— Легко ли было искать людей для новой экспедиции в Антарктиду?
— Как оказалось, да. В Украине романтиков еще хватает, меня это очень радует, ведь оплата очень скромная. Очень много есть тех, кто ради чего-то интересного готов провести больше года там, где холодно, где полгода темно.
— Как это время проходит для участников экспедиции?
— Примерно так, как в Крыму: есть сезон, а есть несезон. Сезон — это три месяца, когда открытая вода, и на станцию могут заходить корабли. Тогда есть общение, заходит много туристических лайнеров, проезжают коллеги сезонного отряда. Далее — несезон. В это время станция закрыта, кораблей нет. Эти девять месяцев, из которых шесть — темных, так полярная ночь, двенадцать человек проводят в изоляции. Они общаются только друг с другом и практически круглосуточно. Благо, что есть интернет. Вот это и является самым сложным в психологическом плане. Именно на это они и подписываются.
Также они подписываются на то, что надо точно и четко выполнять свои обязанности. Если ты туда уже залез, то, например, должен отвечать за то, чтобы все время работала генераторная установка, которая постоянно обеспечивает светом и теплом всю станцию. Если это системный администратор, то он должен обеспечивать, чтобы все время с приборов, расположенных удаленно, приходили актуальные и правильные данные, чтобы они архивировались. Метеоролог или биолог, независимо от того, какая на улице погода и сколько метров снега насыпало, ежедневно осуществляют наблюдения, которые должны изо дня в день повторяться. Некоторые из них нам передали еще британские коллеги, от которых мы унаследовали эту станцию. Есть наблюдения, которые проводятся уже более 40 лет — это уникальное достояние для мировой науки.
— И провела его именно украинская станция?
— Да, именно украинская станция, бывший «Фарадей», а теперь «Вернадский». Кстати, именно на «Фарадее» открыли такое явление, как озоновая дыра. В принципе вся «движуха» в мире за то, чтобы отказаться от фреонов и прекратить разрушать озоновый слой, началась с того, что на оторванном от мира островке британские физики вдруг обнаружили, что с озоном что-то не то. После этого они начали исследовать это явление. Сейчас мы приняли от них эту вахту.
— Какие вы проводите измерения?
— Озон измеряется восемь раз в сутки. И с 70-х годов это не прерывалось ни на день. Что бы там ни происходило, озонометрист должен восемь раз в сутки снять этот показатель. Таким образом, мы сейчас — часовые озонового слоя. Мы наблюдаем результат всех многомиллионных усилий по отказу от фреонов — дают ли они какой-то результат, зарастает ли эта озоновая дыра.
— Зарастает?
— Еще рано судить, но вроде бы да. Есть положительная тенденция, но пока очень медленная, ведь разрушать гораздо быстрее, чем строить. Все же эти огромные усилия человечества понемногу сказываются. То же с магнитным полем Земли. Помните курс физики в школе? Такой маленький шарик, а от него — ушки, как у чебурашки? От них идут эти магнитные линии, а сходятся они ближе к поверхности планеты — на полярных шапках. Это как магнитный пульс. У полярных шапок мы можем его исследовать, потому что дальше — сложнее. И это одна из причин, почему человечество до сих пор содержит полярные станции, хотя это очень трудно.
На все это подписываются те, кого мы сейчас отбираем, в так называемый зимовальный состав экспедиции. Ведь есть еще сезонный состав. Это люди, которые заезжают на месяц-два, в зависимости от логистики. Если зимовальный состав можно назвать часовыми, то сезонный отряд — это, скорее, охотники-собиратели. Они должны пользоваться полярным днем, то есть тем, что есть свет круглосуточно. Как правило, они спят три-четыре часа в день, а остальное время мотаются на лодках вокруг островов и собирают различные экологические, биологические образцы, которые затем обрабатываются в различных лабораториях страны.
— Люди каких профессий и рода занятий попадают в Антарктиду?
Українцям доведеться платити за в'їзд до Євросоюзу з 1 січня
Путін залишив регіони РФ без захисту заради двох міст, - глава РНБО Коваленко
Українцям доведеться реєструвати домашніх тварин: що зміниться з нового року
Це найдурніша річ: Трамп висловився про війну та підтримку України
— Семь из двенадцати — ученые, а пятеро — люди, которые обеспечивают жизнедеятельность станции. Во-первых, это повар. Он работает шесть дней, на седьмой, как Бог после сотворения мира, отдыхает, а все остальные готовят по очереди. Далее — врач. Надо понимать сам момент изоляции: девять месяцев в году оттуда невозможно эвакуировать человека, что бы с ним не случилось. Затем идут дизелист, механик и системный администратор. И, собственно, семь ученых, которые делают наблюдения.
