Украина мыслит о свободе

Если представить Украину как собрание мыслящих людей, становится вопрос не только о формате такого собрания (этой теме была посвящена предыдущая статья). Становится также вопрос, что же за тема может замотивировать участников мыслить вместе. Если это мыслящие люди, для них то, что интересно мышлению – то и важно, то и мотив; нет интереса – нет и мотива для собрания. Какая же тема способна свести и соединить в единство мыслящих украинцев?

Драматизм вопроса обусловлен специфичностью публики: ведь в данном случае пресловутый украинский индивидуализм дополняется гипертрофированным самомнением и развитой критичностью интеллектуала. В такой характеристике потенциальных участников, конечно, уже припрятана и гипотеза ответа, которая состоит в том, что индивидуалисты с наибольшим энтузиазмом склонны говорить о свободе.

В самом деле, тема свободы – сквозной сюжет украинской истории, проявленный в ней настолько четко, что ее саму, безусловно, можно считать иллюстрацией этой темы. Однако создание связной истории и сопутствующее этому присвоение некоего смысла жертвам и подвигам – это заслуга не так акторов истории, как их интеллектуальных потомков. Это интеллектуалы создают исторический миф, в который укладывают разнообразные факты, придавая им то или иное значение.

История – это только повествование о прошлом, а не логическая связность внутри прошлого, которую можно усилием воли и мысли распознать. На самом деле такой связности нет, ее создают историки! В рамках умеренно-конструктивистской позиции, однако, следует признать взаимную зависимость хода исторических событий и формирования представлений о них. Думается, чуждый исторический миф, предполагающий приверженность чужим или искусственно культивируемым ценностям, не смог бы укорениться, потому что не обеспечил бы народ ощущением связности времен, преемственности и смысла совместного существования – чего, собственно, ждут от историков, гуманитариев, интеллектуалов.

Так проявляется связность смыслового поля, в котором работают интеллектуалы, и исторической канвы, которая одновременно и отражает эти смыслы, и программирует их. Поэтому обращение к историческому мифу той или иной общности – адекватный способ распознать смыслы и содержания, которые эту общность цементируют, собирают вместе.

Компаративные методики для этого достаточно эффективны. Достаточно обратиться к победившему в современной России концепту истории – имперскому и авторитарному (по политическим основаниям), патерналистскому (по социальным основаниям). Насколько же непохожие смыслы и ценности цементируют в единую логику историю украинцев, а значит, и их самих! Антиколониальный дискурс украинской истории оказывается противопоставлен имперскому, плюрализм – автократии русской традиции, индивидуализм и гражданственность – патернализму советского образца… Не во всем основания украинской истории либеральные, но свободолюбивые – практически во всем.

В различных национальных историях и сама свобода понимается по-разному. Иллюстрацией может служить история венгров, которая, как украинская, построена на идее героической борьбы за свободу. Но если венгры, согласно этому мифу, в классическую пору своей истории боролись за свободу Венгрии (и добились ее), то в украинском историческом мифе свобода не так четко очерчена. Под нею может пониматься и индивидуальная «воля», отрицающая перспективу культурного общежития, и множественные «свободы» как права и привилегии, и свобода национального самоопределения, и «свобода от» принуждения, что перекликается с либеральными представлениями Нового времени.

Особенностью украинского дискурса свободы нужно признать то, что он лишь краем своим накрывает поле классической либеральной теории. В либеральное русло никак не уложить Ивана Сирка, которому приписывают авторство архетипического для украинцев лозунга «Рабів до раю не пускають». Таким же упрощением было бы представить борцом за либеральную демократию Нестора Махно, на чьих знаменах было написано «Воля або смерть». Эти же слова были лозунгом козачества, в частности, в эпоху Колиивщины.

Козачество и анархическая вольница чаще (и в большей мере) оппонировали либеральному дискурсу, чем воплощали его. Важно, что именно в козацком прошлом провозглашает корни свободолюбия украинцев нынешний гимн Украины, фиксирующий свободу как главную ценность («душу й тіло ми положим за нашу свободу»). Наконец, максимально аутентичными, козацкими были формы самоорганизации Майдана, который многие наблюдатели даже называли «Сечь».
Майдан более убедительно вписывается в украинскую традицию протеста (в том числе традицию последних 25 лет), чем в тренд «цветных» или «Twitter-революций», куда его пытаются запихнуть российские аналитики. Причем эта аутентичность Майдана получила творческое воплощение: не в реконструкторском ключе, а напротив, с привлечением современных сетевых технологий. Именно сетевой принцип организации обусловил эффективные формы солидаризации между консерваторами и либералами на Майдане (а ведь при попытке соподчинения или построения иерархий они бы изничтожили друг друга!).

