Его Величества, позвольте мне ответить одним словом на Вашу прощальную телеграмму из Берлина в августе 1945 года: “Привет!”» Через день в посольство СССР в Лондоне пришла срочная телеграмма из Центра: «Немедленно передайте по назначению следующее послание И.В. Сталина: “Уинстону Черчиллю, Премьер-министру Великобритании. Благодарю за привет! И. Сталин”. Исполнение срочно телеграфьте». Это последнее послание Черчиллю Сталин целиком написал сам. Его соавтор Вячеслав Молотов был уволен из МИДа в 1949 году.

В.О. Печатнов – д. и. н., профессор, завкафедрой истории и политики стран Европы и Америки МГИМО (У) МИД России.

Источник:«Россия в глобальной политике». № 4, Июль — Август 2009