Сирия. Лучше бы я туда не ездила

Телеведущая Софико Шеварднадзе, вернувшись из командировки в воюющую Сирию, некоторое время не могла подступиться к колонке про свою встречу с президентом этой страны Башаром Асадом: просто не было сил. Потом она нашла их. Колонка о том, что жалость есть неумолимый признак совести.

К полуночи надо было ехать в аэропорт. Мой мозг фиксировал странные детали. Почти все вызывало у меня необычное умиление или сожаление. По «Культуре» показывали вечер Райкина, где тот читал стихи Самойлова, и у меня с грустью промелькнуло: «Так он же гений! Почему я это раньше не понимала?!» Закрывая чемодан, я посмотрела на старое пианино, и мне вдруг стало искренне обидно, что уже четыре года я никак его не настрою. Ехала я в Сирию брать интервью у Башара Асада. Никто меня, естественно, не заставлял этого делать, и все члены семьи как раз отчаянно пытались меня отговорить от этой затеи. «Кем бы он ни был и что бы он тебе ни сказал, ни один человек не стоит того, чтобы рисковать жизнью, а тем более диктатор!» — изводились мои близкие. Решение было абсолютно самовольное и мне самой не очень понятное. Честно, было совестно идти на такой серьезный шаг, до конца не понимая, почему именно я это делаю. Ехала ли я туда из-за журналистского долга или за острыми ощущениями? Была ли это попытка доказать кому-то что-то, в том числе и самой себе? А зачем туда вообще ехать, если ты знаешь, что человек, к которому ты едешь, будет тебе впаривать свою унылую пропаганду? Стоит ли это все того?

— Нам лучше дождаться рассвета, буквально минут двадцать, и потом поедем! — это первое, что сказал нам Мазен, когда мы приземлились в аэропорте Дамаска. Нас было шестеро: я, Герман (редактор моей программы), Мазен (наш продюсер, но родом из Дамаска) и три оператора-звуковика. Нас встретили две машины из администрации президента. Когда мы двинулись в сторону Дамаска, Мазен спокойно сказал: «Мы сейчас едем по той опасной дороге, где ночью боевики часто стреляют и взрывают проезжие машины». Несмотря на это и на то, что мы не спали всю ночь, страх «непонятного» где-то утаился. Сумбурные переживания, которые я испытывала до отлета, тоже не беспокоили меня. «Ноябрьское солнце в Дамаске светит ярче, чем в Москве. Вот зеленые деревья. И машины едут себе, как в любом другом городе», — думала я про себя, опять же замечая детали, на которые обычно после бессонной ночи я точно не стала бы обращать внимание.

Гостиница «Шератон» в центре города напоминала комедию положений семидесятых: большие люстры в стиле ар-деко из массивного золотистого металла, бежевый мрамор, старомодно одетые улыбчивые люди и пухлые добрые официанты в клетчатых рубашках. Было 9 утра, и у нас было два часа, чтобы отдохнуть до встречи с пресс-секретарем Башара Асада. Мой номер оказался громадным. Горничная с красивым, но сильно накрашенным лицом зашла следом за мной. Она провела указательным пальцем по столу, посмотрела на него, весело что-то сказала мне по-арабски и вышла из номера. Я аккуратно посмотрела по сторонам: как бы не разбудить зверя. Неужели ребята-операторы из военного пула были правы, когда смеялись надо мной? Я не пошла с ними есть пельмени в центре Дамаска и сказала, что никуда из номера не собираюсь выходить. Я приоткрыла окно. Город был забит машинами, во дворе стояла высокая пальма и был виден лазурный бассейн. Чувствовала я себя почти глупой за то, что насмотрелась и начиталась, видимо, слишком много ненужного. Я была готова развалиться на кровати, и тут прогремел взрыв. Первым рефлексом было побыстрее закрыть окно. Подбежав, я посмотрела на улицу — картинка не поменялась: пробки, пальма, бассейн. Вдруг последовал еще один взрыв. И еще один. Выскочила в холл, там люди ходят как ни в чем не бывало. Портье Уссиф любезно спрашивает: «MayIhelpyou, Miss?» Звоню Герману, тот тоже в легком недоумении. Наконец Мазен нам говорит, что не надо бояться. Бомбят пригороды Дамаска. Только Дамаск город маленький, и пригороды видны из окон нашего отеля. На наш вопрос, кого бомбят, он ответил: «Сирийская армия бомбит повстанцев в ответ на теракты». Пока он нам это рассказывал в гостиничном холле, звук снарядов не умолкал. Удивительное ощущение, когда впервые и с таким напором слышишь, как взрываются бомбы. Это не страх и не волнение. Ты чувствуешь, как организм сам по себе перестраивается на свой, особый режим и постепенно перестает подчиняться сигналам мозга. Тебя накрывает необъятная волна мобилизации, и все твои сенсоры заточены на пятьсот вольт, чтобы реагировать даже на моль в раздевалке. Я зашла в ванную, чтобы хоть как-то освежиться до встречи в администрации. Вдруг прогремел еще один взрыв, в этот раз вырубился свет и затряслись окна. Я спустилась вниз и нашла Германа, который разговаривал с официантом. «Мне все равно, будет Асад или нет. Главное, чтобы прекратилось это. Я работаю, просто хочу прокормить семью», — говорил тот очень спокойно, умеренно. По телевизору показывали, как в ста метрах от нашего отеля взорвалось здание. «Странно, что он так открыто про это размышляет. Пару лет назад было невозможно поговорить с людьми про власть. Видимо, уже нечего терять», — сказал Герман. В этот момент за нами приехала машина, и мы двинулись в администрацию Асада.