В основе такой солидаризации был консенсус о враге, поработившем Украину и украинцев. Притом суть этого порабощения трактовалась по-разному. Консервативно ориентированные националисты боролись прежде всего за свободу украинской нации и Украины от российского колониализма, представителем интересов которого показала себя власть «донецких». Условные «либералы» делали акцент на индивидуальных правах и свободах, которые становились все призрачнее в условиях становления авторитаризма Януковича и вовлечения Украины в орбиту «русского мира». Свои смыслы привносили на Майдан носители и других представлений о сути желаемой свободы – либертарианцы, анархисты и т.д.

Так что модернизация и усиление ориентации на либеральный Запад не отменили разночтений в украинском дискурсе свободы. Он по-прежнему сложносоставной, идеологически неоднородный.

Думается, причиной тому – многоукладность Украины, ведь в ней и сегодня сосуществуют традиционное общество, сословно-феодальные зависимости, индустриальный уклад и отдельные очаги постиндустриального «общества знаний». Конечно, человек, включенный в традиционную общину, не может желать, например, гендерных свобод – для него органично лишь представление о «воле» как внесистемной свободе в координатах военной демократии. Сословный уклад подталкивает искать групповых привилегий, которые выступают как «свободы». Этатистские ориентиры индустриальной эпохи объясняют приверженность идее свободы и самоопределения нации, а также идее правового государства.

Что же до представлений об индивидуальной свободе, то, волею исторических судеб, они – почти новшество в Украине. Либеральный концепт автономного индивида, имеющего право на приватность и участие в управлении, соответствует идеалам незначительного меньшинства сознательных граждан. Однако это та закваска, которая, похоже, наконец «сквасит» украинское «тесто».

События последних трех лет позволяют сделать вывод, что украинцы убежденно следуют эмансипационно-героическому мифу украинской истории, что эта история – достаточный и достойный фундамент для формирования индивидуальных ценностей и общенародной перспективы. Именно в этом качестве свободолюбцев украинцы, под влиянием событий Майдана и российской военной агрессии, оказались интересны сами себе как общность (что высокопарно определяют как «становление украинской политической нации и гражданского общества»).

И более того, в этом качестве – носителей знания о практиках обретения свободы – украинцы оказались интересны и миру. Неподдельным, и оттого особо ценным свидетельством этого стали многочисленные сетевые обсуждения, в ходе которых украинцы получили негласное право выступать как эксперты. Что интересно – языковой барьер оказывался в таких обсуждениях несущественным, русскоязычные люди постсоветского пространства отлично понимали украинский язык, и даже проявляли инициативу отвечать по-украински, хоть простенько. Перефразируя Маяковского, готового учить русский «за то, что им разговаривал Ленин», можно сказать, что украинский многие стали осваивать за то, что им разговаривал Майдан как территория свободы.

Внимание внешних наблюдателей останавливается, прежде всего, на проявлениях негативных аспектов свободы, когда она выступает как «свобода от». Для страны, на протяжении веков расчлененной империями и подчиненной им, эта негативная свобода была единственно возможным модусом самовыражения. Отсюда – способ описания украинской истории как череды бунтов, заговоров, протестных движений, диссидентства, анархической вольницы, партизанской борьбы.
Метафора «два українця – три гетьмана» наилучшим образом отражает эту установку на непримиримое противление любой чужой воле. Но одновременно это и рефлексия грустных последствий реализации установки «свобода от», признание деструктивного характера такой установки.

Фиксация на бунтарском характере Майдана, конечно, сужает горизонт понимания революционных процессов в Украине. Их ключевая составляющая – также и волонтерское движение, развернувшееся сначала в поддержку протестующим, а затем в поддержку армии и реформам. И это, конечно, реализация позитивного аспекта свободы – «свободы для». Реализация, правда, не в политическом пространстве государственной власти (или борьбы за доступ к ней), а в пространстве гражданском – самоорганизации и самоуправления. Что, кстати, также имеет глубокие корни в исторической традиции Украины.

Культ свободы, взращенный западными демократиями, опирается на рациональные аргументы, и апеллирует к рацио даже в большей степени, чем к чувственно-волевой сфере. Что же до украинского свободолюбия, то оно едва ли укоренено в рациональности. Кстати, отечественные ученые, анализируя особенности украинского способа мышления, часто подчеркивают его кордоцентризм – укорененность в сердце, в эмоционально-волевой сфере. В этом представлении немало самолюбования, причем самолюбования под маской самооправдания (ведь надо же как-то объяснить, почему украинцы не создали пока оригинальных философских школ и влиятельных в мировом масштабе концептов).

Думается, однако, что нет ни позора, ни ущербности в том, чтоб реализовывать потенциал мышления сердцем. Ведь такое мышление это мышление только лишь о значимом, о том, что обязательно и всегда «заводит», дает энергетику и мотивацию. А что может давать большую энергетику и мотивацию, чем предчувствие свободы и поиск путей ее обретения?