Лариса Гениуш. Неизвестная Чехословакия

 

Лариса ГЕНИУШ, — поэтесса, именем которой Всемирный конгресс белорусов назвал 2010 год, — родилась в белорусской деревне, оказавшейся после 1918 года под поляками. Училась в польской гимназии, вышла замуж за белоруса, поселившегося в Чехословакии, к которому она в 1937 году переехала на ПМЖ в Прагу. Там происходит ее знакомство с деятелями несостоявшейся в 1918 г. Белорусской Народной Республики, в т. ч. — ее президентом в изгнании В.ЗАХАРКОЙ и эффективным менеджером белорусской идеи в Европе И.ЕРМАЧЕНКО (ранее бывшим адьютантом ген. ВРАНГЕЛЯ), к которому она до конца жизни относилась резко отрицательно. После оккупации Чехословакии немцами, происходит сложное балансирование белорусов вообще, а ЛГ, в частности, между ними и чехами, секретарство при ЗАХАРКЕ, участие в культурной жизни белорусской эмиграции (в 1942 году в поднемецкой Праге вышла книга стихов Ларисы ГЕНИУШ «Ад родных нiў»). Участие в делах «Белорусской Народной Самообороны» и выпуск упомянутой книги при немцах были вменены ЛГ в вину при рассмотрении ее дела следователями НКВД. Относительно комфортная жизнь в Европе, а затем отбывание длительного (1948-1956) срока в северных лагерях и доживание остатка жизни в советском колхозе под присмотром КГБ — наложили отпечаток на «Воспоминания». Тем не менее некоторые наблюдения автора над европейской действительностью и отдельными европейскими народами показались мне интересными для перевода на «нормальный русский язык».

«Воспоминания» изложены автором в хронологической последовательности.Сначала она описывает жизнь белорусов на польских Кресах, затем — в свободной и оккупированной немцами Чехословакии, а также — оккупированной немцами Белоруссии, после — в тюрьмах и лагерях Чехословакии, Австрии, Украины, советской Белоруссии, в советских Инте и Абези. «Воспоминания» переполнены эпизодическими впечатлениями о встречавшихся на жизненном пути автора чехах, поляках, немцах, евреях, украинцах, латышах с литовцами и русских, не говоря уже о советских…

Данный пост — не только о чехах, хотя — преимущественно о них. Не о чехах вообще, а — взгляд на чехов, их историю, их государство и общество через белорусские очки. Взгляд на чехов, разумеется, вырванный мной из контекста мультикультурального повествования «исследовательницы психологии народов» — как она сама себя называла уже в советском лагере…

Впечатления о «детях разных народов» рассыпаны у ГЕНИУШ по всему повествованию, отнюдь не воспринимающемуся как пособие по этнопсихологии при последовательном чтении. Если же читать его «параллельно», — для чего я, покромсав его на «этнические» фрагменты, сложил из них «искусственные» этносюжеты, да еще в переводе на нелюбимый ГЕНИУШ русский язык, — впечатление складывается довольно неожиданное…

В ходе чтения у читателя из небелорусских психиатров может возникнуть подозрение о некоторой эпилептоидности текста, а стало быть и его автора. Некоторые претензии замечательной белорусской поэтессы могут быть рассмотрены в рамках «сверхценной идеи», сопровождающейся легкой паранойяльностью.

Но это, видимо, будет впечатление профессионально деформированного угрюмого нелюдя из москалей. С другой стороны эпилептоида ДОСТОЕВСКОГО числят не по психиатрическому ведомству, а по литературному, поэтому, на психиатрические приколы хозяина этого ЖЖ здоровому читателю можно не обращать внимания. В интересных «Воспоминаниях» Ларисы ГЕНИУШ и «без психиатрии» новостей навалом.

Чехов для представления я выбрал потому, что 1) они мне интересны, 2) я им симпатизирую, 3) о чехах я почти ничего раньше не писал — будучи назначенным «окном в Польшу»… Потому, наконец, что, — не зная чешского языка, — я смог посмотреть на них хотя бы вставным белорусским глазом…

Хотелось бы поделиться с читателями впечатлениями автора (в моем переводе) также и о поляках, украинцах и белорусах, наконец. Не говоря уж о русских с советскими и евреях с латышами, литовцами и немцами. Но это уж как Бог даст…

Поскольку «Воспоминания» писались в послелагерные времена «отсидевшим на полную катушку» автором, образы «советских» и СССР инфернальны и по-своему объяснимы. Образ чехов заметно приукрашен, особенно вначале, поэтому такое горькое разочарование автора в чехах звучит к концу воспоминаний о них. На образ поляков наложили отпечаток детские воспоминания и усвоенные от родителей стереотипы, и этот образ у автора — стабильно негативен. У меня сложилось впечатление, что образы немцев и Германии — тоже «поздне-реминисцентного происхождения». Разумеется, речь в «Воспоминаниях» идет преимущественно об идеальных — в представлении автора — белорусах и Белоруссии, даже когда она пишет о представителях других стран и народов. Таких белорусов нерусский читатель уже знает, а русский — еще нет.

«Воспоминания» писались автором «для внутреннего употребления». Там внутри они и употреблялись. После эхомосковской «многофункциональной» белорусской куклы и гротескного образа Белоруссии и ее жителей, мастерски нарисованного Дмитрием ГАЛКОВСКИМ, — в голове у читателя и слушателя сварилась совершенно определенная каша.

А ведь есть, например, еще — «демократический выбор Беларуси» — Зенон ПОЗНЯК (грамотнее будет: Зянон ПАЗЬНЯК)…

Так что — прошу любить и жаловать чехов, господа!..

***

Ларыса ГЕНIЮШ
«Споведзь»
(«чешские фрагменты»)

 

В 20-х годах белорусы нелегально*) посылали своих сыновей, — преимущественно выпускников гимназии, — на учебу в Прагу. Все это было здорово, но как было туда добраться. Надо было как-то проникать нелегально через Литву, и дороги эти белорусами были проложены.

*) Автор воспоминаний жила на территории сегодняшней Западной Белоруссии, административно принадлежавшей тогда Польше.

