Мао Цзэдун: революционер, философ, прагматик

Здесь, в Яньани, уже несколько лет располагается центр Особого района Китая, территории, на которой безраздельно властвуют коммунисты, обороняя свои границы от гоминдановских войск. Здесь свои законы, свои газеты, школы, своя армия и экономика и даже свои деньги – бяньби, красненькие бумажки, похожие на игральные карты. Именно отсюда отряды КПК когда-нибудь начнут свою экспансию в Большой Китай, чтобы окончательно утвердиться во власти. Но для этого нужно оружие, много оружия, ибо «власть рождает винтовка». И, кажется, теперь Мао как никогда близок к своей заветной цели.

В этот день Мао встал вопреки обыкновению до полудня. Не до сна – он ждет сообщений из Чунцина, куда несколько дней назад выехал глава американской наблюдательной миссии Патрик Хэрли. Мао доволен собой: он ловко провел кичливого генерала, включив в текст договора с Гоминданом о создании единого антияпонского фронта несколько пунктов, заведомо неприемлемых для Чан Кайши. Хэрли, личный представитель президента США, увешенный боевыми орденами как рождественская елка, возомнил себя гениальным переговорщиком. Но где ему, «заморскому варвару», понять тонкости китайской дипломатии, где судьбы народов вершатся мельчайшим оттенком интонации! С солдафонской самоуверенностью Хэрли подмахнул четыре экземпляра договора и отрапортовал об этом своему патрону в Белый Дом. И теперь, после того как Мао и Рузвельт уже обменялись приветственными телеграммами, обратной дороги нет. Американцы документально подтвердили, что считают КПК реальной политической силой в Китае. Чан Кайши, отказавшись подписать ограничивающий его власть договор, выставит себя перед всем миром упрямым саботажником дела единого сопротивления. Весь мир увидит, что Яньань готова на уступки, на сотрудничество, а чуньцинская администрация упорно отказывается внимать голосу совести.

Приезда американских гостей ждали с нетерпением. Запасались ханжой – гаоляновой водкой, отбирали молоденьких образованных девиц для приятного общения под патефон. Обустраивали маршруты ознакомительных поездок: силами отозванных с боевых позиций воинских частей в спешном порядке уничтожали посевы мака – многие и многие сотни гектаров. Производство опиума и поставки его через гоминдановских генералов на рынки Большого Китая – одна из самых оживленных статей экономики Особого района, но к чему об этом знать союзникам? Альянс с американцами был нужен Мао как воздух. Оружие, политическая поддержка и экономическая помощь янки помогут ему вырвать власть у ненавистного Чан Кайши. Но даже если планы по захвату всего Китая провалятся – уж слишком сильна гоминдановская армия! – Мао сможет укрепить оборону Особого района и построить в его границах собственное независимое государство.

В своей борьбе Мао уже не делает ставку на своего «старшего брата» по коммунистической идеологии – СССР. Он уверен, что Советский Союз слишком ослаблен войной, чтобы оказать ему ощутимую помощь. Кроме того, он считает слишком навязчивой «опеку» со стороны Коминтерна и боится, что Сталин не допустит прихода к власти «мелкобуржуазного уклониста» – для этой роли у Москвы есть свои ставленники. Хоть бы и тот же Ван Мин. С помощью же США и Великобритании Мао сможет уйти из-под контроля Кремля и создать Советской России надежный политический противовес на Дальнем Востоке.

Бедственное положение соотечественников, кажется, волнует Мао меньше всего. В то время как армия Чан Кайши как может воюет с японскими интервентами, теряя десятки тысяч солдат, Мао предпочитает отсиживаться в северных горах, следуя стратегии мелких стычек вместо массированных планомерных операций. Вся его безудержная энергия идет на подрыв Гоминдана: в случае успеха Чан Кайши на фронтах шансы коммунистов на захват власти упадут до нуля. Мао неоднократно отклонял или проваливал переговоры с Чан Кайши по консолидации сил для борьбы с японцами. Тем временем Квантунская армия, в пятнадцать (!) раз уступающая по численности вооруженным силам Китая, топит Поднебесную в крови, разрушая ее города и сжигая деревни. По оценкам военных специалистов, политика Мао по развалу единого национального сопротивления равнозначна участию в борьбе на фронтах Китая десятков дополнительных японских дивизий. Но Мао верен древней китайской стратагеме, призывающей «наблюдать за огнем с противоположного берега», ожидая благополучного разрешения ситуации в свою пользу. Его полумиллионная армия, занятая в Яньане производством опия и штудированием «22 документов», является лишь предметом торга с американцами, которым нужны солдаты для решающих сражений с Японией.

Мао задумчиво зачерпывает из оловянной миски горсть орехов. Несет ко рту. Часть просыпается на пол. Мао отшвыривает их ногой. Все бы хорошо, но эти знамения! Уже даже сам прилет 22 июля первых девяти сотрудников миссии «Дикси» был отмечен нехорошим знаком. Посадка «дугласа» с опознавательной символикой ВВС США оказалась исключительно «жесткой». Левое колесо шасси зацепило камни в нескольких метрах от посадочной полосы. Самолет завалило набок, сорвавшийся пропеллер пропорол фюзеляж. Американцев спасло лишь чудо. Начавшись с крушения, как бы тем же и не закончилась для Мао миссия союзников! Тогда путь один – в «объятия» к Сталину.

Этого Мао хочет меньше всего. Его власть должна быть абсолютной, в союзе же со Сталиным он всегда будет «номером два». Если вообще будет. Наверняка Москва не забыла его выпады в адрес «догматиков» из Коминтерна, не простит и реверансы в сторону Вашингтона. И уж слишком откровенны ставки Кремля на его злейшего врага – Чан Кайши.

Для американцев же союз с Особым районом выгоден не только с военной точки зрения. Вашингтону важно не допустить попадания в сферу влияния СССР ни Китая целиком, ни какой-либо из его частей, что изменило бы геополитический баланс в мире не в пользу Соединенных Штатов. Отдельный интерес к Особому району вызывают его недра: здесь сосредоточена половина всех нефтяных запасов Китая и треть – каменноугольных. И уже сейчас оценкой месторождений в районах Яньчана-Яньчуани занимаются десятки иностранных геологов. Мао нужен Америке, и все, что от него хотят – это отказ от всех связей с Москвой. Не велика цена!

