Мужество принять решение

Величайший парадокс политической динамики заключается в том, что фигура Господина необходима именно для того, чтобы вытащить индивидуума из кошмара инертности и стимулировать его двигаться к эмансипирующей борьбе за свободу

Уинстон Черчилль на последних страницах своего монументального труда «Вторая Мировая война» размышляет над проблемой принятия военного решения: уже после того, как всяческие эксперты (военные и экономические аналитики, психологи и метеорологи) предоставят результаты анализа ситуации, кто-то должен взять на себя ответственность и принять простое и потому крайне сложное решение. Учитывая всю эту массу данных, нужно решить – «Да» или «Нет».

Либо мы атакуем, либо – ждем дальше.

И этот поступок, который невозможно в полной мере разумно обосновать – и есть поступок Господина (Master). Дело экспертов – предоставить информацию о ситуации во всей полноте и сложности; дело Господина – упростить ее, и свести к принятию простого решения.

Господин (Master) – это тот, кто особо необходим нам в кризисных ситуациях. Его задача – провести разграничение – подлинное разделение: между теми, кто желает и дальше влачить существование в старых координатах, и теми, кто сознает необходимость перемен. Именно такого рода разделение (а отнюдь не оппортунистические компромиссы) – это и есть единственный путь к подлинному единству.

Взять, хотя бы, один совсем несложный пример: Франция 1940-го года. Даже Жак Дюкло – второй человек в Компартии Франции, признавал в частных беседах, что если бы во Франции в тот момент проводились свободные выборы, то маршал Петэн набрал бы 90% голосов. И когда Де Голль совершил действительно исторический поступок – отказался признавать капитуляцию Франции и решил продолжать сопротивление – он заявлял при этом, что именно он, а отнюдь не режим Виши, говорит от имени настоящей Франции (от имении истинной Франции, как таковой, но вовсе не от имени «большинства французов»!). И, по сути, Де Голль говорил верно – несмотря на то, что с точки зрения «демократии» его заявления были не только не легитимными, но и явно противоречили мнению большинства французского народа.

И Маргарет Тэтчер была таким Господином – «леди, которая не сворачивает» (фраза из речи Тэтчер, произнесенной на партийной конференции консерваторов 1980-го, в ответ на жесткую критику курса либерализации и предложения «немного свернуть в сторону» – прим. пер.). Она настаивала на своем решении, которое поначалу нередко считалось безумным – однако затем постепенно безумие одного человека становилось нормой для большинства.

Когда Маргарет Тэтчер спросили, какое из своих достижений она считает главным, она не задумываясь, ответила: «Новых лейбористов» (правое неолиберальное крыло в Лейбористской партии, оформившееся в начале 1990-х – прим. пер.). И она была права – ее триумф заключался в том, что даже ее идеологические противники приняли ее экономическую политику. Подлинная победа над врагом – это когда он начинает пользоваться вашим языком, и, стало быть, уже ваши идеи формируют фундамент, на котором зиждется вся конструкция.

Что же сегодня осталось от наследства Тэтчер? Господствовавший ранее неолиберализм рассыпается буквально на глазах. Вероятно, Тэтчер была единственной настоящей «тэтчеристкой» – она действительно верила в свои идеи. Современный же неолиберализм, наоборот, говоря словами Маркса, «только лишь воображает, что верит в себя, и требует от мира, чтобы и тот воображал это». Иными словами, сегодня цинизм сторонников этой идеологии уже проявляется неприкрыто. Помните грубую шутку из фильма Эрнста Любича «Быть или не быть»? Нацистского офицера, «ответственного за концлагерь Эрхардт», спрашивают о концентрационных лагерях на территории оккупированной Польши, и тот отшучивается: «мы создаем концентрацию, а поляки располагаются лагерем»

И разве всё то же самое не касается и случая с банкротством «Энрон» в январе 2002-го года (как и всех последующих финансовых кризисов), которое можно интерпретировать как некую иронию по отношению к такому понятию, как общество риска? Тысячи работников потеряли работу и свои сбережения. Они, конечно же, рисковали – но ведь у них, в сущности, не было иного выбора, и в данном случае риск был для них слепым фатумом. И, наоборот: топ-менеджеры, проявившие проницательность, отлично сознававшие степень риска и обладавшие возможностью влиять на данную ситуацию – они-то минимизировали риск для самих себя, еще до банкротства обратив в наличность свои акции и ценные бумаги. Таким образом, мы действительно живем в обществе рискованного выбора, но только некоторые (менеджеры с Уолл-стрит) делают выбор – а другие (простые люди, выплачивающие кредиты) принимают на себя весь риск.

