Неизбежный путь украинской революции

Украина находится в состоянии глубокого политического кризиса, который многие аналитики характеризуют как «революционная ситуация». Как она будет развиваться?

Лет шесть назад на глаза мне попалась книга известного современного философа Славоя Жижека «13 опытов о Ленине». В этом небольшом труде Жижек рассматривал феномен Ленина и революции. Мне он показался интересным в контексте анализа феномена Майдана 2004 года.

Сегодня текст Жижека актуален еще в большей степени, ибо все описанное ниже есть наше будущее.

Евромайдан поднимался на лозунгах перемен в рамках существующей системы, отрицая ее суть. Два месяца протестов показали, что отрицая систему по форме неизбежно приходишь к мысли о необходимости отрицанию ее сути.  Это то, что Жижек далее называет «отрицанием отрицания».

С этой точки зрения, бои на Грушевского дали по факту больше, чем два месяца мычания о демократии на Майдане. Именно действия радикалов заставили режим Януковича пойти на попятную и вывели украинский кризис в топ глобальной повестки. На конференции безопасности в Мюнхене стало очевидным, что Януковича будут заставлять пойти на формирование Временного правительства, которое могут возглавить лидеры оппозиции.

Не смотря на очевидную половинчатость и у неустойчивости такого режима, чьи перспективы я описал в последней статье, необходимо поддержать такие начинания.

Они открывают дорогу для более глубоких изменений, к обретению народом полной субъектности и формирования полноценного Субъекта, способного создать новый успешный украинский проект.

Для этого должны быть четыре условия:

а) политический субъект мыслящий себя как арбитр и способный выполнять таковые функции
б) элитный консенсус и признание арбитра
в) легитимность политического режима в глазах масс, опираясь на которую, можно будет удерживать элиты от попыток жить по старому
г) внешняя легитимность которая обеспечит стабильность режима и даст возможность сконцентрироваться на Реформации.

Без этих четырех составляющих успешный украинский проект реализован не будет.

 

А теперь отрывок из сочинения Жижека «13 опытов о Ленине»:

Основополагающий урок революционного материализма заключается в том, что революция должна нанести удар дважды, причем по объективным причинам. Этот разрыв является не просто разрывом между формой и содержанием: «первая революция» упускает не содержание, а саму форму — она сохраняет прежнюю форму, полагая, что свободу и справедливость можно окончательно реализовать, если просто воспользоваться уже существующим государственным аппаратом и его демократическими механизмами. Что, если «хорошая» партия победит на свободных выборах и «легально» проведет социалистические преобразования? (Чистейшим выражением этой иллюзии — на грани смешного — является тезис Карла Каутского, сформулированный им в 1920-х годах, о том, что логической политической формой первой стадии социализма, перехода от капитализма к социализму, является парламентская коалиция буржуазных и пролетар­ских партий). Здесь есть прекрасное соответствие эпохе раннего Нового времени, когда оппозиция идеологической гегемонии Церкви впервые артикулировала себя в качестве еще одной религиозной идеологии в форме ереси: точно так же сторонники «первой революции» хотят разрушить капиталистическое господство, воспользовавшись политической формой капиталистической демократии. Это гегельянское «отрицание отрицания»: сначала старый порядок отрицается своей же идеологическо-политической формой; затем отрицанию должна подвергнуться сама эта форма. Те, кто колеблются, те, кто боятся сделать следующий шаг, чтобы преодолеть саму эту форму, — это те, кто (повторяя слова Робеспьера) хотят «революции без революции», — и Ленин показывает всю силу своей «герменевтики подозрения», угадывая различные формы этого отступления.

В своих сочинениях 1917 го­да Ленин приберегает свою самую едкую иронию для тех, кто занимается бесконечным поиском какой-то «гарантии» революции; эта гарантия принимает две основные формы: либо овеществленного понятия социальной Необходимости (не следует пытаться совершить революцию слишком рано; нужно дождаться подходящего момента, когда ситуация «дозреет» до законов исторического развития: «еще слишком рано для социалистической революции, рабочий класс еще не созрел»), либо нормативной («демократической») законности («большинство населения не на нашей стороне, поэтому революция не будет по-настоящему демократической»), — как неоднократно повторяет Ленин, словно перед тем, как революционный деятель решится на захват государственной власти, он должен получить разрешение у некой фигуры большого Другого (организовать референдум, который подтвердит, что большинство поддерживает революцию). У Ленина, как и у Лакана, революция ne s’autorise que d’elle-mhme: нужно решиться на революционное действие, неподвластное большому Другому: страх «преждевременного» захвата власти, поиск гарантий — это страх перед бездной действия. В этом состоит основной смысл ленинского разоблачения «оппортунизма» и утверждения, что «оппортунизм» — это позиция, которая сама по себе, по своей сути, фальшива и скрывает за защитным экраном «объективных» фактов, законов или норм боязнь совершить действие, вот почему первый шаг в битве с ним заключается в том, чтобы заявить со всей ясностью: «Что же делать? Надо aussprechen was ist, «сказать, что есть», признать правду, что у нас в ЦК и верхах партии есть течение или мнение…»6

Ленинский ответ состоит не в отсылке к другой совокупности «объективных фактов», а в повторении довода, использованного Розой Люксембург против Каутского десятью годами ранее: те, кто ждут, пока наступят объективные условия революции, будут ждать вечно — такая позиция объективного наблюдателя (а не заинтересованного участника) сама по себе служит главным препятствием для революции. Контраргумент Ленина против тех, кто критиковал второй шаг, выступая с формально-демократической точки зрения, заключается в том, что сам этот «чистый демократический» выбор утопичен: в конкретных российских условиях у буржуазно-демократического государства нет никаких шансов на выживание — единственный «реалистический» способ защитить подлинные завоевания Февральской революции (свободу организации и печати и т. д.) состоит в том, чтобы продвинуться к социалистической революции, иначе победу одержит царская реакция.