И в беседах с членом «миссии Дикси» Джоном Сервисом, и на переговорах с генералом Хэрли Мао даже вскользь не обмолвливался ни о «пролетарской солидарности», ни об «идеологической непримиримости» с капиталистами. Более того, Мао Цзэдун демонстрировал удивительную «идейную гибкость», заявляя собеседникам, что возглавляемая им коммунистическая партия не борется за коммунизм в общественном и политическом смысле, который имеется в виду в Советском Союзе. Мао представлял свою группу не как оплот коммунизма, но как главную национальную силу страны, как влиятельнейшую оппозицию прогнившему гоминдановскому строю.

Но настоящий полководец всегда оставит для себя путь к возможному отступлению. Мао открывает дверь хижины и отдает краткое распоряжение главе спецслужбы Кан Шэну. Через полчаса Председатель продиктует советскому дипломату Петру Владимирову («товарищу Сун Пину») телеграмму Сталину с возрастании влияния в Китае коммунистической партии и его, Мао, личной преданности идеям марксизма. Тылы обеспечены!

***

Сугубый прагматизм, граничащий с беспринципностью, останется визитной карточкой Мао Цзэдуна на долгие годы. И это касалась не только его внутри- и внешнеполитической деятельности, но и вопросов, казалось бы, чисто теоретических. В отличие от своих более «наивных» соратников по революции, верных марксистским идеалам, Мао всегда демонстрировал откровенно инструменталистский подход к учению Маркса. Примерно за три года до описанных выше событий, читая лекцию для слушателей Центральной партийной школы Яньани, Мао Цзэдун высказал свою позицию по отношению к марксизму и его китайским адептам. «Марксизм-ленинизм и китайская революция связаны между собою так же, как стрела и стоящая перед нею мишень. Отдельные товарищи пускают свои стрелы во все стороны стразу, не выбирая цели, наугад. Другие бережно держат стрелу в руках и восхищаются: «Какая чудесная вещица», не решаясь натянуть тетиву. Стрела марксизма-ленинизма должна поразить свою мишень… В противном случае, с какой стати изучать нам эту науку? Марксизм-ленинизм нужен нам не потому, что он радует глаз или кроит в себе некую мистическую силу, которая помогала даосам покорять демонов и общаться с духами. В марксизме-ленинизме нет ни особой красоты, ни сверхъестественной силы. Он просто полезен, исключительно полезен» (1).

«Марксизм» Мао Цзэдуна в свое время оказался предметом ожесточенных дискуссий в международном коммунистическом движении. Советские обществоведы стремились доказать, что Мао извращает учение Маркса и является «мелкобуржуазным уклонистом». Западные же маоисты, напротив, утверждали, что Мао – «последовательный продолжатель традиций подлинного марксизма-ленинизма». За пределами Китая Мао был возведен на пьедестал в конце 60-х годов усилиями европейских «левых» интеллектуалов, нашедших в Председателе искреннего преемника революционной философии Маркса, напрочь догматизированного обуржуазившимися Советами. В числе поклонников «марксиста» Мао Цзэдуна были отмечены гуманитарные мыслители первой величины, в частности, Жан-Поль Сартр, Мишель Фуко, Юлия Кристева.

Между тем, очевидно, что разница между марксизмом и «марксизмом по-китайски» столь же велика, как между «Мерседесом» и велорикшей. Вообще, всякая западная теория, попадая на китайскую почву, трансформируется в самой своей сущности, даже сохраняя все внешние атрибуты. Приспосабливая западные доктрины к своим нуждам, китайцы остаются верными своим традиционным учениям, следуя принципу диюнь – «китайская мудрость для фундаментальных принципов, западная мудрость для практического использования». Этот тезис, авторство которого приписывается видному сановнику-реформатору середины XIX века Чжан Чжидуну, был лозунгом «движения самоусиления», направленного на собственную капитализацию и приумножение военной мощи Китая. Он сохраняет актуальность по сию пору.

Среди западных учений, интериоризированных китайской культурой, оказался и марксизм. Первой публикацией, содержащей имя Маркса, стал напечатанный в феврале 1899 года в журнале «Ваньго гунбао» перевод главы из книги английского социолога Б. Кидда «Социальная эволюция». Через четыре года в Китае был впервые опубликован небольшой отрывок из «Манифеста Коммунистической партии». До 1917 года вышло еще несколько переводов работ Маркса и Энгельса, а также оригинальных материалов китайских авторов, посвященных отдельным аспектам их учения. Но настоящим толчком к распространению марксизма в Китае стала Октябрьская революция. Ее успех подвигнул революционно настроенную часть китайской интеллигенции к изучению идей радикального русского марксизма. Классическому же марксистскому мировоззрению так и не суждено было оказать сколько-нибудь глубокое воздействие на политическую теорию и практику коммунистов Китая.

***

10 ию­ля 1964 года состоялась встреча Мао Цзэдуна с представителями Социалистической партии Японии Сасаки Кодзо, Куроды Хисао, Хосако Канемицу, на которой Великий Кормчий, приближавшийся к восьмидесятилетию и уже подумывавший о «встрече с Марксом», делился откровениями о своей «жизни в науке». «Вместе с другими я принял участие в буржуазно-демократической революции 1911 года, которой руководил Сунь Ятсен; тогда мы были солдатами, – вспоминал Мао в беседе с японскими социалистами. – После этого я тринадцать лет учился; шесть лет я провел за чтением Конфуция, а семь лет читал произведения буржуазных авторов. Я участвовал в студенческом движении и был в оппозиции к тогдашнему правительству. Я организовал массовое движение и выступал против агрессии из-за рубежа. Только вот идея организовать какую-нибудь партию мне в голову не пришла. Ни Маркс не был мне знаком, ни Ленина я не знал. Поэтому у меня не было идеи организовать коммунистическую партию. Я верил в идеализм, в Конфуция и в дуализм Канта. Позже ситуация изменилась» (2).

Марксизм так и не стал сильным местом Мао Цзэдуна как теоретика. По сути, даже называя себя марксистом, Мао никогда таковым не являлся.