Мешок на веревках через плечо, в углах которого — две картофелины, чтоб веревка не соскальзывала*), сапоги, домашняя рубаха — в таком виде мой муж попал в Европу. Такими пришли туда и другие парни с нашей земли, чтобы учиться. Многие из них умерли, — рассказывал мне некогда один товарищ, — и причиной тому был задымленный воздух Праги, маленькие стипендии, а в итоге — туберкулез. Другой причиной их гибели была любовь к своему народу и вера в тех, кому верить было нельзя… Они возвращались на восток**), где строился, как им говорили, «белорусский дом», и там быстро находили себе могилу… Очень любезно было со стороны чехов дать нам хоть эту возможность, и я это запомнила навсегда. А парни стремились в Прагу. Они не были Францисками СКОРИНАМИ, но верилось, что след их жизни и учебы не исчезнет бесследно для нашей дорогой и многострадальной Родины. Одни из них рассказывали мне, как купили в Берлине большую буханку круглого хлеба и — так, как наши люди любят есть серьезно, помыв руки, — они зашли в какое-то кафе, чтобы там за столом поесть. Порезали хлеб на ломти и съели всю буханку. Немцы, глядя на такое, вытаращили глаза, поспорив, что больше белорусы не съедят, послав им за свой счет большое блюдо бутербродов. Хлопцы весело проглотили и их. Немцы были очень удивлены. Так и ехали наши в большой свет. Много позднее мне довелось слышать от чехов, что белорусы в Праге были самыми честными и трудолюбивыми людьми и чехи на них никогда не писали накаких жалоб властям. В Чехии я сразу же заметила одно неприятное обстоятельство — чехи очень не любили чужаков. А в Чехии их было много, начиная с евреев. В Чехословакии была настоящая демократия, свобода. Там каждый мог учиться и жить. Правда, работать разрешалось не всем, поскольку и своих безработных хватало. Поэтому, мой муж работал нелегально, за небольшие деньги. Он замещал врача-кожно-венеролога, чешского легионера Витеслава ГРАДИЛА, работавшего в Пражском Граде, и муж тогда лечил его больных. ГРАДИЛУ нравились честность и трудолюбие белоруса, а муж имел там хорошую и интересную практику, а также минимум средств для нашей жизни.

*) У автора: «Мяшок на вяровачцы праз плечы, у рагох дзьве бульбіны, каб вяроўка ня коўзала».
**) Речь идет о советской Белоруссии [В.Д.]

Я довольно скоро научилась чешскому ивезде чувствовала себя уверенно. Культура, которую я вынесла из своего дома, ничуть не уступала хваленой европейской. Честность и приветливость, смелость, гостеприимство, самоотдача и немного разума сразу покорили тех, кто меня там узнал. Они говорили: «Иржичек хытры по маминце», то есть, «Юрик*) умный в маму», потому что «хытры» по-ихнему — это «умный». Когда я пригляделась, так и народ наш не показался мне хуже, чем чехи. » Славны бубны за горами, а придут — так равны с нами»,**) — думала я про себя. Нам бы их их независимость, и мы бы работали для себя не хуже их, ибо и наши люди толковые.

*) Сын Ларисы ГЕНИУШ.
**)  В оригинале: «Слаўны бубны за гарамі, а як прыйдуць — роўны з намі»…

А работать чехи умели! Они построили себе прекрасные города, промышленность подняли почти до американского уровня, вели разумную демократическую политику. Их первый президент был буквально отцом народа. Его так и называли «Татичек МАСАРИК». Томаш Гарриг МАСАРИК был лучшим представителем демократии и гуманизма в Европе. Он умер в тот год, когды мы приехали с сыном, еще до нашего приезда. Говорили, что народ не уходил с улиц, чтобы увидеть его еще раз, проводить в последний путь своего «Папочку». Теперь президентом был Эдуард БЕНЕШ — единомышленник МАСАРИКА, друг западных демократий и большой славянофил. Вообще чехи были такими славянами, какие мне никогда и не снились. Славянство они рассматривали не как расу, а как родное по крови братство, — с любовью и огромной надеждой на его будущее. На границах славянства родилась такая преданность ему, о которой, к примеру, никогда не думали поляки, особенно по отношению к нам, белорусам.

*) «Папочка МАСАРИК»…

Мне нравилось, что на улицах чудной Праги мы свободно говорили на родном языке и никто не показывал на нас пальцем, не высмеивал и не преследовал, как это было в Польше. Я на все это смотрела с большой радостью и мои личные отношения с людьми принесли мне столько симпатии с их стороны, что много позднее следователь в Минске сказал мне со злостью: «Что вы за человек — ни в Белоруссии, ни в Чехословакии не можем найти на вас свидетелей!» Так и не нашли, поэтому и судили меня без них. Чехи иногда немного сходят с дороги, но надо отдать им должное, что «масариковы дети» снова на нее возвращаются.

Все здесь для меня было новым, но все же не лучшим, чем у нас. Сытость никогда не была моим идеалом, а вот человечность — всегда. Чехов я иногда не понимала — они могли плакать, когда птенец выпадал из гнезда и спокойно проходить мимо человека в беде. Все у них считалось на кроны и каждым третьим словом у них в разговоре было «крона». Здесь не верили в Бога так сильно, как в моем краю, хоть храмы их были более величественные и прекрасные, чем у нас, мне казалось, что у нас совести, жертвенности и правды по отношению к людям куда больше. Чисто у них было везде, порядок — во всем, вот этому я удивлялась.

Жили мы в большом доме, так называемом Кашпараке. В нем жила за небольшими исключением преимущественно беднота, эмигранты и проститутки. Рядом с нами жил чешский учитель с семьей и мы с ними подружились…

Прагой я восхищалась больше, чем ее людьми, которые, как мне казалось, намного уступали ее великолепию. Нетронутая войнами, Прага поражала воображение, говорила со мной историей своих зданий и средневековых узких улочек. Прага меня очаровала, но любила я только мою Белоруссию.

Чешский быт понемногу входил в привычку. Чтобы лучше готовить, я купила себе кулинарную книжку и с интересом прочитала там, как приготовить к обеду «жаби стэгинка» — «лягушачьи бедрышки». В этот момент мне вспомнились наши колбасы, сельтесоны, рулеты, поросята и индюки, со вкусом подававшиеся на стол в Белоруссии. Лягушка — это должно быть ужасно невкусно! Но чешские кнедлики*) мне понравились.

*) Фрикадельки, по-нашему.