Как ни странно, но одним из последствий финансового кризиса и предпринимаемых ныне мер по его преодолению (огромные суммы денег выделяются на помощь банкам) стало возрождение интереса к работам Айн Рэнд – основного идеолога радикального капитализма с его принципом «жадность – это хорошо». Продажи ее основной работы «Атлант расправил плечи» вновь резко возросли. Некоторые даже отмечают явные признаки того, что нынче как раз реализуется описанный в этой работе сценарий «забастовки креативных капиталистов». Джон Кэмпбел, конгрессмен-республиканец, в частности говорил по этому поводу: «преуспевающие люди намерены бастовать. И я вижу, пусть еще и незначительные, но все же проявления протеста тех, кто создает рабочие места… Тех, кто сдерживает свои амбиции, поскольку они видят, что могут за них поплатиться».

Вся абсурдность подобных замечаний заключается в том, что они в корне неверно трактуют сложившуюся ситуацию: большая часть гигантских сумм, выделяемых на спасение банков, идет как раз тем самым «титанам» нерегулируемой экономики, чьи так называемые «креативные» схемы показали свою полную несостоятельность и привели к нынешнему кризису. Вовсе не эти «величайшие креативные гении» помогают «лентяям из простонародья» – а как раз наоборот, рядовые налогоплательщики помогают всем этим облажавшимся «креативным гениям».

Еще один аспект наследия Тэтчер, ставший объектом критики левых, касается ее «авторитарного» стиля руководства – отсутствия демократического согласования действий. Однако, в данном случае всё несколько сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Проходящие ныне по всей Европе народные протесты едины в своих требованиях, которые при всей своей спонтанности и очевидности, формируют своеобразное «эпистемологическое препятствие», мешающее должным образом разрешить кризис самой политической системы. Требования всех этих протестов трактуют как популяризованную версию делёзианской политики: люди знают, чего они хотят – они в состоянии понять и сформулировать свои требования, но лишь посредством прямого постоянного участия и политической активности. Поэтому нам, дескать, нужна демократия участия, предполагающая активность граждан, а вовсе не представительская демократия, которая лишь раз в четыре года своим ритуалом выборов нарушает пассивность избирателей. Нам, стало быть, нужна самоорганизация «множества», а не централизованная партия ленинского типа с вождем, и т.д.

Именно миф не-представительского прямого самоуправления и является в данном случае «последней ловушкой» – глубочайшей иллюзией, которую необходимо развеять, хотя отвергнуть ее не так-то просто. Да, в ходе каждого революционного процесса, конечно же, возникают экстатические моменты проявления групповой солидарности – тысячи, сотни тысяч человек сообща оккупируют некое общественное место – как, например, площадь Тахрир два года назад. Да, возникают и моменты интенсивного коллективного участия, когда местные сообщества людей активно дискутируют и принимают решения; когда люди живут как бы в состоянии перманентного чрезвычайного положения; когда они берут управление в свои руки и им не нужен никакой вождь, который будет их вести и направлять. Однако обычно это длится недолго, и затем возникает «усталость» – в данном случае не столько как психологический феномен, сколько как категория социальной онтологии.

Подавляющее большинство людей – в том числе и я – хотят быть пассивными. Они хотят положиться на государственный аппарат, как гарантию плавного и ровного функционирования всей социальной структуры – они хотят спокойно заниматься себе своими делами. Уолтер Липпман в работе «Общественное мнение» (1922) пишет, что стадом граждан должен управлять «особый класс, чьи интересы выходят за рамки локального» – и этот класс элиты должен действовать, как некий аппарат знаний, способный преодолеть врожденный дефект демократии – недостижимый идеал «компетентного во всех отношениях гражданина».