Интерес Мао к марксизму пробудился на фоне активной деятельности китайских левых интеллигентов Ли Дачжао и Чэнь Дусю по организации коммунистических кружков. Мао, помощник главного библиотекаря Пекинского университета профессора Ли Дачжао, приведшего его в кружок по изучению марксизма, с интересом воспринимает идеи немецкого мыслителя по переустройству мира, он знакомится с «Манифестом Коммунистической партии», работами «Классовая борьба» К. Каутского и «История социализма» Т. Киркапа. Однако насильственные методы революционной борьбы к тому времени еще не нашли отклика в душе Мао, более близкого к идеям анархизма. Летом 1919 года он пишет: «Есть одна партия, опирающаяся исключительно на насилие. Ее девиз – «Делай другим то же, что они делают в отношении тебя». В борьбе с аристократами и капиталистами эта партия идет до конца. Вождем ее является родившийся в Германии человек, которого зовут Карл Маркс. Есть и другая партия, более сдержанная. Она не гонится за скорейшими результатами, для нее важнее понять нужды простого народа. Все люди, – учит эта партия, – должны добровольно трудиться и оказывать друг другу помощь. Что же касается аристократов и капиталистов, то будет вполне достаточно, если они раскаются и обратятся лицом к добру. В таком случае они научатся работать и помогать людям. Убивать и вовсе не обязательно. Идеи этой партии более доходчивы и всеобъемлющи. Она ставит перед собой цель объединить весь мир в одну страну, превратить человечество в большую семью, где каждый будет жить в мире, согласии и достатке… Вождя этой партии зовут Кропоткин, а родился он в России» (3).

Мировоззрение Мао вообще отличалось эклектичностью, представляя собой гремучую смесь из обрывков идей Кан Ювэя и Лян Цичао, Адама Смита, Спенсера, Дарвина, Дьюи, Кропоткина и Карла Маркса. Как истинный китаец, Мао воспринял их сквозь призму классического образования, подразумевавшего глубокое изучение «Четверокнижия» Конфуция, учения легистов, системы стратагем, классической прозы и поэзии, книг по древней истории Китая и указов императоров далекого прошлого. Старинные романы «Речные заводи», «Сон в Красном тереме» и «Троецарствие» остались настольными книгами Председателя до конца жизни. Их он рекомендовал к обязательному изучению в коммунистических школах Яньани, включив в список пресловутых «22 документов». «Для революционного преобразования Китая не обязательно знание марксизма-ленинизма, – объяснял свой выбор партийный вождь. – Важно знать Китай, его нужды, обычаи, историю» (4).

Именно с позиций «учета китайской специфики» Мао начал трансформацию марксизма в соответствии со своими прагматическими интересами. Еще в 1925 году Мао выступил с призывами к созданию «идеологии, отвечающую условиям Китая». В 1930 году в статье «Против книгопоклонства» он открыто выступил против догматического отношения к марксистской теории и советскому опыту революции и гражданской войны и призвал следовать принципу «реалистического подхода к действительности». В соответствии с ним Мао приступил к разработке теоретической платформы китайской революции, опираясь на многолетний практический опыт существования революционных баз. Этот процесс завершился в конце 30-х годов выдвижением теории «новой демократии», намечавшей пути национального освобождения и социального переустройства Китая. Самим своим появлением эта теория ознаменовала решительный поворот КПК к «китаизации» марксизма. В своем докладе «Место Коммунистической партии Китая в национальной войне», прочитанным в октябре 1938 года на VI Пленуме ЦК КПК 6-го созыва, Мао Цзэдун заявил: «Марксизм должен получить национальную форму, прежде чем он может быть применен. Не существует такого понятия как абстрактный марксизм. То, что мы называем конкретным марксизмом, есть марксизм, который получил национальную форму… Китаизация марксизма – так это следует называть – означает, что во всех своих проявлениях он исходит из китайской специфики, применяется в соответствии с этими особенностями, становится проблемой, которую вся партия должна понять и безотлагательно решить» (5).

В то время Мао Цзэдун уже обладал вполне весомым авторитетом в партии, однако о превалирующем значении его идей речи пока не шло. Ускоренный рост культа личности Мао начался после того, как в марте 1943 г. он возглавил партию, приобретшую двумя месяцами позже политическую самостоятельность в связи с роспуском Коминтерна. Инициатором культа стал Лю Шаоци, утверждавший в своих почти агиографических статьях, что единственный способ избежать повторения тягчайших ошибок – это «обеспечить всеобъемлющее руководство делами партии со стороны товарища Мао Цзэдуна». В то же время начинаются публиковаться избранных трудов вождя, входит в употребление термин «идеи Мао Цзэдуна» (6), стены общественных зданий в Яньани украсили многочисленные портреты, а весной 1944 года Мао, как в прежние годы императоров, пригласили проложить символическую борозду на просяном поле (7).

В качестве синонима «китайского марксизма» учение Мао утвердилось в апреле-июне 1945 года на VII съезде КПК. В своем докладе о новом уставе партии Лю Шаоци заявил: «Идеи Мао Цзэдуна представляют единство марксистской теории с практикой китайской революции, это китайский коммунизм, китайский марксизм. Идеи Мао Цзэдуна – это дальнейшее развитие марксизма в национально-демократической революции в колониальных, полуколониальных и полуфеодальных странах в современную эпоху, это превосходный пример национального марксизма» (8). В итоге в новом уставе было сказано, что «Коммунистическая партия Китая во всей своей работе руководствуется идеями Мао Цзэдуна».

***

На тот момент широко распространенного ныне понятия «маоизм» еще не существовало. Примечательно, что этот термин имеет чисто западное происхождение. Впервые его ввел в оборот в 1951 году политолог Б. Шварц, дабы отграничить доктрину Мао Цзэдуна от теории марксизма-ленинизма. Вместе с Дж. Фэйербэнком он утверждал, что такие идеи Мао, как кампания за исправление стиля работы, идеологическое перевоспитание, социалистическое преобразование буржуазии, народные коммуны, большой скачок и др. «представляют собой явные отклонения» от ортодоксального марксистского учения, а сам маоизм есть ничто иное как «крестьянский коммунизм», который переносит центр тяжести революционной работы из города в деревню и на борьбу за власть.