Основной урок психоаналитического представления о характере времени заключается в том, что существуют вещи, которые нужно совершить, чтобы узнать, что они излишни: в процессе лечения месяцы тратятся на неверные ходы, прежде чем «замкнет» и найдется подходящая формула, — хотя ретроактивно это брожение вокруг да около кажется лишним, оно было необходимо. И не относится ли то же самое к революции? Что же тогда произошло, когда в последние годы своей жизни Ленин полностью осознал ограниченность большевистской власти? Именно здесь необходимо противопоставить Ленина и Сталина: в последних работах Ленина, после того как он отказался от своей утопии «Государства и революции», можно угадать контуры скромного «реалистического» проекта того, что следует сделать большевистской власти. Из-за экономической неразвитости и культурной отсталости российских масс Россия не сможет «перейти сразу к социализму»; все, что может сделать советская власть, это сочетать умеренную политику «государственного капитализма» с интенсивным культурным просвещением инертных крестьянских масс — не промыванием мозгов «коммунистической пропагандой», а просто терпеливым, настойчивым приложением развитых цивилизованных стандартов. Цифры и факты показывают, «сколько еще настоятельной черновой работы предстоит нам сделать, чтобы достигнуть уровня обыкновенного цивилизованного государства Западной Европы. Речь должна идти о той полуазиатской бескультурности, из которой мы не выбрались до сих пор»7. Так, Ленин часто предостерегает от всякого непосредственного «внедрения коммунизма»: «Никоим образом нельзя понимать это так, будто мы должны нести сразу и чисто узкокоммунистические идеи в деревню. До тех пор пока у нас в деревне нет материальной основы для коммунизма, до тех пор это будет, можно сказать, гибельно для коммунизма»8. Итак, его повторяющийся мотив: «торопливость и размашистость вреднее всего». В том, что касается этой установки на «культурную революцию», Сталин пред­почел воспользоваться совершенно антиленинистской идеей о «построении социализма в одной отдельно взятой стране».

В таком случае означает ли это, что Ленин молчаливо признал традиционную меньшевистскую критику большевистского утопизма, идею о том, что революция должна логически вытекать из некоторых необходимых этапов (она может произойти только после того, как появятся материальные условия для ее совершения)? Именно здесь мы можем увидеть тонкое диалектическое чутье Ленина в действии: он полностью осознает, что теперь, в начале 1920-х, основная задача большевистской власти заключается в том, чтобы выполнить задачи прогрессивного буржуазного режима (всеобщее образование и т. д.); однако тот факт, что это делает именно пролетарская революционная власть, в корне меняет ситуацию — существует уникальная возможность того, что эти меры будут осуществлены таким образом, что они будут лишены своих ограниченных буржуазных идеологических рамок (общее образование действительно станет общим образованием для народа, а не идеологической маской для пропаганды узкобуржуазных классовых интересов и т. д.). По-настоящему диалектический парадокс заключается, таким образом, в том, что сама безнадежность российской ситуации (отсталость, вынуждающая пролетарскую власть осуществить буржуазный цивилизующий процесс) может превратиться в уникальное преимущество: «Что, если полная безвыходность положения, удесятеряя тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного перехода к созданию основных посылок цивилизации, чем во всех остальных западноевропей­ских государствах?».

Мы сталкиваемся здесь с двумя моделями, двумя несовместимыми логиками революции: тех, кто ожидает созревания телеологического момента финального кризиса, когда революция разразится «в подходящее для нее время» в силу неотвратимости исторической эволюции; и тех, кто осознает, что у революции нет никакого «подходящего времени», тех, кто воспринимает революционную возможность как нечто, что возникает и должно быть ухвачено в обход «нормального» исторического развития. Ленин не волюнтаристский «субъективист» — он настаивает на том, что исключение (удивительное стечение обстоятельств, вроде того, что было в России в 1917 году) позволяет подорвать саму норму. И разве такая аргументация, эта фундаментальная установка, не актуальнее сегодня, чем когда-либо? Разве мы точно так же не живем в эпоху, когда государство и его аппараты, включая политических деятелей, все менее способны четко сформулировать ключевые вопросы? Иллюзия 1917 года о том, что неотложные проблемы, с которыми столкнулась Россия (мир, передел земли и т. д.), могли быть решены «законными» парламентскими средствами, в точности соответствует сегодняшней иллюзии о том, что, скажем, экологической угрозы можно избежать путем распространения рыночной логики на экологию (заставив тех, кто загрязняет природу, платить за причиняемый ими ущерб).