Пресс-секретарь президента — энергичная, решительная девушка лет тридцати пяти. Бывшая звезда телеканала «Аль-Джазира», Луна считает, что радикальный ислам овладевает СМИ, в том числе и «Аль-Джазирой», поэтому она ушла оттуда и начала работать в администрации Асада. Комната Луны была маленькой, но уютной. Мы обменялись любезностями и сели за кофейный стол. «Теперь нам надо обсудить контракт», — сказала она строго и достала несколько экземпляров. Будь то другой день, мы бы возмутились. Но на фоне того, с чем мы столкнулись в день приезда, контракт казался забавной деталью в хорошем сюрреалистическом кино. Луна его придумала после интервью Асада каналу ABC, где ей показалось, что мысли Асада были сильно искажены. Из длинного контракта нас сильно взволновали два пункта. Первый: все материалы должны монтироваться в Сирии в присутствии Луны. Второй: все вопросы должны быть согласованы. После долгих переговоров мы выбили контракт на 26 минут интервью, которое ровно таким хронометражом и без монтажа прошло бы в нашем эфире. Через пару часов она нас отпустила. Мы вышли и, как после сложного зачета, вздохнули.

Вернувшись в гостиницу, мы поняли, что целые сутки ничего не ели. Зашли в ресторан и заказали все, что было в меню. Через несколько минут прогремел еще один взрыв. Мы молча ели и смотрели, как дымится часть города на фоне заката. К нам подошел официант и любезно предложил рассчитать нас: «Простите меня ради Бога, но я живу в опасном районе. Мне нужно попасть домой, пока полностью не стемнело». Мазен сидел грустный: «Сложно смириться, что это происходит в моем городе». Он немного еще посидел и потом простился с нами до утра.

К ночи атаки с обеих сторон возросли, и были слышны бесперебойные разрывы снарядов. Я достала беруши и упорно пыталась заснуть. Это было бесполезно. Во время полной мобилизации организм готов тратить свои силы только на то, чтобы по движению воздуха понять, откуда может идти опасность. Невероятный прилив энергии, состояние абсолютной концентрации, но при этом полная недееспособность. Я посмотрела на свое ошалевшее лицо в зеркале и подумала: «Почему люди романтизируют войну? Одно дело Марта Геллхорн, у нее начинался сумасшедший роман с Хемингуэем, хотя странно, что люди в такие моменты вообще могут думать о сексе! Ну а как же все остальные, не влюбленные в Хемингуэя? Как они забывают о постоянной тревоге в животе?» В итоге я спустилась в бар выпить виски. Герман тоже спустился — составить мне компанию. Мы пытались обсудить вопросы к интервью, но ничего не получилось. Мы почти не говорили. Просто сидели, медленно пили наши 50 грамм и слушали, как звук взрывов перемешивается с разговором болтливых официантов и телевизором. Герман — человек крайне спокойный и живет по принципу «мягкое сильнее твердого». Он в какой-то момент посмотрел на меня и сказал: «С каждым новым взрывом умирает человек». В этот момент в холле появилась молодая невеста в длинном белом платье. За ней шел жених. Вслед за ними из банкетного зала вышли несколько веселых гостей. Она обернулась к нему и улыбнулась. Он взял ее за руку. Видно было, что они счастливы.