Тем временем, события не стояли на месте. Однажды Прага не спала всю ночь, тогда, когда немцы оккупировали Австрию. Чехи чувствовали, что подобное может однажды случиться и с ними. К сожалению, они не ошиблись. В то время в Праге проходил последний и роскошный Слет Соколов*). Это была отчаянная демонстрация патриотизма, красоты, спортивности и силы. Прага не одну неделю не просыпалась и не засыпала. Прага просто не ложилась тогда спать! Она встречала, поила, кормила, одаривала ирасселяла своих и иностранных гостей. Она смеялась и плакала, открывая людям настежь свое чистое сердце и как бы просила у людей понимания, помощи от того, что уже маршировало размеренным кованым шагом с Запада и на всю Европу уже кричало: «Хайль ГИТЛЕР!» На стадионе демонстрировались чудеса слаженной массовой гимнастики, на трибуне был свой, любимый президент с неразлучной подругой — милой и достойной первой дамой Республики — своей женой. Но это бы последний праздник свободного народа. Надвигались тяжелые тучи. Все города и поселки свободной страны привезли на этот слет любовь и верность своему правительству и своей столице. Я видела, как торговки брали в подол лимоны с апельсинами со своих лотков и несли их молодежи, которая все прибывала и прибывала в Прагу на встречу с дорогой столицей. Я видела позже этих торговок, — державших в руках газеты, в которых сообщалось об отрыве от Республики ее провинций и главное — Судетского края. Торговки тогда плакали от горя. Плакал тогда весь этот добрый, брошенный всеми народ. Для них это была не Республика, а — дом их, родной и гостеприимный, их семья, на которую тупым маршем шел их извечный враг и спасения ждать было неоткуда. Алчно отхватила себе кусок от тела Республики и очумевшая Польша, не думая о том, что завтра ждет ее беззащитный и несчастный народ. Одна только Румыния сохранила в те дни человечность и благородство. Недаром румынские женщины на Сокольском слете кричали перед чешской правительственной трибуной свои дружеские ей приветствия.

*) Чешская спортивно-патриотическаяорганизация «Сокол», созданав 1862 г.

А время шло. Не могу забыть чешской мобилизации. Мы все в нашем доме слушали, как говорил ГИТЛЕР. Он кричал, злился, как будто своим криком хотел парализовать перепуганные народы. Наконец, ночью объявили мобилизацию. Люди радовались, бросались друг к другу в объятья! Они не плакали, не боялись, они были счастливы, что могут иметь счастье идти защищать свою свободу и свою Родину. «Тэдь вимэ, на чэм йсмэ!» («Теперь мы знаем, что нам делать!») — кричал мне счастливый сосед. Правда, мы не верили, что враг позволит чехам провести мобилизацию.

Но войны не было, а почему, я этого не знаю… Как я теперь думаю, Прага была не в силах сдержать напористую немецкую силу, а эта сила могла оставить от их тысячелетнего города мокрое место… ДАЛАДЬЕ с ЧЕМБЕРЛЕНОМ спокойно поехали домой, отведя от себя на время опасность. Президент Эдуард БЕНЕШ покидал свою страну. Все со слезами слушали его последнюю речь. Он прощался со своим народом, вынужденный покинуть его. Мне так захотелось поблагодарить его за то, что чехи для нас сделали, что я, втайне от мужа написала ему благодарность от имени всех пражских белорусов с выражением искреннего сочувствия по поводу столь печального и трагического исторического события. Мужу я показала только ответ из администрации Президента.

В Чехословакии сформировалось новое правительство во главе с трагической фигурой ГАХИ. После 15 марта 1939 года, в бурный, ветренный и заснеженный день в Прагу вошли немцы. В эти дни на улицу я не выходила. Теперь уже мало кто плакал, люди кинулись покупать все, начиная с сала и кончая мылом. В Кашпараке жила семья немецких коммунистов. Это были рабочий и еще деятель какого-то движения — Отто КЛЯУДЕР, а также Ани, его жена и дочь. Ани мне много помогала по хозяйству. Отто водил нашего Юру на прогулку, когда я стирала белье, и часто приносил нам московские газеты. Он сказал мне, что в войне победу одержит советское оружие, что после оказалось правдой. У них я познакомилась с многими людьми. Одни из них — румынские евреи — убегали из Праги и оставляли нам свою квартиру. Это была небольшая комнатка и — через коридор — кухонька. Недорогая квартирка — как раз для нас. Евреи были молодые, а жена — необыкновенно красивая. Это был четвертый этаж, — верхний в этом доме. Ниже под нами жила пани КОСАЧ-ШИМАНОВСКАЯ, сестра Леси УКРАИНКИ…

Теперь практически все зависело от немцев, и работа в том числе. Безработных теперь не было. Немцы воевали, и чехи шли на их место. Армии своей чехи немцам не давали, а рабочую силу — да. Но муж по-прежнему работал у доктора ГРАДИЛА, которого немцы прогнали из центра города на периферию, но он был такой подавленный и несчастный, что работатьне мог. А может и не хотел… Все дни он проводил возле радио и слушал западные радиостанции.

Муж, как и раньше, ежедневно ходил в кабинет докора ГРАДИЛА. Бедный побежденный легионер с утра до поздней ночи слушал Би-би-си и другие источники объективной информации; как военный, к тому же полковник, он немного ориентировался в легких, но кровавых подвигах фюрера, хорошо зная, что завоевать мало, нужно еще оккупировать территории, поддерживая на них порядок. К счастью для Европы, ГИТЛЕР был только завоевателем, а политиком — никаким, не нужно было особого ума, чтобы предвидеть конец его авантюры. Но пока все мы были в руках ненормальных людей, — их просто надо было как-то перехитрить, чтобы выжить самим, да еще помочь по возможности другим людям. Мы жили одним днем, — как птицы без гнезд, у которых вся надежда была только на Бога. Но вот пришел день, когда доктор ГРАДИЛ засмеялся возле своего радио, а СТАЛИН, говорят, аж затрясся от неожиданности. — ГИТЛЕР напал на Советский Союз! ГРАДИЛ сказал, что произошло то, что надо. Я начиталась про немецкую технику и знала, что она — не только для парадов в Берлине предназначена, которые мы видели в кино, — именно она теперь режет кровавыми бороздами мою Белоруссию и ее зеленые села теперь в опасности. Я только надеялась, что часто битые в истории, мы и теперь как-нибудь вывернемся, и народ наш выживет.

Пришло время отдавать нашего Юрку в школу. Мальчик уже умел читать чуть ли не произносить речи о своей любви к Белоруссии. Ему было еще только 6 лет, но он сильно хотел в школу. Тем временем иностранцы не могли отдавать детей в чешскую школу, это было запрещено. Нам оставалось отдать его только в немецкую или русскую, которую только что недавно построили недалеко от нас. Однажды утром мы торжественно повели своего сына первый раз в школу. В коротеньких бархатно-синих штанишках, в свитерочке и белых туфельках бежал перед нами наш сынок и вдруг исчез! Пришли мы к учительнице на второй этаж и не знаем, что сказать, но через пару мгновений наш мальчик нашелся, уже успевший оббежать и обглядеть все этажи российской гимназии, единственной на всю Восточную Европу, при которой была начальная школа. Там мы его и оставили…

Чехи ориентируются только на русских, ждут их и хотят попробовать с ними сотрудничать. КЛИМОВИЧ*) предвидел финал такого контакта и высказал свои суждения на этот счет. Но кто не попробует сам, тот не поверит тем, кто уже хорошо узнал и тех и других. Чехи считали себя наиболее культурными и умственно-развитыми из всех славян, и им казалось, что они в подобном союзе будут иметь гегемонию над отсталыми русскими и всеми остальными славянами, что все пойдет по их плану, особенно — экономика. Переубедить их в том, как они ошибаются, было невозможно. Что ж, кого Бог хочет наказать, того он лишает разума.