Ведь именно так в реальности и функционирует наша демократия, причем с нашего на то согласия. Липпман не открыл в данном случае ничего тайного – это всем очевидный факт. Загадка лишь в том, почему же, прекрасно зная об этом, мы продолжаем играть в эту игру. Мы действуем так, как если бы мы были свободными и могли свободно принимать решения. При этом мы не просто молча приемлем такое положение вещей – мы еще и требуем, чтобы некая незримая высшая инстанция (изначально предполагаемая самой нашей свободой слова), указывала нам, что делать и что думать. «Люди сами знают, чего они хотят» – отнюдь нет, они не знают, и знать не хотят. Им нужна хорошая элита – именно поэтому любой настоящий политик не отстаивает интересы народа, но с его помощью люди осознают, чего же они «на самом деле хотят».

Что же касается молекулярной самоорганизации множества, выступающего против иерархического порядка, поддерживаемого посредством апелляции к некоему харизматическому лидеру, то заметьте, какая ирония кроется в том, что Венесуэла – то есть страна, которой многие восхищаются именно потому, что там пытаются развивать прямую демократию (местные советы, кооперативы, фабрики под управлением рабочих) – это одновременно и страна, где президентом был Уго Чавес – можно сказать, сильный харизматический лидер. В данном случае словно работает закон переноса Фрейда (психологический феномен, заключающийся в бессознательном переносе ранее пережитых чувств и отношений, проявлявшихся к одному лицу, совсем на другое лицо – прим. пер.): для того чтобы индивидуумы смогли «выйти за собственные рамки», чтобы они смогли вырваться из пассивности политики представительства и смогли сами активно действовать в качестве непосредственных субъектов политики, им необходима апелляция к некоему лидеру – лидеру, позволяющему им самих себя вытянуть – словно Мюнхгаузен, который сам вытащил себя за волосы из болота.

Им нужен лидер, который «предположительно знает», чего они хотят. В этом смысле, как недавно говорил Ален Бадью, горизонтальная сетевая структура с одной стороны подрывает позиции Господина (Master) в классическом смысле слова, но одновременно и порождает новые формы господства, которые уже гораздо сильнее формы классического Господина. Тезис Бадью сводится к тому, что субъекту необходим Господин, чтобы возвыситься над состоянием «человеческого животного» и проявить преданность «Истине-Событию».

«Господин – это тот, кто помогает индивидууму стать субъектом. То есть, если допустить, что субъект возникает из напряжения между индивидуальным и универсальным, тогда очевидно, что индивидууму необходим некий посредник – некий авторитет, чтобы он смог продвинуться на пути к становлению субъектом. «Должность Господина» необходимо возродить (неправда, что можно, якобы, обойтись и без него) даже в том случае – и особенно в том случае, когда речь идет о перспективе освобождения».

Бадью при этом не боится задеть наши «демократические» чувства, говоря о необходимости роли господина: «Данная функция лидера не совместима с преобладающими в обществе «демократическими» взглядами, поэтому я и веду ожесточенную борьбу с такими взглядами (прежде всего, здесь начинать следует с идеологии)».

Данное положение Бадью следует поддержать без всяческого страха – ведь чтобы на самом деле пробудить индивидуума от его догматического «демократического сна», от его слепого доверия институционализированным формам представительской демократии, недостаточно лишь призыва к прямой самоорганизации – необходима новая фигура господина. Вспомните знаменитые строчки из стихотворения Артюра Рэмбо «A une raison» («К разуму»):

Ударом пальца по барабану ты из него исторгаешь все звуки –
начало гармонии новой.

Один твой шаг – и поднимаются новые люди, ведя других за
собою.

Отвернулась твоя голова – это новой любви зарожденье!
Повернулась она – зарожденье новой любви.

В даннном случае нет абсолютно ничего «фашистского» – величайший парадокс политической динамики заключается в том, что Господин необходим именно для того, чтобы вытащить индивидуума из кошмара инертности и стимулировать его двигаться к преодолению самого себя – к эмансипирующей борьбе за свободу.

Что нам необходимо сегодня, в данном ситуации, так это левая Тэтчер – лидер, который сможет повторить действия Тэтчер, но только в противоположном направлении, трансформируя тем самым саму область предпосылок, которые разделяют нынче представители политической элиты всех основных направлений.

Источник: Newstatesman

Перевод: Ліва

Перевод Дмитрия Колесника