Против Шварца и Фэйербэнка довольно резко выступил историк Карл Август Виттфогель, утверждавший, что ничего оригинального в маоизме нет, и все основные элементы его тактики разработаны в сочинениях Ленина. Маоизм, по его мнению, всего лишь «китайский вариант тоталитарной коммунистической революции» (9), и такие идеи Мао Цзэдуна как развитие революционного движения на Востоке, перспективность социалистических революций в восточных странах – не более чем «перевод» ленинских положений. Идеи Виттфогеля, поддержанные впоследствии некоторыми западными авторами (А. Коэн, Ф. Майкл), в Советском Союзе по понятным причинам воспринимались как антисоветская пропаганда. Лишь в постперестроечной России начали выходить книги, представляющие Мао чуть ли не как прямого наследника большевизма (10). Подобные утверждения небеспочвенны – генетическая связь между маоизмом и большевизмом очевидна. Однако дальнейшее развитие марксизма в Китае не просто шло в разрез с идеями Ленина – будучи пересажен на китайскую почву, он стал питаться совсем иными традициями, представ как причудливая композиция из легизма, великоханьского шовинизма и народной мудрости, замешанных на почерпнутой из сталинского учебника по диамату и наивно понятой диалектике.

Несмотря на то, что авторство термина «маоизм» в западной историографии приписывается Шварцу, попытки произвести название синомарксистской доктрины от имени его автора принимались задолго до ее воцарения в качестве главенствующей идеологии коммунистического Китая.

Характерно, что появившийся в 1927 году термин «маоцзэдунизм» носил поначалу негативный смысл. Так был назван военно-авантюристический уклон в компартии Китая провала так называемого восстания «осеннего урожая» (август-ноябрь 1927 г.). Тогда за ошибки, приведшие к трагическим последствиям, Мао Цзэдун из числа кандидатов в члены Временного политбюро ЦК КПК.

Дальнейшие попытки формирования «изма» имени себя предпринимались уже самим Мао, о чем свидетельствует, в частности, его бывший соратник Ван Мин в книге, посвященной пятидесятилетию КПК.

«Начиная с сентября 1941 г. Мао Цзэ-дун в личных беседах с членами Политбюро часто говорил о своем желании создать «маоцзэдунизм». Вот содержание одной из таких бесед Мао Цзэ-дуна со мной:

– Товарищ Ван Мин, я хочу создать маоцзэдунизм. Как вы на это смотрите?

– А зачем?

– Когда у руководителя нет собственного «изма», то еще при жизни его могут свергнуть другие, да и после смерти он может подвергнуться нападкам. Когда имеешь «изм», положение становится иным. Смотрите: у Маркса есть марксизм; II Интернационал раскололся на множество группировок, но никто не посмел выступить против Маркса и марксизма. У Ленина есть ленинизм; в III Интернационале и ВКП(б) тоже было немало групп и течений, однако никто по выступил открыто против Ленина и ленинизма. У Сунь Ят-сена есть суньятсенизм; и вот, несмотря на кавардак и обилие группировок в гоминьдане, никто не смеет выступать против Сунь Ят-сена и суньятсенизма. Если я не создам своего «изма», то даже в том случае, если VII съезд партии изберет меня председателем ЦК партии, меня могут свергнуть.

– При создании маоцзэдунизма я сохраню марксизм, – продолжал Мао Цзэ-дун. – Я отвергаю только ленинизм. Мой подход к этому вопросу таков: ленинизм – это русский марксизм, представляющий собой сочетание всеобщей истины марксизма с конкретной практикой русской революции; маоцзэдунизм есть китайский марксизм, или китаизированный марксизм, представляющий собой сочетание всеобщей истины марксизма с конкретной практикой китайской революции» (11).

Что же представлял собой «китаизированный марксизм» в интерпретации Мао Цзэдуна?

Сразу отметим, что знакомство Мао с марксистской философией и политической экономией было весьма поверхностным. Оно ограничивалось небольшим списком литературы, предлагаемым к изучению в кружке Ли Дачжао и учебными пособиями, в том числе «изученной» в 1933 году брошюре Ай Сы-ци «Популярная философия».

Из-за незнания иностранных языков Мао Цзэдун не был знаком с трудами основоположников марксизма, публиковавшихся в 1920-30-е годы на китайском языке лишь в виде небольших отрывков. А потому и практически все приводимые Мао цитаты из марксистских первоисточников были получены им из вторых рук, в искаженном виде.

Так, например, уже в 1937 году, выступая с лекциями в Яньани, Мао использует для подкрепления своих идей цитату из работы Ленина «К вопросу о диалектике». Но если в оригинале фраза звучит так: «Понятие развития не есть… прямая линия, а кривая линия, бесконечно стремящаяся к ряду кругов, к спирали» (12), то в версии Мао «спираль» исчезает, и сохраняется только «кривая линия» (13). Таким образом, из ленинской мысли выхолащивается диалектическая идея о преемственности в развитии, о присутствии в «снятом виде» старого в новом – остается только тема развития «в никуда», «как получится», «куда вывезет кривая». Собственно, по такой «диалектической» схеме и проводились в маоистском Китае все печально знаменитые реформы – от «коммунизации» до «культурной революции».

Безусловно, Мао Цзэдуна трудно назвать рафинированным марксистом, равно как крупным теоретиком или, тем более, большим социальным мыслителем. Идеи маоизма были предельно политизированы и самым тесным образом привязаны к злободневным проблемам, а теоретическая работа занимала всегда подчиненное место в деятельности Великого Кормчего.

Более того, Мао всегда с большим недоверием относился к теоретикам, носителям «книжных знаний», не считая их способными к постижению истины, которая, по мнению Председателя, может быть познана лишь на практике. Под практикой Мао понимал «личное участие», «непосредственное познавание». Здесь истоки его гневных нападок в 1937 году на сюцаев («всезнаек»), которые, «нахватавшись случайных обрывочных знаний, возводят себя в ранг первого лица Китая» (14) и идейно-политической кампании против «догматиков» (китайских коммунистов-интернационалистов) в 40-х годах. Наука, не подкрепленная практикой (понимаемой Мао как классовая борьба), слаба, поскольку «человек не может познать какое бы то ни было явление без соприкосновения с ним, то есть если его собственная жизнь не протекает в условиях этого явления» (15).