— А на Южный полюс они ходят?
— А к Южному полюсу там немножко не близко — несколько тысяч километров. Антарктида вообще немаленькая, 10% от всей площади планеты. И условия у нас немного мягче, чем на Южном полюсе. Кстати, в этом году для зимовки мы отбираем и женщин. До этого 20 лет их на станцию не пускали.
— А почему так?
— Это вопрос не ко мне. Документа по этому поводу не было, то есть все неформально. Когда мы готовили анкеты для нового набора кандидатов, то заметили, что старый формат разработан четко под мужчин.
Для меня лично это дико. Например, в 50 километрах от станции «Вернадский» есть станция с такими же условиями, и там — половина женщин. И ничего, все хорошо. В нормальных странах даже не говорят об этом. Им непонятно, что мы даже обсуждаем это сейчас. У нас была эта абсолютная дикость, когда считалось, что Антарктида — это не место для женщин.
— С какими государствами вы сейчас сотрудничаете?
— Конечно, по-соседски, сотрудничаем с американцами, так как «Палмер» — это наши ближайшие соседи. К ним всего 54 километра. По антарктическим меркам — это соседский дом. Следующая станция аж за 300 километров. Сейчас начато сотрудничество с белорусами, но возникла проблема: логистика у них связана с РФ, и это немножко осложнило момент сотрудничества. А вообще планируем работать у них на станции «Вечерняя», а они — на нашей. Это разные концы Антарктиды с различными условиями. Поэтому то, что удобно делать у нас, неудобно у них, и наоборот. На подобных принципах договорились с Италией.
Недавно мы подписали соглашение, по которому итальянцы могут заходить к нам, а мы — к ним, и сотрудничать с оплатой только перелета. Также нам досталась возможность работать на итальянской станции в Арктике. Арктика очень нас интересует, и в этом плане мы ведем сотрудничество с канадцами. Здесь рассматриваем очень хороший обмен, потому что у Канады нет своей станции в Антарктиде, но есть свой большой сектор в Арктике, где двенадцать исследовательских станций. Выглядит так, что будет по обмену работать.
— В интернете есть информация, что антарктические растения — луговик и жемчужница — могли бы нам подарить лекарства от рака. Это правда?
— Оно то так, но этот кейс показывает всю сложность в контакте ученых с прессой. Как все было? Лето этого года, делаем пресс-тур, ведем журналистов в лабораторию, где исследуется и клонируется луговик, показываем и рассказываем, отвечаем на все вопросы. В конце двухчасовой лекции звучит вопрос-фраза: эти растения потенциально могут быть интересны для защиты от рака кожи. А дальше выходят заголовки о том, что украинские ученые нашли лекарство от рака. Ну как так?! Я там был, никто из нас даже ничего подобного не говорил, но это пошло во все заголовки. Журналистам нужны красивые и громкие заголовки, пусть даже это не соответствует действительности. А мы, ученые, привыкли наоборот: пусть оно будет скучным, но правдивым, таким, в чем мы уверены и убеждены.
— А в чем вы убеждены в плане этих потенциальных лекарств от рака?
— Дело в том, что от исследования растений в Антарктике к созданию лекарств, которые будут стоять где-то в больнице, должно пройти примерно двадцать лет. Проблема в том, что пресса не любит ждать двадцать лет. Наука работает не так быстро. Вот, например, сейчас в мире есть куча электронных гаджетов. Такие фамилии, как Фарадей и Максвелл, думаю, в школе слышали все и понимают, что они связаны с электричеством. Так вот, Фарадей и Максвелл не изобрели ни гаджета или даже лампочки с розеткой. Они изучали электричество и магнетизм как явления природы, потому что им это было интересно. А в следующем поколении появились Эдисон, Белл и Тесла.
Вот в норме наука работает так. То есть ученые изучают, как работает природа сама по себе, а дальше приходят инженеры-изобретатели и находят, как это будет работать на практике. Это два разных поколения. Сейчас этот путь и так фантастически сократился, особенно в биотехнологиях. Это один из секторов, в котором в пределах одного поколения происходит переход от фундаментальной науки к прикладной.
