Советские мифы стоит разоблачать, чтобы понять сегодняшние

Масса посредственных материалов, как бы вскрывающих советскую действительность, как бы разоблачающих советские мифы заполонили бесконечные просторы Интернета. В этом ликующем повизгивании чуется радость наследника, чей слишком легендарный папаша скончался.  Часто, однако,  разоблачения куда более убоги, чем сам миф.  Одряхлевшие, но искусные мифотворцы уступают место дубоватым мифбастерам, которые непринужденно несут не только любовь к правде, но и тугой смердяковский дух. В сущности многие статьи можно свести к смердяковскому знаменателю: «читал, там про неправду написано». Как написано? Почему написано?  И что это значит?  Мало кого интересует.

У фантасмагорической советской действительности был гениальный постсоветский критик Виктор Пелевин, чей стеб достигал грандиозных высот иронии и гротеска в сочетании с глубиной и… человечностью. При этом в нем не было и миллиграмма пошлости. Но Пелевина читали,  да не усвоили. Теперь читают Тверского.  А когда читают Тверского, можно спокойно, без сожаления,  выключать свет в аэропорту, как в старом анекдоте про последнего эмигранта.

Но принять участие в разгадке тайн своего детства все равно хочется. Почему-то эти развязанные узелки что-то помогают осознать в настоящем.

В этом смысле любопытными могут быть  несколько замечаний об одной из самых знаменитых военных советских книг —  «Повести о настоящем человеке».   Все советские школьники читали ее ( в сокращенном варианте). Ее охотно читали и многие инвалиды, люди, оказавшиеся в трудных ситуациях.  Некоторые  читают и сейчас.

Известный писатель и скандалист Михаил Веллер в какой-то момент начал докапываться в отношении правдоподобности деталей. Говорит – неправдоподобно. Но, во-первых, если вчитаться, Полевой вообще не искал документальности. Метод был абсолютно другой. Какой? Об этом чуть ниже.  Во-вторых,  Веллер искал неправдоподобность не там.

Поражает неправдоподобность не книги, а истории создания книги. О том, как он писал свою знаменитую вещь (единственную, в сущности), Борис Полевой пишет в  мемуарной книге под названием «Нюрнбергские дневники». Полевой пишет, что, находясь в качестве корреспондента «Правды», на самом великом судебном процессе в мировой истории, глядя на «летчика» Германа Геринга (он руководил люфтваффе и входил в пятерку топовых руководителей Третьего Рейха – прим. «Хвилі»), он вспоминал советского летчика Маресьева. И , прямо в Нюрнберге, он повесть и написал. Как бы в противовес, в пику Герингу, фашизму и т.д..

Да ладно… Во-первых, это очень литературное обьяснение. Полевой видел Маресьева один только раз ( в чем сам признается).  Очевидно, что встреч за 1418 дней войны было немало. И было ему что вспоминать, сидя напротив главных фашистов.  В Нюрнберге, кроме Геринга, было очень много других людей.  «Нелетчиков». Этот процесс вообще был не про летчиков, как все понимают.  Обьяснение, разумеется, привязано.

Кроме того, быть корреспондентом на событиях мирового значения весьма хлопотно. Времени нет иногда, на то, чтобф сходить в туалет. А уж для написания книги –  время самое неподходящее. Для чего Полевой придумал эту … легенду? Потому что правду написать было невозможно. А что-то написать было бы логично.  Ведь Полевой – автор одной знаменитой книги. Вот придумал.

Теперь, перейдем к самой книге. Прежде всего потрясают методы. Весьма, кстати, современные. Игра смыслами, своеобразная цитатность. Ни дать, ни взять – потсмодернизм.  Полевому  в остальных произведениях вообще это несвойственно. Название «Повесть о настоящем человеке», как известно, соотносится не с Маресьевым. Первоначально настоящий человек не Маресьев, а некий Комиссар, который лежит в палате с Ма(е)ресьевым, где каждый страдалец в своем углу таит боль. Ближе всех к окну, к Свету, лежит Комиссар. Человек, чье имя уже никак не соответствует человеку. И мы узнаем, что он и есть – Настоящий Человек. Это очень странный Комиссар, если вдуматься. Он не говорит о Ленине, о Марксе, о партии, о социализме. Ни слова. Он говорит о каждом из тех, кто в палате, кто несет свою боль. И происходит чудо. Желчный летчик Кокушкин начинает верить в людей, изуродованный танкист Гвоздев начинает верить, что его могут любить, безногий летчик Мересьев начинает верить, что он сможет не только ходить, а летать. И так это и происходит. Комиссар творит судьбы. А сам? Умирает. В светлый праздник. В весенний день. А люди живут его светлым замыслом, его вдохом. Он и есть Настоящий Человек. Ничего не напоминает? Случайно. (К слову, в 1942 году, в котором происходит действие, в СССР вновь начали открыто праздновать Пасху). Еще прозрачней ситуация, когда растерянный профессор лечащий пациентов, теряет сына в войне… со злом. Не знает, как жить, как вместить это в голове. И приходит к Комиссару,– делится болью. А Комиссар ему ничего не говорит… просто за руку держит. А профессор всё думает, думает, и… вспоминает своего друга, который тоже потерял сына, и тоже думал, думал, а потом послал на войну – второго.