Вместе с тем, сам Мао Цзэдун был отнюдь не чужд проявить себя в качестве идеолога и даже философа, дающего «единственно правильные ответы» на насущные вопросы общества. Это, впрочем, характерно для многих практиков революционной борьбы, для которых изучение и «развитие» философских идей служило ответом на вызов времени, изменение расстановки сил на идеологическом поле. Так, известно, что книгу «Материализм и эмпириокритицизм» (1908 г.) Ленин писал, пытаясь на фундаментальном уровне доказать несостоятельность набиравшего популярность в русской революционной среде позитивизма махистского толка. А десять «философских тетрадей», составленных Лениным в 1914-1916 гг., обязаны своим существованием необходимости детальной разработки марксистской философии в условиях, когда некоторые теоретики II Интернационала отрицали наличие в марксизме собственной философской системы и пытались «скрестить» экономическое учение Маркса с неокантианством и тем же махизмом.

Разумеется, китайский наследник марксизма Мао Цзэдун был весьма далек от того, чтобы «проштудировать всю «Науку логики» Гегеля» для понимания первого тома «Капитала» Маркса. Для этого ему не хватало ни образования, ни времени. Свои основные работы он писал в промежутках между боями и в условиях крайне запутанной внутрипартийной борьбы – в так называемый яньаньский период (1937-1947 гг.) Эти годы, пожалуй, можно отнести к наиболее плодо­творным в его становлении как теоретика и идеолога КПК.

К наиболее значительным работам Мао яньаньского периода относятся: «Стратегические вопросы революционной войны в Китае» (декабрь 1936 г.), «Относитель­но практики» (1937 г.), «Относительно противоречия» (1937 г.), «О затяжной войне» (май 1938 г.), «Китайская революция и Ком­мунистическая партия Китая» (декабрь 1939 г.), «О новой демократии» (январь 1940 г.), «За правильный стиль в работе партии» (февраль 1942 г.), «Выступления на совещании по вопросам литературы и искус­ства в Яньани» (май 1942 г.), «О коалиционном правительстве» (май 1945 г.) и др. Всего за период пребывания в Яньане Мао написал более двух третей всех своих работ.

После победы народной революции в Китае открытая теоретическая деятельность Мао резко ограничивается – после издания «официальных» текстов «Избранных произведений» в 1951 г. он выступает, по существу, лишь с тремя работами – докладами «Вопросы кооперирования сельского хозяйства в Китае» (1955), «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа» (1957) и статьей «Откуда у человека правильные идеи?» (1964). С тех пор «теоретическая» работа Мао Цзэдуна продолжалась лишь в виде выступлений и докладов на закрытых совещаниях ЦК КПК, различных активах и т.п. Их тексты не публиковались в пекинской открытой печати, они стали известны значительно позже, когда в 1967 г. хунвэйбины опубликовали в Пекине сборник Мао Цзэдун сысян ваньсуй («Да здравствуют идеи Мао Цзэдуна») (16).

***

Философская методология Мао наиболее четко сформулирована в работах «Относительно практики» и особенно «Относительно противоречия». Китайские маоисты часто пытаются доказать, что эти статьи были написаны Мао Цзэдуном для того, чтобы донести до масс рядовых коммунистов основы гегелевской диалектики. Факты, однако, свидетельствуют о том, что к 1937 году Мао не читал ни Гегеля, ни даже основных философских произведений Маркса. А потому при написании своих трудов Мао опирался на ту теоретическую базу, которой он обладал – классическую китайскую философию, на историю древних династий, анархизм и некоторые азы марксизма.

Надо учитывать, что при написании статей Мао Цзэдун рассчитывал на внимание не только тех, кому они непосредственно предназначались – солдат и крестьянство, но и тех, кто, по его мнению, «непременно сунет нос» во внутренние дела КПК. А потому стремился изъясниться на языке, понятном китайскому крестьянину, но совершенно недоступном для наблюдателей из Коминтерна, камуфлируя свои идеи китайскими поговорками, цитатами из Сунь-цзы и Вэй Чжэна, а также трюистическими формами наподобие «Одно на два делится, а два в одно не соединяются». Причина подобных стилизаций очевидна: сформулируй Мао свою главную идею об абсолютности борьбы противоположностей и невозможности их единства на языке, понятном европейцам, и на него немедленно поступили бы доносы в Коминтерн, что Мао Цзэдун в свободное от партизанской борьбы время занимается ревизионизмом. В результате противники Мао в руководстве партии получили бы реальный шанс отстранить его от власти. Поклонник Хань Фэйцзы, Мао прекрасно понимал, что во внутрипартийной борьбе нельзя давать противнику ни малейшего шанса.

Таким образом, разрабатывая свою теорию противоречий, Мао Цзэдун убивал сразу двух зайцев.

С одной стороны, использование марксистского языка позволяло ему сохранить поддержку Советского Союза. «Марксистский антураж» был и своего рода данью все той же конфуцианской традиции, из которой все китайцы хорошо усвоили: чтобы считаться человеком ученым, необходимо просто зазубрить определенное количество терминов, а вникать в их смысл необязательно.

С другой стороны, Мао создал работоспособную революционную теорию, подходящую для местных условий и приспособленную для понимания рядового красноармейца-крестьянина. Объяснить земледельцам тезис том, что «для-себя-бытие есть завершенное качество и как таковое содержит в себе бытие и наличное бытие как свои идеальные моменты», чрезвычайно затруднительно, тем более, если не понимаешь этого сам. Другое дело – предложить им вполне себе стройную теорию, отвечающую их коллективным представлениям: «все в мире состоит из противоположностей, потому бунт – дело правое, война – мать всего, а революция – не цель, а вечное движение».