— О каком отрезке времени можно говорить в случае с луговиком?
— Если и через двадцать лет такое произойдет, то это — замечательно. Это очень дорогостоящие исследования, несколько миллиардов на это нужно. Это при том, что в год исследований в Антарктике мы тратим два миллиона долларов. Речь о совершенно всех исследованиях.
— Насколько это много или мало, по сравнению с другими странами?
— Когда я принимал своего французского коллегу, то он сказал, что у них на этот год скромненький бюджет — 280 миллионов евро. Понимаете разницу? Я осознаю, что мы — не Франция по экономике, поэтому такая бюджетная антарктическая программа. Где-то в одной весовой категории с нами поляки, чехи, болгары, белорусы. Турция и Южная Корея тратят больше. Я о таких деньгах пока и не мечтаю. Пока наша задача эти два миллиона использовать эффективно и дальше дорасти до турецкого уровня, а это уже 10 миллионов.
— Деньги, которые у вас есть сейчас, — это исключительно бюджет?
— Да, до моего прихода грантами никто не заморачивался. Мы заморачиваемся, потому что хотим давать результат. Думаю, к этому вопросу мы вернемся, и уже через год будет еще что-то, а не только бюджет. Надо также понимать, что в мире антарктические, космические и полярные программы — это государственный проект. И именно государство должно инвестировать и развивать это, чтобы мы не вернулись в прошлое.
— В дальнейшем вы планируете проводить исследования только в Антарктиде?
— Не только. «Вернадский» — это станция, которая стоит на острове, эти прибрежные ковыряния тоже нужны, но не в этом дело. Я имею в виду рейсовые исследования с научно-исследовательских кораблей. Сейчас такого нет, а раньше было.
На момент обретения независимости нам досталось 36 научно-исследовательских кораблей от Советского Союза. Вместо того чтобы оптимизировать их — выбрать несколько и вкладывать деньги, а остальное продать, ведомства начали делить их между собой. В результате — часть продали за долги, а другие ржавели и пошли на металлолом. Такая судьба постигла все корабли полярного класса.
Корабля, пригодного для работы в Антарктике в стране сейчас просто нет. Что мы делаем? Во-первых, ищем корабль, хоть старенький. Потенциальные варианты есть, если получится, тогда и скажем. Дальше — возможная альтернатива достройки каких-то корпусов, которые стоят на судно-строительных заводах. Но тем временем корабля нет, а океан и исследователи есть. Поэтому мы идем по пути государственно-частного партнерства.
Мы — одна из шести стран, у которой еще сохранился промысел по переработке антарктического криля. Международная комиссия по морских живых ресурсах Антарктики инициировала эксперимент этих шести стран, чтобы они полноценно и независимо оценили ситуацию. И мы принимаем в этом участие. Украинская компания обустроила на корабле комплекс приборов, которые будут определять четырнадцать параметров морской среды: от температуры и солености до количества зеленых и бурых водорослей. Так, Украина впервые после 2001 года возвращается к исследованиям в открытом океане.
— Найти деньги на науку действительно так трудно, как об этом рассказывают?
— Это реально трудно. Здесь важен человеческий фактор. Например, Лилия Гриневич — это первый министр образования, который заморочился выделить средства на модернизацию и ремонт станции «Вернадский». Потому что мы все время только эксплуатировали то, что нам отдали британцы.
Вообще давать много денег украинской науке — это абстракция. Надо смотреть, как они используются. Мы сейчас готовы показать, на что пошла каждая копейка. К сожалению, не обо всей украинской науке можно так сказать. Сначала нужно показать, на что идут деньги, и какой после этого будет результат. Должно быть понимание, что через десять лет инвестиция окупится.
В Украине академики даже и слышать не хотят о метрике, которая показывает эффективность затраченных средств. Если какая-то модель работает в «белых странах», то и у нас она заработает, просто мы в «совке» каком-то и только начинаем вылезать. Здесь я возлагаю большие надежды на научный фонд, который создается уже два года. Надеюсь, в 2019 году он заработает и путем прозрачного отбора на конкурсе начнет финансировать различные научные проекты. Вот если это заработает, то можно будет говорить, что теперь, господа депутаты, увеличивайте финансирование науки