*) Адольф КЛИМОВIЧ — белорусский политический деятель, соратник ГЕНИУШ еще по Чехословакии. После 22 октября 1941 г. возглавлял городской комитет Белорусской Народной Самопомощи (БНС) в г. Лиде.

А пока в Праге собираются несчастные власовцы, которым судьба позволила еще немного пожить, поскольку, преданные СТАЛИНЫМ, отданные им на милость врагу, они давно уже гноили бы землю, если бы не спаслись в РОА. Кто погибал от голода и массовых издевательств, тот их осудить не может. Их трагическая судьба и сегодня вызывает слезы. И снова здесь понятие о двух тираниях, и никакой третьей возможности , чтобы спастись. Если бы хоть каплю понимания людей, жалости к ним! Самых умных из них будут гнать, какбаранов на бойню, ибо разум ни тем, ни другим не нужен. Сила, тупая сила… Но штыки никогда не зацветут, танки не вспашут земли под хлеб, бомбы — не игрушки и самолеты — не птицы.

Немцы массово бегут из Праги. Нет, немцы бегут в страшную Германию к недобиткам, в разрушенные города, в голод. «Там с каждым днем будет лучше, — сказала мне Ольга Петровна, сестра Леси УКРАИНКИ, — а там, где вы хотите остаться, никогда хорошо не будет, никогда…» Как часто я теперь ее вспоминаю, но сделать ничего уже нельзя…

Кто-то из чехов принес нам кусок мяса. Посоветовали нам купить про запас хлеба. Вечером молодые чехи ходят, срывают немецкие вывески и разбивают их об мостовую. У нас Великая Пятница. Пришел к нам инженер ЛОСЬ. Он весьма разумный украинец, женатый на чешке, но теперь другое начинает вырисовываться на политическом горизонте и чешка украинца выгоняет. У них есть дети. Была бы на месте чешки украинка, она охотно пошла бы с ним дальше, на муки. Чешки же любят только удобства в жизни, да роскошь, а на это теперь надежд никаких..

Назавтра, в Великую Субботу, мы с Юрой идем в церковь на предпасхальную исповедь перед причастием. Тревожно… Моя исповедь больше напоминает политбеседу с о. Исаакием, мы с ним друг друга понимаем, сходясь на славянстве. Выходим из церкви с сыном за руку. Солнышко светит, кругом национальные флаги: американские, английские, советские. На площади ГУСА — народ. Через некоторое время там будет бой и танки разрушат старую ратушу и знаменитый чешский Орлой — часы с 12 апостолами, которые выходят, чтобы объявлять часы. Говорят, что в средние века чехи ослепили этого мастера, чтобы никто больше такого Орлоя не сделал. Кто-то сказал мне, что мастер был евреем. Возможно.

Еще на минуту задержались бы с Юрой и стреляли бы по нам. Наше счастье… Всюду флаги, флаги… Молодой немецкий солдат выводит за руку девочкку с букетиком цветов из автомобиля. Как не во время… Уже больше никто не ходит по улицам, всюду строятся баррикады, слышна перестрелка. Мужа призвали на медпункт при костеле. Только я одна не боюсь, иду, и пули минуют меня. Люди вырывают камни из мостовой, баррикады растут, я стою в дверях своего дома, стыдно сегодня не быть со всеми. Так продолжается несколько дней. Наконец вернулся муж. Утром радио сообщает, что власовцы и чехидружно хотят защищать Прагу. Немцы встревоженными голосами просят власовцев не покидать их. Роли поменялись. В нашей части Праги еще довольно спокойно. Утром слышу по радио, что советские танки — на окраине Праги! Мне страшно, все прочитанное про них, испытанное, пережитое родными встает перед глазами, и кажется, что сама смерть протянула ко мне свои костлявые руки и я теперь в ее полной власти…

Через пару часов танки на нашей улице. На них сидят запыленные бойцы и у них — веселые лица победителей. Офицеры отдают какие-то команды, они важничают и с чехами почти не разговаривают. А люди приветствуют их,на танки сыплются цветы, на них забираются девчата в национальных платьях — май! Юра уже познакомился с каким-то офицером, привел его в дом. Он мне не нравится. У нас Пасха. Я ставлю, что есть, на стол, а они приносят с полевой кухни свою еду и — горилку. Смеются над нашими рюмочками, просят у меня стаканы. Я слышу, как майор говорит солдатам, чтобы ничего у нас в доме не трогали — нельзя!

На улице чехи бьют немцев, и молодых, и старых. Майор просит, чтобы я сказала им, что этого делать нельзя, побежденного и лежачего не бьют. Я понимаю, что это только слова, ибо почему тогда он сам им этого не скажет, а только поглядывает. На голых спинах немцев видны следы побоев, они разбирают баррикады. Вечером наш «малый штаб» съезжает. Назавтра чехи гонят немцев по улицам. Всем им выжгли смолой свастику на лбу. Среди них есть женщины, известные нам с начала войны антифашисты. Чехи их бьют. Бьют их, главным образом, колаборанты, ранее сотрудничавшие с немцами. Лупят безжалостно.

По улице ведут немецких детей, ведут их какие-то представители швейцарского Красного Креста. Чешки подбегают и вырывают этих детей, валят на землю, топчут ногами. Муж закрыл мне своей курткой голову: «Не смотри, мать, не смотри». А дома сидеть никак нельзя, потому что скажут: «Не радуешься освобождению». Тогда может быть совсем невесело… Юра бежит домой с плачем: «Не хочу жить в таком мире, где бьют детей!» Соседка припала к моей груди, рыдая: «Пани докторша, я не могу смотреть на издевательства над людьми, но только Вам могу это сказать, потому что своих я боюсь». Ох, милая пани КОПЭЦКАЯ, недавно она сама прятала евреев и помогала им… Какие-то люди подошли ко мне на улице и говорят то же самое, что и соседка, один из них вернулся из лагеря и не может смотреть на это насилие. Так мучить и пытать могут не все, но именно им отдали власть над остальными людьми. Еще недавно, когда возле нас останавливался поезд с освобожденными узниками в полосатой одежде, мы кормили их, ухаживали за ними, в том числе и за немцами. А теперь… А теперь за одно только немецкое слово взбесившиеся чешки забивают насмерть. Шли как-то пленные бельгийцы и что-то спросили по-немецки, так на них так накинулись бабы, что чуть не поубивали их на месте, и только узнав, что это пленные из Бельгии, переменились в добрых самаритянок. Так эти бельгийцы плевали им в лицо. Босых немок гонят по разбитому стеклу, лупят и все им мало, а усатые советские бойцы выносят немцам по кружке пива. Бой кончился, объявили победу, и боец не должен больше убивать, ему хочется мира. Трех немцев подвесили за ноги, облили бензином и жгут. Пропади все пропадом с такой культурой! Полностью переняли гитлеровские методы, кричат, что они демократы! На Панкрацкой площади чехи публично вешают ПФИЦНЕРА. Это немецкий историк, который фальсифицировал чешскую историю и за это ему такая «честь» — публичное повешение. Хоть бы и нам дождаться и публично отоупить тех, кто фальсифицирует нашу историю!