На второе утро все встретились на завтраке. Шведский стол был почти пустым. Там лежали пара яблок и груша. Одно яйцо всмятку. Куски хлеба, явно не утреннего и даже не вчерашнего, и инжирное варенье. В принципе, достойный завтрак. Но в одном из лучших отелей Дамаска, да еще и в стране, которая славится обилием еды, это производило удручающее впечатление. К нам подошел еще один улыбчивый официант. Они все без исключения были искренне милыми, с чувством собственного достоинства, и вообще очень были похожи на людей из прошлого. «Мисс! Завтра у нас уже будет нормальный завтрак, обещали свежие поставки!» Он как будто извинялся за жизненные обстоятельства, которые не выбирал. Пришел Мазен, и мы признались друг другу, что не спали ночью. «Я ночевал у родителей. Они живут прямо под той горой, где идут бои. Мне было так стыдно и страшно осознать, что это сирийцы убивают сирийцев», — сказал он и хлебнул кофе по-бедуински.

К этому моменту я решила, что глупо сидеть в отеле и думать, что там со мной ничего не произойдет. Я спросила Мазена, не пойдет ли он со мной в город. Он с удовольствием согласился. Дамаск — очень живой город с бурлящей жизнью снаружи и за каждой щелью. Я забыла про тревогу в животе. В старой части города вовсе приходит осознание, что это наша общая родина. Мы много гуляли по рынку. Я выбирала себе абайю. Пестрые цвета, специи и запах бергамота очень точно гармонировали с голосом муллы, призывавшего на молитву. Ровно в два улицы вдруг наводнились маленькими мальчиками в голубых рубашках. Это были ученики начальных классов. Они шумели. Смеялись. Бегали от учителей. Охотно общались со мной на своем языке и с удовольствием позировали. Все были глазастые, беспечные и безумно красивые. У Мазена зазвонил мобильный, и у него поменялся цвет лица. Ему звонил отец и сказал, что в соседнем районе, где живет его сестра с ребенком, произошел очередной взрыв. Выяснилось, что с ней все в порядке. В результате теракта умерли двенадцать учеников начальных классов.

Настал день интервью. День был очень солнечный. Мы приехали в недавно отреставрированный президентский дворец. Маленький, красивый, в самом центре города — был построен еще при Османской империи. С балкона второго этажа рукой можно было достать белье соседей на веревке. Луна суетливо ходила, давала всем наставления, напоминала нам о правилах игры. Огромное количество техников докручивали последние детали. В ожидании Асада я сидела одна в маленькой комнате с желтым диваном.

«Наш президент очень хороший», — вдруг сказал мне мужчина из соседней комнаты. «Да! — подхватил другой. — И еще он очень честный и скромный!»

Я кивнула головой и улыбнулась. Я была странно спокойна и старалась не растратить это. Смот­рела в одну точку в пространстве и дышала глубоко и ровно. В этом состоянии я поняла, что спустя три дня эта поездка для меня перестала быть про интервью с Асадом. Отсюда и странное спокойствие, видимо. У меня было ощущение, что я была частью чего-то большего и интервью было лишь крохотной частицей всего этого.

Все зашевелились. Приехал Асад. Меня позвали к нему в кабинет за 15 минут до начала интервью. Ко мне навстречу пошел худой, очень высокий мужчина с согнутой спиной. Он любезно улыбнулся и пожал мне руку. Мы сели друг против друга, и он меня расспросил про себя, про мои впечатления о Дамаске.

— Господин президент, вам страшно?

— Нет, очень спокойно, — без пафоса ответил он.

— Почему вы не уходите?