Характерно, что количество цитат из Маркса и Энгельса в произведениях Мао абсолютно мало по сравнению с выдержками из традиционной китайской литературы и других источников – всего только 4 процента от общего количества цитат. Это установил западный синолог русского происхождения В. Голубничий в ходе проведенного им в начале 60-х годов текстологического анализа четырех томов «Избранных произведений» Мао Цзэдуна. Общая структура цитирования Мао различных источников выглядит так (17):

Легко заметить преобладающее в общем объеме количество цитат из Сталина. В самом деле, идеологическая работа Мао Цзэдуна во многом сводилась к приложению к китайской действительности идей «Отца народов». Классовая борьба, диктатура пролетариата, противоречия, критерий практики, «скачок», «коммуна», «культурная революция» – все эти доктрины имеют своим источником сталинские теории (18). Именно через рецепцию идей Сталина Мао Цзэдун осуществил преодоление господствовавших в раннем китайском марксизме троцкизма и послефевральского ленинизма. В отличие от российских большевиков, пришедших в революционное движение ради борьбы за социальную справедливость и мировую пролетарскую революцию, в которой России отводилась роль военно-экономического плацдарма, Мао Цзэдуном двигала идея национального освобождения Китая и его последующего «самоусиления» путем воплощения в жизнь традиционной идеи «сильного государства и богатого народа». Та же позиция была характерна и для Сталина, утверждавшего приоритет сохранения российской социалистической государственности над всеми остальными проблемами мирового коммунистического движения. Выстояв в противоборстве с ведущими капиталистическими державами, СССР и впредь продолжал проводить политику великодержавного гегемонизма. О ее результатах спустя много лет рассказывал В. М. Молотов: «Свою задачу как министр иностранных дел я видел в том, чтобы как можно больше расширить пределы нашего Отечества. И кажется, мы со Сталиным неплохо справились с этой задачей!» (19).

Вдохновленный успехами СССР, Мао Цзэдун калькировал прагматическую теорию Сталина, прекрасно прижившуюся на тысячелетиями подготавливаемой почве синоцентризма. Мечтая о возвращении своей страны утраченного величия и мощи, он заявлял: «Мы должны стать первой страной мира… Иначе к чему трудолюбие и мужество шестисотмиллионного народа?» (20).

***

Именно во внешнеполитической деятельности Мао, направленной на восстановление международного престижа и могущества Китая, наиболее ярко проявился его знаменитый прагматизм, заключавшегося в убеждении, что «у страны нет вечных ценностей и вечных союзников, но есть лишь вечные интересы». В апреле 1945 года на VII съезде КПК Мао клялся в преданности Советскому Союзу, утверждая: «На международной арене СССР – единственный и лучший наш друг. Все остальные – так называемые союзники». Дальнейшие события, однако, показали, что Советский Союз отнюдь не расценивался Великим Кормчим «братом навек». Это демонстрирует, в частности, его диалог с Чжоу Эньлаем, приведенный в книге советского разведчика Юрия Дроздова. Во время парада в честь первой годовщины образования КНР в 1950 году Мао спросил Чжоу:

– Ну что? Несбыточное, как видишь, с советской помощью осуществилось.

– Теперь бы с их помощью и удержаться, – ответил Чжоу.

– Удержимся. Но не будешь же ты их считать постоянными союзниками, – бросил Мао (21).

Союз с СССР был для Мао не более чем необходимым этапом на пути к созданию сильного независимого государства. Причем на месте Советского Союза, как мы знаем, вполне могли оказаться и США – если бы тому не помешала принципиальная позиция президента Трумэна, для которого «вечные ценности» (свобода, демократия, антикоммунизм) играли как раз таки важнейшую роль. В отличие от американского президента, Мао демонстрировал поразительную неразборчивость в стратегических связях во имя усиления мощи государства, являясь в этом отношении верным последователем легистов.

Еще в октябре 1940 года Мао Цзэдун ратовал за то, чтобы на международной арене проводить линию союза фашистских Германии, Италии и милитаристской Японии с СССР. Внутри же страны он предлагал создать единый фронт с японцами и Ван Цзин-вэем против Чан Кайши (большинство членов партии придерживались противоположного мнения, высказываясь за антияпонский единый фронт в союзе с Гоминданом). Свои взгляды Мао опубликовал в яньаньской газете «Синьчжунхуа бао» (в то время орган ЦК КПК). С товарищами же по партии он объяснялся так: «Все они – Германия, Италия, Япония – бедняки. Какая нам выгода воевать с ними? Даже если победим – все равно нечем будет поживиться. Англия, Америка и Франция – богаты; особенно Англия, у которой вон сколько крупных колоний! Если ее разбить, то только от раздела ее колоний можно получить солидную добычу. Вы можете сказать, что я – за профашистскую линию, не так ли? Я этого не боюсь. Что касается Китая, то следовало бы вести дело к созданию единого фронта с японцами и Ван Цзин-вэем… Одолеть японцев в войне мы все равно не сможем, так зачем же воевать с ними? Лучше в союзе с Японией и Цзин-вэем бить Чан Кайши. У Чан Кайши на юго-западе и северо-западе страны еще осталось вон сколько территории; если его разбить, то мы могли бы получить себе кусок территории па северо-западе – и то была бы нажива! Я знаю, вы скажете, что я занимаю прояпонскую национал-предательскую линию. Я не боюсь. Я не боюсь быть национал-предателем!» (22).

Заключение выгодных тактических союзов, военные кампании против соседей, громкие внешнеполитические заявления – все это было для Мао Цзэдуна не развитием некой единой стратегической линии, но моментальной реакцией на сложившиеся обстоятельства. Мао всегда исходил из наличествующей расстановки фигур на «мировой шахматной доске», как китайцу ему претило долговременное планирование и принятие решений, исходя из некой заранее выстроенной концепции, такой, например, как доктрина Монро, план Даллеса или теория перманентной революции Троцкого.

Все теоретические положения Мао Цзэдуна утилитарно связаны с достижением конкретных целей. Как мы уже отметили, «основополагающие» работы Мао «Относительно практики» и «Относительно противоречия» писались вовсе не «на века», но чтобы, в первом случае, доказать Коминтерну и «догматикам», что о проблемах китайской революции имеет право судить только те, кто в ней непосредственно и длительное время участвовал, и, во втором случае, «срезать» «московскую оппозицию» в КПК. Даже создание Мао Цзэдуном знаменитое учение о «делении мира на три части» преследовало вполне сиюминутные цели –  «теоретически обосновать» необходимость занятия Китаем ведущего места в мировом коммунистическом движении. Заметим, что «теория трех миров» была объявлена после смерти Председателя «величайшим вкладом в сокровищницу марксизма-ленинизма» – такой чести не удостоилось даже пресловутые учения Мао Цзэдуна о борьбе противоположностей и роли крестьянства в революции.