С раннего утра чешские мамы с детскими колясками ждут на площади «зрелища». Народу собралось много: тридцать шесть тысяч. Даже мудрая Англия задалась по радио вопросом: «Неужели это народ МАСАРИКА? С этих пор начали вешать в подземельях и во дворах. Приходит как-то грустный КАРЛИЧЕК и говорит, что никогда не возьмет в жены чешку, потому что чешки озверели. К его другу — судье с Панкраца пришла знакомая девушка с просьбой, чтобы тот достал ей «листэк на поправу» (контрамарку на повешение), потому что «любителям» этого зрелища продавали на него билеты. «Нет, — говорил он, — никогда не женюсь на своей землячке. Это не люди. Лучше возьму белоруску…» Что ж, дорогой КАРЛИЧЕК, и белоруски не все поэтессы, есть и среди нас всякие, правда таких, что хотели бы смотреть, как вешают людей, — мало. Одна Евдокия ЛОСЬ пока что жгла мои стихи, вот ей-то и можно было бы предложить билетик…

Возле нас — какой-то советский госпиталь. Пожилой старшина ежедневно берет туда пару немок из лагеря, никогда их не обижает, накормит и даже с собой им даст. Они и поражаются его высокой культуре…

 

Долго еще проводили этот суд истории над извечными врагами славянства, только жаль способы их «справедливой мести» не приносили славянству чести в ХХ веке нашей эры. Чехи создали «рэволючни гарду» (революционную гвардию), которую все называли «рабуючая»*) гвардия. Ее молодчики стреляли всех, кого не лень, а один из них пришел к нашей киоскерше, совсем уж от всего этого одуревший, рассказывал ей, что те немецкие дети, которые просили его не убивать их, — стоят теперь у него перед глазами и днем и  ночью, и он чувствует, что сходит с ума…

*) В переводе с славянского — «гвардия грабителей».

Однажды к нам пришел словацкий партизан с автоматом, который знал только то, что я печаталась во время оккупации, как печатались все до одного чешские и словацкие писатели. И вот он явился, чтобы расправиться со мной. Приставил воспетый в стихах автомат к моей груди и хотел было стрелять, но о чем-то задумался. Я продолжала замешивать тесто в миске, не останавливаясь, и меня вдруг разобрал смех. Юра тем временем был уже во дворе и в дом вернулся со здоровенным бойцом-украинцем, который, увидев такое издевательство над матерью своего маленького переводчика, разразился забористой бранью и криком о том, что они, которых наши освободили, смеют теперь пугать наших женщин! Словак начал оправдываться, что если бы он знал, что Юра говорит по-русски, он этого не делал бы… Так и прогнал его тот украинец и больше он у нас не появлялся.

Пока что все шло хорошо, и главное было остаться в Праге любой ценой. Поначалу забирали всех советских граждан, а мы никогда не были советскими и нас это не касалось. Чешские активисты тоже держались от нас подальше. Муж работал на своей прежней работе, на крупной фабрике «Чэско-моравска» в Праге. В войну чехи там весело делали немцам танки, теперь я не знаю, что там производят. Мужа они оставили, но его начальник-чех вынужден был бежать. С директорами они не цацкались, и часто велели им делать приседания и гимнастику наказание за их сотрудничество с немцами…

Пришло время отдавать Юру в чешскую школу. Российская гимназия и начальная школа перешли теперь в руки присланных из Москвы наставников и учителей. Они мне не понравились: полные подозрительности к каждому человеку, какой-то казенщины, солдафонской требовательности и сталинской суровости; они мало отличались от воспитанников молодежи из Гитлерюгенда. Поэтому мы решили отдать Юру в нормальную чешскую школу. Сначала мне не хотели возвращать его документов, но я и слушать не хотела о том, чтобы он и дальше там учился. В чешскую школу чужакам непросто было устроить свое дитя. Нужно было несколько подписей доверенных лиц, подтверждавших то, что во время оккупации с немцами мы не сотрудничали. Чехи охотно подписали нам эти бумаги и Юру в школу приняли.

У Юры появились новые школьные товарищи, но они ему не нравились. Часто мальчик делился со мной своими мыслями: «Мамочка, у них такие игры: они на тротуарах рисуют виселицы и играют в то, что вешают людей». Это было страшно. Наши некультурные белорусы никогда в такие игры не играли, а может теперь и они пошли за «духом времени». Было о чем подумать.

Старые белорусы в Праге были очень заняты собою, доказывали, бедные, свою лояльность новым порядкам и каялись в том, чего не делали, ибо никто из них для белорусского дела почти ничего и не сделал. ЗАБЭЙДА*) утверждал, что его политика была самой разумной и поэтому ему ничто не угрожает. Ну, понятно… Вещи ЕРМАЧЕНКО**) чехи с яростью растаскивали из его квартиры и виллы, где хозяйничать он оставил своего старого тестя. Старика чехи не обидели, только прогнали из апартаментов. Перед концом войны ЕРМАЧЕНКО отпустил бороду, чтобы его не узнали. Однако, немцы сами его посадили, говорят, за то, что тот спекулировал золотом, в автомобильных шинах вывозя его в Минск, но, кроме всего прочего, имел с сестрой своей жены комиссионный магазин.

*) Михаил ЗАБЕЙДА-СУМИЦКИЙ (1900-1981) — исполнитель белорусских песен.
**) Иван Абрамович ЕРМАЧЕНКО — (1894 Копачевка -1970 США) — белорусский военный и политический деятель. Участник Первой мировой войны и Гражданской войны на Юге России, полковник белой армии, эмигрировал в Чехословакию. Создал и возглавил в Праге белорусскую националистическую организацию. Один из крупнейших деятелей правительства БНР в эмиграции в довоенный период, осуществлял активную дипломатическую деятельность. После оккупации Белоруссии 22.10.1941 войсками нацистской Германии возглавил Белорусскую народную самопомощь (БНС). В 1942 начал формирование Белорусского корпуса самообороны (БКС). С июня 1942 генеральный комендант БКС и БНС. Весной 1943 БКС был распущен. В июле 1943 БНС реорганизована в Белорусскую самопомощь (БСП). В сент. 1943 смещён немцами с поста руководителя БСП и вернулся в Прагу. В апреле 1945 покинул Прагу, жил в США, активной деятельности не вёл, из-за чего некоторые издания объявляли его пропавшим без вести (Википедия)…

В Чехословакии тем временем проходили манифестации, митинги, парады. Казалось, что им не будет конца.

За мной так и шныряли сыщики, я их видела в лицо. Я замирала от каждого автомобиля, который останавливался рядом со мной. Как-то зашел к нам сотрудник чешской тайной полиции. Он сказал мне, что президент БЕНЕШ «урговал», то есть, интересовался моей судьбой. Письма он отдал в Министерство внутренних дел, где министром тогда был коммунист НОСЕК. Письма положили под сукно, а теперь снова ворошат дело. Тот чех посоветовал нам оформить чешское гражданство, а мне лично записаться в Союз женщин-антифашисток и в Союз чешско-советской дружбы, и тогда все у меня будет хорошо.

Я записалась в Союз чешско-американской дружбы, председателем которого был профессор ШПАЧЕК. Я стала ходить в Союз на уроки английского языка с Юриком и он крепко подружился там с племянником чешского премьер-министра Зденека ФИРЛИНГЕРА*), семья которого приехала из Америки и по-чешски почти никто из них не говорил. Их старшая сестра преподавала в Союзе английский язык.

*) Зденек ФИРЛИНГЕР — чехословацкий политик с интересной биографией.

Но самым важным вопросом теперь был вопрос существования. Чехи быстро утрачивали свободу в своем государстве и власть над ними прибирал к рукам СТАЛИН. Для нас это представлялось трагичным…

Тень МАСАРИКА над его народом рассеивалась. И воспоминания об этом добром человеке прятались на дно шкафов, как некий капиталистический диссонанс и угроза новому социалистическому миру. Традиционные славянофилы — чехи — напрасно ищут славянские признаки в усатом и носатом лице ДЖУГАШВИЛИ, морщатся, но приказ есть приказ, и Прага, под влиянием новых носатых и бородатых пророков ходит теперь на голове. Неужели и у чехов Бог начисто отнял разум. Нет, это не смена богов, это — циничное аннулирование достижений человечества за две тысячи лет просвещенной христианской эры.

У мужа отпуск и мы с ним впервые едем отдохнуть в «Шпиндлерув млын», в Судеты. В чужом доме отдыха немного, но муж гулять не любит. Лежит на солнышке, греется. А в горах хорошо, зелено. После Праги воздух — как лучшее лекарство. Кормят неплохо, только порции микроскопические и мы постоянно голодные… Здесь все немецкое, но немцев выгнали, ходят одни только старушки в черных платочках, на них невозможно глядеть — столько трагической боли в их глазах… Эта боль будто кричит, и я ее чувствую, потому что сама так хорошо знаю, что это такое. А кругом веселые курортники, попивают «пивичко», смеются, ходят в горы, а все остальное им побоку. Правда еще тут ходят хорошо одетые дамы — чешки. Они норовят держаться поближе к колоннам осужденных, работающих в лесу, видимо, это жены колаборантов. Если попадается добрый конвой, им удается встретиться и даже поговорить…

Нас начали подгонять с оформлением гражданства. Муж хотел чешского, аж пищал. Всегда гонимый чужак, — всю жизнь он мечтал о том, чтобы хоть раз пожить законным гражданином нормального государства…

Итак, мы стали хлопотать о чешском гражданстве, как того хотел муж. Чехи неохотно соглашались давать после войны гражданство чужакам. Они нас трясли-перетрясали, перебирали все косточки, но никаких грехов за нами найти не могли… Они никак не могли понять, что мы, белорусы — тоже люди, люди при всех жизненных обстоятельствах, люди, не изменившие правде, благородству, своей Родине, своему народу и всем добрым людям на свете. Узколобым чиновникам этого было не понять.

Люди начали сильно разочаровываться в советских бойцах и людях. Реальность выглядела непривлекательно, совсем не так, ее изображала пропаганда на страницах советских газет. Больше всего нам не нравилась их охота за наручными часами. «Давай часы»  — стало насмешливой поговоркой.

Четыре партии яростно боролись между собою перед выборами. В Чехии больше всего голосов получили коммунисты. В Словакии — наоборот. Словаки не могли простить БЕНЕШУ смерти ксендза ТИСО. БЕНЕШ и здесь руководствовался местью. В его власти было помиловать этого человека. Отсутствие великодушия — трагедия тупых личностей, представляющих народ. Но время шло. Чехословакия никак не могла выйти из чада мстительности и манифестаций, но хлесткие слова не могли спрятать суровой для коммунистов правды о том, что народ, привыкший к гармонии и порядку, разочаровался в пустых словах, традиции начинали брать свое.

Моего беспартийного мужа уволили с работы. Дали ему какое-то пособие. Нужно было искать новую работу. Тем временем нам оформили чешское гражданство. Мне сегодня кажется, что дали нам его, чтобы мы не хлопотали о другом, раз уж не оформляем советского.

«Е нам цти дат вам обчанстви» («Это большая честь для нас — дать вам гражданство»), — сказали нам чехи, оформляя нам гражданство.

Так, после высокой европейской культуры в Чехословакию приходили понятия: «Закон — тайга, прокурор — медведь».

В Чехословакии должны были состояться выборы. Вместо них произошла новая революция, на этот раз разделившая народ на коммунистов и демократов. Выиграли коммунисты, потому что так приказал ЗОРИНУ*) СТАЛИН.

*) Валериан Александрович ЗОРИН — посол СССР в Чехословакии с 1948-51.

Заканчивается жизнь моя у так называемого братского славянского народа. Как легко поменяли чехи свою извечную верность славянству на грузинские усы своего нового идола! Страшно и немного жаль их, ведь проснутся и будет им горько: кого и на что они так легко и бездумно променяли?

Где-то в замкнутом охраняемом помещении догорал чешский президент БЕНЕШ. Теперь он стал врагом. Его использовали и бросили на свалку, когда стал не нужен… Так происходит с каждым политиком, не вписывающимся в марксистский талмуд. А талмуд этот застыл в псевдоправдах XIX столетия и укладывал теперь на прокрустово ложе оболваненных деятелей новой, чуждой человеческому, а особенно славянскому сердцу религии.

Значит останется в памяти только Золотая Прага, с которой у меня были личные отношения. Старые стены ее и камни больше говорили мне о живой реальности, вознаграждая за покидаемый и ставший родным край. Теперь нас лишат и того и другого. Я буду только номером «0-287», который мне пришьют на спину и по которому меня будут окликать в нечеловеческий мороз в бесчеловечной стране оленей и коми.

Кто же дал право, кто дал право вырывать у людей душу и перелицовывать, переворачивать на иной лад извечную душу народов? Могут ли судить о ценностях те, кто не имеет понятия о подлинных человеческих ценностях? Кое-где еще думали о нас, кто-то еще хотел нас спасти. Это были чужие люди, но судьба уже гнала нас на Север, по приказу СТАЛИНА и его холуёв. В Праге бушевала революция, падали последние столпы независимости, которой не аннулировали даже суровые оккупанты — немцы. На улицах митинговали «соколы» — сила и гордость народа, но и они смолкли перед хитрой и грубой силой.

Позднее скажет мне один журналист, забредший на допрос в знаменитую «американку»: «Какая разница, какое у нас гражданство, это вопрос нескольких лет, после которых все это будет русским… Одна держава»… Этакий гибрид Европы с азиатчиной, — подумала я.

Накинув короткую шубку, в платочке и легоньких туфлях я выбежала на улицу, чтобы купить у нашего знакомого мясника немного колбасы или мяса. Не успела я отойти от дверей, как ко мне подошел человек и попросил, чтобы я никуда не уходила, мол «так надо». Я с недоумением велела ему отойти от меня, потому что никто не имеет права задерживать меня. Мимо проходил некий прохожий и этот тип позвал его на помощь, чтобы задержать меня. Прохожий убежал. Я сказала, что позову мужа. Когда этот тип запретил мне делать это, я подошла к двери и плечом нажала звонок нашей квартиры. Вышел муж… Мы жили на первом этаже. Человек, который задержал меня, пошел с нами, говоря, что он не один, что они уже приходили к нам и что его товарищи сидят в кафе напротив и сейчас придут сюда. Я подошла к телефону и вызвала милицию. В ответ человек показал нам свои документы сыщика или кого-то подобного. Нам снова позвонили. Муж открыл дверь и в квартиру вошло еще 6 человек. Они сказали, что мы арестованы и приказали нам предъявить документы и сдать им оружие… Делая у нас обыск, они сказали нам, что местные власти весь день пытались нас выгородить и спасти, но не сумели. Из Москвы пришла телеграмма, в которой Советы требовали нашей выдачи. Чехи, по их словам, были бессильны.

Мы оделись и нас отвели в суд, где записали наши персоналии, а потом, под надзором охранников — тюрьму, размещавшуюся в башне старинного замка. Пару дней назад с этой башни выпрыгнул и разбился один инженер. Он был прав… Надзиратели играли в карты. От них отделилась женщина весом не менее 120 кг, забрала у меня сумочку и все из карманов и начала меня обыскивать. Мой муж работал когда-то врачом в этой тюрьме…

Нас вызвал чешский судья, зачем — сейчас уже не помню, мне только запомнилось его равнодушное и неприязненное выражение лица. Я не удержалась и сказала ему, что поэтов неволят одни только поганые народы, да малодушные люди. Тогда он немного пришел в сознание от своей тупости, но дал мне понять, что он — только немое и слепое орудие в «славянских» руках великого «Русского», на которого надеялись и молились уже несколько поколений его близоруких предков… Так заканчивалось «гостеприимство» чешского народа в отношении бездомной и бездольной белорусской семьи, приходил конец всем добрым отношениям к нам наших чешских друзей, а также грубейшего унижения, испытанного всеми,кто плохо говорил по-чешски до войны, во время ее и после ее окончания… Великодушие в политике свойственно только настоящим народам, чехи же искали прежде всего сегодняшних выгод. Продать для них невиновных людей было совсем не ново…

Когда меня вели к судье, я заметила, как надзиратель волок к себе нашу пишущую машинку. Значит уже начали растаскивать наши вещи… Этого надзирателя я видела, когда нас перевезли в город Писэк, среди арестованных. Он представлял власть и широко ею пользовался ею, как многие тогда, то есть воровал что под руку попадется, да насиловал немецких девчат, которых арестовывали за попытку перехода границы. Одну из них он покалечил, за что ненадолго попал за решетку. Это был грубый, мерзкий тип, как и всё, что в то время всплывало наверх. Чехи старались подражать своему восточному наставнику в своих методах борьбы за коммунизм.

На девятый день конвой повел нас через Вимперк на поезд. Нас отправляли в Писэк, в область. Люди смотрели на нас с сочувствием. На одной из станций на перроне был какой-то шум. Один из конвоиров вышел, а вернувшись, с болью сказал, что их любимый Ян МАСАРИК, министр иностранных дел Чехословакии, выпрыгнул из окна. Стало страшно. Еще недавно он говорил, что не может для чехов быть только запад с востоком, что для его народа есть и запад с востоком, и север с югом. Такой теперь жить не мог. Старший конвоир задумался, молодые заплакали. «Это хуже, чем в 38 году», — сказал старший и,- посмотрев на нас, стал убеждать нас, что они будут стараться нас не выдавать, что затем нас и везут в Писэк, потому что надеются спасти нас, иначе сразу же бы везли к границе. Но на станции в Писэке конвой прекратил с нами разговоры и строго велел нам идти вперед. Улицы еще с весны были серые и пустые. Время было перед самой Пасхой и на стенах домов красовались надписи большими буквами: «ГЕЕННА». Эти плакаты как бы предсказывали нам нашу будущую судьбу. Для нас и правда начиналась Геенна.

Тюрьма в Писэке была в старом каменном монастыре над самой речкой Атавой. День и ночь там шумел водопад и пищали чайки. Мне кажется, что я и сегодня слышу их безнадежный писк, чувствую холод и сырость неотапливаемых камер старинной постройки. Мы были первыми узниками новой революции. В камерах сидели люди, осужденные преимущественно за оккупацию. Это были больные, изнасилованные советскими солдатами немки, были там и чешки. Как оказалось позже, были это желчные, злые, завистливые бабы, доносившие одна на другую и подлизывавшиеся начальству… Были и симпатичные бабки из крестьянок. Они сидели за то, что и сами не знали, немки они, или чешки…

Весна в тюрьму проникала постепенно. Толстые стены защищали от ее доступа в наши камеры, и мы все сильно мерзли. Кровать была твердой и ребристой, а покрывало — холодное и колючее. Этот монастырь имел два этажа, на верхнем держали наших братьев-мужчин, и вечерами оттуда раздавался ужасный рёв надзирателей, из которых особым зверством отличался некий ЗОУБЕК. Особую ненависть он испытывал ко мне. Монастырь имел множество подземных ходов, по которым, как говорили женщины, ночами ходят тени повешенных немок и немцев, поэтому так орут надзиратели и стонут узницы, которых за какой-либо проступок, а то и ни за что волокут в карцер. Ночи там были длинные и бессонные.

Когда нас привезли в Писэк, следователь сразу, на второй день прочитал нам обвинительный акт, на основании которого Советы потребовали от Чехословакии нашей выдачи. Я с ужасом узнала, что мы с мужем «военные преступники», и, согласно этой «красноречивой»  советской бумажке, — мы должны ответить за все несчастья войны и даже за ее начало! Это  было так нелепо, что нельзя было не засмеяться. Все время выступая против гитлеризма всеми своими средствами, всей силой своего пера, я спокойно глядела на всю эту стряпню, потому что — что бы на меня не вешали, — написанное мною в те суровые годы оставалось в качестве документа, подтверждающего мою невиновность. Только потом я поняла, что подобные методы они применяют преимущественно к идейным людям; ведь к тем, кто помогал немцам уничтожать белорусов, они относились куда мягче! Доверяли им, ставили их в лагерях держимордами, назначали доносчиками. Это была публика, соответствующая им по духу и способам издевательства над людьми. Обвинения были настолько необоснованными, что хотелось просто высмеять их и я написала заявление в область, объясняя, что все обвинения против нас — ложь и если, как говорили нам чехи, мы не имели никакой вины по чешским законам, и сами были чешскими гражданами, — за что нас тогда выдавать чужой державе? Из области мне ответили, что они не компетентны решать это дело и привели полный текст советской телеграммы или телефонограммы о нашей выдаче и посоветовали обратиться в высшую инстанцию, что я тут же и сделала...

Нас везли поездом, люди смотрели на нас равнодушно, иногда враждебно. Ян МАСАРИК давно уже лежал в могиле и его бывшие подданные искали теперь других путей для «более сытого» существования.

Так нас привезли в Прагу. По улицам маршировала молодежь из «Сокола», был, пожалуй, последний чешский сокольский слет. Мы, бледные, как бумага, стояли в конце трамвая. Полгода пребывания в Писэке не прошли даром. А потом все было, как обычно, только здесь не велели нам раздеваться догола и мерзкие пальцы надзирательницы не касались моих волос и тела, как это было в Писэке. Это была пражская полицейская тюрьма, куда нас привезли. Она была приспособлена ко временному пребыванию там там воров и проституток. Конвой, передавая нас, дал нам подписать некую сложенную вдвое бумагу. Муж подписывать ее отказался и потребовал, чтобы ему объяснили, в чем дело. Оказывается, Прохатицкий «обэц» (сельсовет) этой бумажкой оповещал нас в том, что именно он лишает нас чешского гражданства. Что с нами имели общего эти Прохатицы, я и сегодня не понимаю.

Страшная рука Востока со своими грязными когтями сжимала живое сердце республики, стараясь вычеркнуть из сердец дорогое имя МАСАРИКОВ — отца и сына. Чехи начали понимать свое ужасное положение, и ненависть к востоку сменила старое славянофильство. Часто приходили в камеру женщины и плакали, что они попали сюда не за политику. БЕНЕША куда-то спрятали, и люди знали, что живым он на волю уже не выйдет.

Пока чехи, по образцу своих восточных «опекунов», готовили подходящие тюрьмы для политзаключенных, мужественные чешские девчата помогали мне пережить моменты разлуки с Западом и оставили по себе хорошие воспоминания о лучшей части своего народа. В этой полицейской тюрьме Праги мы пробыли около месяца или полутора месяцев. В одной из камер сидел муж, но он теперь имел курево, тут оно разрешалось и муж чувствовал себя лучше. Наш сын был уже в Польше, а нам казалось, что он душой и мыслями всегда с нами.

Тревожно проходило время в полицейской тюрьме в Праге. Сокольский слет который проходил тогда в Праге, щедро теперь пополнял число арестованных. Чехи давно уже сориентировались в том, что в очередной раз они утратили свободу и теперь на слете горячо и массово они выступали в защиту своей независимости, своей республики и против насилия. Арестовывали их за протесты, за лозунги. Люди держались мужественно. Рядом в камере сидела молодая дочь Хелены КОЖЕЛЮГОВОЙ, известной деятельницы христианской партии Чехословакии. Ее схватили на границе, когда она старалась убежать из страны после переворота. Посадили бедную в камеру к проституткам, где была грязь, вши, теснота. Я слышала, что чешские проститутки оказались настоящими патриотками. Они помогали арестованным за политику, передавали вещи на волю, делились информацией. Рассказывали, что молодая девчонка держалась твердо, хотя ее и били.

Худшее пришло скоро. Однажды с утра мне объявили об отъезде. Это напоминало смертный приговор. Силы меня покинули и я опустилась на колени. Спрятав голову в ладони, я всей душой просила Бога милости к моему сыну и сил для нас с мужем. Перед нами разверзалась пропасть, наполненная абсурдом и бесчеловечностью, где вместо всех признанных людьми истин, стоит, раскорячившись, СТАЛИН, которому очумевшие русские облизывают ужасные когти в крови их отцов и сыновей, пролитой тираном по прихоти и без нужды. Надежды на спасение — никакой. Ибо, чтобы спастись, нужно было присоединиться к толпе, и, выбросив из души все приобретения человеческой культуры, превратиться в побитую собаку, вылизывающую с ужасных лап тирана кровь моего уничтоженного им рода.

Нас посадили в машину, которую заключенные называли «Антоном», — зеленую, тщательно закрытую, вместе с несколькими еще хлопцами, которые, видимо, проштрафились в армии, или сбежали из нее, потом отвезли нас в советский лагерь перемещенных лиц, захваченных ими на Западе. На деревянных воротах, за которыми краснели горластыми лозунгами деревянные бараки, красовалась надпись: Добро пожаловать!», как будто мы и правда ехали к обычным людям с человеческими обычаями и хотя бы минимальной культурой. На деревянных столах, ничем не покрытых, стояли железные миски с какой-то капустой*) и лежал нарезанный хлеб. Люди были измученные тюрьмами, бледные, хотя некоторые из них уже начинали хвалить «родину». Удовлетворенно и по-зверски поглядывая на нас, похаживали «начальники», выполнявшие план по силой и обманом вырванным с Запада жертвам.

*) «Капустой» белорусы еще называют щи, поэтому, речь у автора могла идти и о  «баланде» [В.Д.].

Наконец, подогнали машину с высокими бортами, усадили нас на ее дно. Спереди и сзади на досках, переброшенных через борта, сидели, направив на нас автоматы, по четыре «освободителя». Муж положил ко мне на колени почти неживую от худобы и бледности голову, и августовское солнце ласковыми лучами гладило его поседевшие волосы. Золотая Прага, наша квартира и часть наших лучших лет оставались далеко за спиной. Нас везли все дальше от сына и от Европы — от пограничного Вимперка на край света в Воркуту.

Перевод Владимира Дворецкого