— Вы понимаете, я никогда не хотел быть президентом. Само президентство для меня как не значило ничего, так и не значит. Я молодой еще. Люблю жизнь, жену, семью. Мог бы запросто уехать и жить в свое удовольствие. Но есть принципы и обязательства, от которых я не могу уйти.

И тут я поняла, что передо мной сидит человек, у которого как не было изначально выбора, так и сейчас нету. Грустно смотреть на человека, чья личная трагедия обернулась трагедией всего народа.

Само интервью прошло в бешеном ритме. Видимо, Асаду передалось мое состояние, и местами он отвечал быстрее, чем я спрашивала. Зверская мобилизация последних дней свое дело сделала. Мы записали ровно 26 минут и успели задать почти все вопросы. Сейчас уже, спустя две недели, я не помню, что он мне отвечал во время интервью. Но помимо нашего разговора до записи мне еще запомнился фрагмент нашей беседы в саду после интервью.

— Вы верите в Бога, господин президент?

— Я не верующий. Я верю в науку. Хотя считаю, что не обязательно быть верующим для того, чтобы быть высоконравственным человеком.

После того как Асад уехал, я вышла на балкон и, пока все собирались, смотрела на шумный город. Вдалеке раздавались теперь уже привычные взрывы. Меня осенило, что все, что со мной произошло в Дамаске, включая это интервью, было проверкой того, насколько я доверяю Богу.

На следующий день мы уезжали. Я суетливо собиралась, когда постучали в дверь и женщина с высоким голосом механически сказала: «Housekeeping!» Я открыла и увидела ту красивую горничную с сильно накрашенным лицом. «Iamleavingtoday!» — пыталась я ей объяснить, и ее глаза с зелеными тенями заблестели от слез. Она мне опять сказала что-то по-арабски, а я почему-то ее перекрестила на прощание. Я спустилась в лобби сделать чекаут и очень хотела отблагодарить портье Уссифа, который мне помог в первый день. «Вы знаете, его уже второй день как нет на работе! Мы не знаем, что с ним случилось», — получила я ответ от молодого консьержа.

Мы наконец-то ехали по той «опасной» дороге обратно в аэропорт, и я пыталась переосмыслить эти четыре дня. Было ощущение, что меня сперва загнали на край обрыва, но вместо того, чтобы упасть в пропасть, по инерции взрыва, я протолкнулась сквозь свой неотесанный, одномерный мир. И вдруг увидела сразу несколько измерений, о существовании которых я ранее не подозревала.

Война — это вообще история одного человека. Почему-то кажется, что, столкнись ты с ней, вопросы могут быть только к другим. Но на деле оказывается, что вопросы возникают скорее к себе, к своей совести, к прожитой жизни, к своим мечтам. Это твоя история, которая заставляет тебя видеть весь мир, а не его частицу во всей красе и со всем уродством. Ведь сосуществование жизни и смерти, которое так очевидно на войне, окружает нас везде, на каждом шагу. Просто мы часто предпочитаем этого не замечать.

В самолете перед нами села женщина с тремя детьми. Пока ее грудной ребенок спал, она поинтересовалась, что мы снимали. «О-о-о! Да вы Алеппо не видели! Дамаск — это рай по сравнению с Алеппо. Там день и ночь бомбят. Уничтожили все. Ничего не осталось. Я сама русская, муж сириец. Он заставил нас уехать, а сам остался. Боится, что отберут то, что осталось. Вот и караулит, а нас отправил в Краснодар».

Ее десятилетняя дочка смотрела на нас с любопытством.

— Как тебя зовут?

— Ясмин, — ответила мне неимоверной красоты девочка с беспорочным лицом.

— А ты не боялась в Алеппо?

— А! Первый раз, когда был взрыв, я испугалась. Даже плакала. А потом привыкла, — весело ответила Ясмин и отломала мне кусочек своего расплавленного «Киндера».

Потом она улыбнулась, посмотрев мне прямо в лицо, и отвернулась. Я тоже повернулась к окну и закрыла глаза. Мне было до тряски жалко людей, которых я оставляла за собой. Хотя я понимала, что жалость в этом случае — неумолимый признак совести. Я наконец-то засыпала и думала: лучше бы я туда не ехала.

Источник: журнал «Русский пионер» №33.