«Внешнеполитическая доктрина» Мао Цзэдуна – это не фундаментальные труды на сотни страниц – это своевременные, тактически точные распоряжения, решения, выступления. Мао поразительно тонко чувствовал момент – когда надо написать хлесткую статью, а когда – повести войска на «непокорных варваров». Его мышление абсолютно ситуативно, «нетеоретично», и здесь Мао верен китайской мыслительной традиции, которой свойственно опираться на потенциал, заложенный в ситуации, и определять характер действий в зависимости от постоянно меняющихся обстоятельств.

«Китайской стратегии, – утверждает синолог Франсуа Жульен, – чужда идея предопределения хода событий в соответствии с заранее составленным планом как неким идеалом, к которому надо стремиться и который должен быть более или менее завершенным» (23). Она нацелена на получение эффекта за счет адаптации к ситуации, следования логике самого начавшегося процесса. Эффект, по мнению китайских стратегов, естественно вытекает из благоприятных обстоятельств и становится «неизбежным» в том случае, если мы не мешаем ему развиваться путем насильственного вмешательства в ход событий.

Таким образом, потенциал ситуации невозможно предвидеть заранее, даже если верить в победу и иметь на руках предварительное заключение о реальных силах – его можно лишь выявить в ходе развертывания операции, потому что он постоянно меняется. Основоположник китайской военной науки Сунь-цзы учил, что мощь полководца состоит «в умении применять тактику, сообразуясь с выгодой». Знание тактики «обеспечивает воителю победу; однако наперед преподать ничего нельзя» (24). Иными словами, военачальник не должен идти от практики «средних людей», которые обычно склонны во всех своих действиях следовать шаблону, теоретическому предписанию, общепринятому правилу. Он должен уметь сообразовываться с постоянными изменениями обстановки, каждый раз находить средство применительно к условиям момента и места, обращать ситуацию к своей пользе – ведь «в войне нет постоянной формы» (25). О том же гласит и максима Ли Цюаня (26): «Стратегия не знает предзаданных определений, она выбирает форму в зависимости от потенциала ситуации» (27).

Именно ожиданием эффекта от сложившейся обстановки объясняется известная отчужденность Мао Цзэдуна в противостоянии двух лагерей во время холодной войны. Пользуясь активной конфронтацией СССР и США, сопровождавшейся изматывающей гонкой вооружений, Мао, не предпринимая активных действий, решал свои геополитические задачи, фактически, способствуя обострению противостояния сверхдержав. «В течение столетий Срединное Царство обеспечивало себе безопасность, натравливая отдаленных варваров на своих ближайших соседей, – замечает Генри Киссинджер. – Будучи глубоко обеспокоен советским экспансионизмом, Мао применил ту же самую стратегию в отношениях с Соединенными Штатами» (28).

Любой изменение мировой ситуации немедленно использовалась Мао Цзэдуном для достижения определенной цели. Так, ввод советских войск в Чехословакию в 1968 году стал поводом для усиления «антисоциал-империалистической» риторики в социалистическом лагере. Успешно сыграв на недовольстве европейских социалистов действиями Москвы, Мао до определенной степени ослабил ее позиции в странах народной демократии и заодно получил моральное право на организацию вооруженных провокаций в приграничных территориях.

Ситуативность мышления Мао Цзэдуна создает известные трудности в интерпретации его текстов и формулировки его «геополитической концепции». Далеко не все его высказывания, если вообще не все, нельзя воспринимать буквально – стратагемная хитрость цзи проявляется не только в поступках, но и в словах. Слово используется Мао Цзэдуном скорее для сокрытия истинного смысла, нежели для его про-изведения (по Хайдеггеру) из потаенности (29).  Китайская традиция вообще слабо коррелирует с западным Логосом. Слово не предполагает ответственности – оно применяется в большей степени как уловка, во всяком случае, если дело касается отношений с варварами. «Война, – учил Сунь-цзы, – это путь обмана» (30). Конфуцианские идеи «исправления имен» и «истинности речей совершенномудрого» касаются лишь хуа ся, настоящих китайцев, и не относятся к варварам ни ближнего, ни дальнего круга. Ложь, адресованная варвару, не имеет моральной окраски – она несет чисто инструментальный характер, позволяя получить тот или иной эффект. А эффект – это несомненная добродетель. Заметим, что в китайском языке слово «добродетель» (дэ) имеет также глагольное значение «достигать», «обретать», и таким образом добродетель понимается вполне прагматически – не как некое бытие или акциденция, но как наличие эффекта.

Перефразируя выражение основоположника философского прагматизма Чарльза Пирса, можно сказать, что ложь для китайца, если она приносит успех – это и есть истина. И спекуляция на наивной вере варваров в слово безусловно оправдывается, если она служит пользе дела. В этом и состоит смысл классических стратагем №1 (Обмануть императора, чтобы он переплыл море), №6 (На востоке поднимать шум, на западе нападать), №10 (Скрывать за улыбкой кинжал), №14 (Позаимствовать труп, чтобы вернуть душу) и №25 (Украсть балки и заменить их гнилыми подпорками) (31), активно использовавшихся Мао в его внешнеполитической деятельности и неоднократно упоминавшихся в его произведениях.