Разумеется, эта игра евангельскими смыслами. Как и очень многие места книги. «Андрей» , – бессильно, в отчаянии кричит упавший Мересьев в небо улетающему самолету, безнадежно взывая к своему товарищу-летчику. И через несколько недель, и сотню страниц, за изможденым, почти умирающим Алексеем Мересьевым прилетает именно он, летчик Андрей Дегтяренко, чьё имя он в отчаянии выкрикивал в зимнем лесу, надеясь на спасение. Настоящий зов будет услышан.  Такие аккуратные сюжетные завязочки вообще не свойственны журналистскому письму. Увы, писаниям Полевого,  в частности. А они, тем не менее, есть. И их много. Все очень, что ли, увязано и подоткнуто в этой книге.

Интересно, что вся первая часть, – про мучительное ползание в лесу, в котором Веллер на полном серьезе ищет документальные какие-то соответствия, это не только история человека, это  –  игра с Горьким.  И это заметно. Троллинг, как сказали бы сейчас. Очень аккуратный, но явный.  Тот, кто ползает, летать будет обязательно, иначе смысла в жизни нет. Идет игра с самой популярной и пафосной цитатой Горького: «рожденный ползать летать не может».   В госпитале Мересьева чаще всего называют – «ползун» . Обыгрывается это слово неоднократно,  в сочетании, например, со словами «гордыня человеческая», что тоже весьма занимательно. Конечно, сама жизненная история играет тут с пафосным стихом Горького. Но видно, как играет и …автор текста.  Играет так, что вспоминая сегодняшних, якобы постмодернистов, с их цитатностью и игрой смыслами, ты понимаешь, – да они щенки. В сравнении.

Если сложить все эти факторы: явную неправдоподобность истории создания книги,  удивительно аккуратные сюжетные завязочки, «идеологически чуждые» структуры вмонтированные  в простоватый, подчеркнуто советский текст.  И если вспомнить, что Полевой уже в 46-47 году занимал весьма высокое место в советской писательской номенклатуре, и его надо было двигать дальше,  то… Напрашивается вывод: что Полевой  писал в соавторстве, в лучшем случае. А, возможно, просто был руководителем проекта имени себя. Маресьев о книге говорить не любил. как и о Полевом, кстати.  Не любят говорить, когда боятся проговориться.

Оценивая вмонтированную в Повесть «пилатчину», можно с некоторой долей вероятности сказать, что там раб божий Андрей  Платонов руку приложил. В свои военные корреспонденции он евангельские аллюзии часто встраивал. Или другой литературный раб. Сорок седьмой год (год первого издания книги, был вполне подходящим, вновь опальных литераторов был уже немало)

Есть малая доля вероятности, что сын учителя духовного училища Борис Кампов («Кампос» — поле) мог и сам такое написать. но, в целом, он был по-пролетарски простоват, по-журналистски занимателен, и людей, увы, часто описывал  на уровне анекдота(хотя душевно)  Поэтому такая вероятность невысока. Умаляет ли это подвиг Маресьева? Нет, конечно. Но подвиг государства и политиков, а особенно журналистов, он сводит к Пелевину. Делает  историю  воистину пелевинской.  Абсурдной, фантасмагорической. Какой-то налет «Омон Ра». Но не бесчеловечной, заметим.

Чей-то талант осветил книгу. Или, учитывая евангельские аллюзии, освятил.  И дал надежду её читателям.  И соавтор Полевого, по всей видимости, был Настоящим Человеком.   Вот только кто он?

Эта книга была  обыденностью для советского человека. Нет ничего интереснее изнанки обыденности. И сегодняшней также. Возможно, она ненамного лучше. Возможно, она всегда такая.