***

Прагматизм Мао Цзэдуна выступил одним из мощнейших факторов, обеспечивших Китаю превращение из отсталой полуколониальной страны в мощную ядерную державу, с которой приходилось считаться даже США и Советскому Союзу. Утилитарно воспринятая марксистская доктрина оказалась для маоистского Китая не столько теорией, объясняющей некие социальные процессы и «освящающей» ту или иную деятельность в политической практике, сколько социоформирующим началом, «символом веры», скрепляющим устои китайского общества, на протяжении десятков лет (со времен Синьхайской революции 1911 года и до образования КНР) находившегося в состоянии идеологического хаоса и являвшегося, по меткому выражения, Сунь Ятсена, «кучей рыхлого песка». И это лишний раз демонстрирует, насколько важное место занимали в системе политической власти Китая идеологические ценности. На протяжении веков эта страна управлялась не столько посредством законов, сколько на основе системы идеологического воспитания и принуждения. Фактически маоизм в качестве мощной объединяющей нацию идеи занял место традиционного конфуцианства, потесненного в сложный для страны период середины XIX – начала XX вв. пестрым разноцветием как западнических, так и националистических идеологий, ни одна из которых не оказалась способной сцементировать китайское общество и привести его от «традиционализма» к «модернизму». Китай, тысячелетиями видящий свое высшее предназначение в приобщении «варваров» к цивилизации, к «правильным», сиречь конфуцианским, культурным ценностям, а именно это и являлось содержанием пресловутого синоцентризма, получил новую систему «единственно верных» истин, которые надлежало распространить на весь «отсталый» – капиталистический, мелкобуржуазный, ревизионистский мир. Поднебесная империя под руководством вождя-марксиста вновь обрела свою историческую миссию: стать центром мира – как в идеологическом, так и в геополитическом отношении.

Если для КНР коммунистическая идеология всегда являлась всего лишь функцией от геополитической панидеи, своеобразной «одеждой» для великоханьского национализма и глубинных геостратегических устремлений, то Советский Союз, напротив, на протяжении всей свой истории фактически был заложником господствующей идеологии. Приверженность идее пролетарского интернационализма заставляла советских руководителей вопреки политическим интересам и самому здравому смыслу оказывать финансовую и военную поддержку режимам, в сущности, индифферентным к коммунистическим идеалам и даже являвшимся геополитическими противниками России. Многие государственные руководители тех времен цинично эксплуатировали стремление СССР экспортировать революцию в их страны и повести их под знаменем своей идеологии. Так, например, турецкий лидер Мустафа Кемаль, усиленно демонстрируя в 1920-21 гг. притворный интерес к марксистскому учению и ненависть к буржуазным ценностям, добился заключения в 1921 году Московского и Каррского советско-турецких договоров, согласно которым Турция возвращала себе обширные земли в Анатолии, присоединяла к себе входившие прежде в состав Российской империи закавказские территории в 23 600 кв. км, а также получала безвозмездную финансовую помощь в размере 10 миллионов рублей золотом!

Весьма похожая ситуация сложилась и в 1930-40-е годы, когда «красный партизан» Мао Цзэдун начал заигрывания со Сталиным, поддерживавшим тогда правительство Гоминдана. Результатом стал приход к власти КПК и значительная военная и финансовая помощь, оказываемая Китаю вплоть до начала 60-х годов.

В отличие от СССР, Китай всегда чутко бдел свои национальные интересы. Великоханьская панидея «Срединного государства» имела мало общего с коммунистической доктриной. Однако именно последняя поспособствовала утверждению Китая в качестве могущественной мировой державы. Достигнув этого статуса, КНР уже без всяких экивоков на марксистские идеалы заявил о своих геополитических амбициях. Сохранив, тем не менее, «маоцзэдунъидеи» в качестве социоформирующего начала.

Китай и сегодня не собирается отказываться от официальной маоистской идеологии. Ведь именно она на сегодняшний день является для китайцев универсальной и общепризнанной системой ценностей, возводящей национальное в ранг безусловного. Как писал Цзян Цзэминь, «если бы у партии, государства, на­ции, особенно у такой большой партии, как наша, у такого боль­шого государства и такой многочисленной нации не было бы верной руководящей теории, мощной духовной опоры в виде вер­ной теории, то невозможно было бы и представить себе нашу партию, государство и нацию. Они превратились бы в кучку разрозненных песчинок, лежащих на блюде, нечего было бы и говорить о цементирующей, боевой силе и творческом потенци­але; у них не могло бы быть прекрасного будущего» (32).

***

По словам Мао Цзэдуна, он сделал лишь две вещи, которыми он может гордиться в преддверии «встречи с Марксом»: победа над Чан Кайши и выдворение японских оккупантов. Показная скромность всегда была отличительной чертой Великого Кормчего. Во время «Великого похода» он демонстративно подбирал брошенные солдатами изорванные сандалии: «Починю и буду носить», в Яньани он наряжался в куртки с огромным количеством заплат и питался простой чумизой. Да и его быт в Запретном городе не отличался особой прихотливостью. Никогда не позволял себе Мао и похвальбы своими успехами – за него это всегда делали другие.

Уже при жизни Мао превратился в полубога. Еще в Яньяни американских посланников поражали потоки инспирированные Лю Шаоци потоки славословия и «слащавых до отвращения панегириков» в адрес вождя. Тогда же впервые прозвучал гимн «Алеет Восток»:

Алеет Восток, поднимается солнце,

В Китае родился Мао Цзэдун.

Он – борец за счастье народа,

Он – великий спаситель страны.

Именем Мао назывались школы, а детей с юных лет учили распевать: «Мы – послушные ученики Председателя Мао».

В годы «культурной революции» только китайский тираж цитатника Мао – «Маленькой красной книжки», обязательной для разучивания всеми гражданами КНР, превысил отметку в миллиард экземпляров и вышел на второе место в мире после Библии. Изречения из нее зачитывались за столом перед едой, перед школьными занятиями и рабочими сменами. По всей стране открывались «комнаты лояльности», где два раза в сутки – утром и вечером – собирались китайские семьи, чтобы отдать знаки почтения Мао Цзэдуну. «Храм революции» в двадцатиметровой фигурой вождя, установленный на его родине в Хунани, ежедневно посещали десятки тысяч паломников. Чуть ли не во всех странах открылись маоистские организации, пламенным словом, а где и винтовкой претворяющие в жизнь идеи великого вождя.

Сегодня из иконы Мао Цзэдун превратился в популярный бренд. Луноликий Мао взирает на нас с тишоток и винных этикеток, картин авангардных художников и флаконов с туалетной водой. Модные диджеи используют в своих композициях семплы из стихотворений Председателя, а радикальные антиглобалисты, сдав в макулатуру труды Генона и Ги Дебора, разыскивают по букинистам потрепанные томики «Избранных трудов» Мао Цзэдуна.

Мода на Мао возвращается. Марксизм умер, да здравствует маоизм!

Источник: Анатолий Беляков, beliakov.net

Источник: