Ближневосточная политика Турции в контексте «арабской весны»

Одна из отличительных черт внешней политики Турции в 2000-е годы – повышенная активность на Ближнем и Среднем Востоке [1]. Именно этот регион стал главным полигоном для реализации концепций и идей «ближневосточного Макиавелли» – профессора Ахмета Давутоглу, занимавшего сначала пост главного советника премьера Реджепа Эрдогана, а затем – министра иностранных дел. Провозглашенный Давутоглу курс на «ноль проблем с соседями», подкрепленный развитием торгово-экономического сотрудничества с ключевыми странами региона, казалось, должен был серьезно укрепить вес Анкары в арабо-мусульманском окружении. Однако драматические события, начавшиеся в декабре 2010 г. с массовых протестов в Тунисе и впоследствии получившие название «арабская весна», спутали карты турецким дипломатам и политикам, поставив под сомнение эффективность и оправданность взятого внешнеполитического курса.

В долгосрочной перспективе «арабская весна» могла, казалось бы, восприниматься Турцией позитивно. Ведь стремление к демократизации и политической либерализации должны были укрепить экономические и дипломатические связи Анкары с ближневосточными государствами, повысить привлекательность «турецкой модели» политико-экономического развития, в определенном смысле сделать Турцию референтной страной для всего региона. Действительно, с точки зрения открытости режима и уровня развития демократии «турецкая модель» выглядит более привлекательно по сравнению, скажем, с политическими системами Ирана или Саудовской Аравии, претендующих наряду с Турцией на лидерство в регионе.

Однако непредсказуемая траектория развития событий требует от Анкары постоянной корректировки внешней политики, эффективность которой оказалась весьма низкой, и ставит перед турецкими дипломатами и политиками трудноразрешимые вопросы.

В 2000-е годы внешнеполитическая стратегия Анкары на Ближнем Востоке опиралась на цивилизационно-культурную близость со странами региона и общемусульманское происхождение (так называемая цивилизационная геополитика) [2]. Правящая Партия справедливости и развития (ПСР) не нацеливалась на продвижение демократических ценностей (и неизбежно сопряженное с этим умаление национального суверенитета). Напротив, ПСР постоянно апеллировала к принципам невмешательства во внутреннюю политику других стран. При отсутствии политических катаклизмов подобный подход должен был себя оправдать: рост экономической взаимозависимости, проницаемость межгосударственных границ на фоне облегчения визового режима и, соответственно, потоки трудовой миграции между странами региона – все это неизбежно привело бы к эрозии авторитарной политической системы и ее либерализации.

Однако в условиях «арабской весны» стратегия «мягкой силы» [3] столкнулась с традиционной дилеммой ценностно-ориентированного и прагматического подходов во внешней политике.

Курс ПСР на установление конструктивных отношений с Ираном, связи с которым у Анкары достаточно активно развивались в 2009–2011 гг. на почве совпадения торгово-экономических интересов, неожиданно стал предметом резкой критики, и следование ему оказалось сопряжено с серьезными политическими и имиджевыми рисками. Другой пример – отношения с Суданом и его президентом Омаром аль-Баширом (в понимании европейцев, политиком-изгоем, против которого в 2008 г. Международный уголовный суд выдвинул обвинения в геноциде в связи с конфликтом в Дарфуре). Здесь уже со всей очевидностью баланс ценностей и прагматизма оказался смещенным в сторону конъюнктурных интересов, а риторика защиты и продвижения демократии была отодвинута на второй план [4].

«Арабская весна» расширила контекст подобных затруднений. Особенно болезненно это сказалось на отношениях с Ливией и Сирией. Перед Анкарой встал вопрос, как повести себя со столь внутренне поляризованными странами, чтобы минимизировать урон своим экономическим интересам. С одной только Ливией у Турции были заключены контракты на 25 млрд долл., в стране работало 20 тыс. турецких строителей.

В случае с Ливией и, особенно, с Сирией ПСР должна была выбирать между умеренным давлением на существующий авторитарный режим и поддержкой оппозиции, всерьез угрожающей действующей власти [5].

Волна социальных протестов, прокатившихся по странам Ближнего Востока и Северной Африки [6], для Турции стала неожиданностью. Анкара исходила из того, что существующие в регионе политические режимы обладают достаточной устойчивостью и в обозримом будущем их существованию ничто не угрожает. Подобная близорукость, впрочем, была характерна не только для Турции: до 2011 г. едва ли кто-либо мог предвидеть, что копившееся многие годы недовольство выльется в столь стремительный и радикальный по своему характеру и последствиям социальный протест. Революционные события на Ближнем и Среднем Востоке, изменив геополитическую конфигурацию региона, повысили его место на шкале внешнеполитических приоритетов региональных и глобальных игроков. Для Турции, как для многих других стран, «арабская весна» стала серьезным испытанием. Доктрина «стратегической глубины» и установка на «ноль проблем с соседями» оказались не в полной мере адекватными стремительно меняющейся конъюнктуре.

В принципе, правящая элита Турции приветствовала социальные протесты против авторитарных режимов и благоволила стремлениям гражданского общества арабских стран отстаивать свои политические права. Демократическая риторика давно уже стала неотъемлемой чертой ПСР, так что в поддержке протестных движений, борющихся за либерально-демократические ценности, не было ничего удивительного. Однако существовало и другое измерение ближневосточной политики – очевидные экономические интересы в регионе, со странами которого Турция скрупулезно выстраивала взаимовыгодные и добрососедские отношения все последнее десятилетие. Наличие этих интересов заставляло Анкару искать компромисс между поддержкой стабильности, обеспечивающей в краткосрочной перспективе соблюдение финансово-экономических договоренностей, и стремлением выступить главной защитницей демократии, низвергающей авторитарные режимы, что сулило потерями контрактов и инвестиций. Перед Турцией, как и перед США или странами объединенной Европы, встала проблема выбора между ценностным и прагматическим подходом к «арабской весне».

Весь 2011 г. и отчасти в 2012 г. можно было наблюдать, как внешнеполитический курс Анкары колеблется между двумя взаимоисключающими императивами – продвижением демократических ценностей и защитой своих интересов. Этими идеологическими метаниями отчасти объясняются и достаточно резкие смены официальной позиции Анкары, и бросающиеся в глаза различия в подходах правительства ПСР к событиям в ключевых странах региона – Египте, Ливии и Сирии.

Динамику политики Турции на Ближнем и Среднем Востоке в контексте «арабской весны» можно представить в виде синусоиды с отчетливо прослеживаемыми четырьмя стадиями. На первой стадии (примерно первая половина 2011 г.) страна придерживалась осторожного нейтралитета, на словах выражая поддержку «арабскому пробуждению» и открытию новых возможностей для либерализации и демократических реформ. На этом этапе Анкара не поддерживала международное давление на режимы Хосни Мубарака и Муаммара Каддафи, довольно критически расценивала активность НАТО.

Второй этап начался с согласия Турции на участие в интервенции сил НАТО в Ливии. Этот этап можно охарактеризовать как вынужденный. Действительно, хотя Анкара и подключилась к международной операции в Ливии, ее непосредственное участие было минимальным и расценивалось как пассивное. Смелее и энергичнее оказались действия на сирийском направлении, однако и они сводились к давлению на режим Башара Асада с целью принудить его к демократическим реформам и уступкам оппозиции. Поскольку хронологически второй этап пришелся на весну-лето 2011 г. – завершающую фазу парламентской выборной кампании, турецкую политическую элиту заботили прежде всего внутренние проблемы. Учитывая традиционно тесную взаимосвязь внешней политики с внутренней борьбой за власть (в Турции – существенно более тесную, чем в других странах региона), и правящая партия и оппозиция не склонны были выступать с радикальными внешнеполитическими инициативами.

Парламентские выборы 12 июня 2011 г. завершились уверенной победой ПСР Реджепа Эрдогана, набравшей без малого 50% голосов. Правящий режим почувствовал в себе силы перейти к более активным внешнеполитическим шагам [7]. Здесь можно говорить о третьем этапе включения Турции в события «арабской весны», характерными чертами которого стали выход Анкары с односторонними инициативами и стремление вырваться в авангард политических процессов на Ближнем Востоке. Турция начинает активно критиковать Израиль, особенно после публикации доклада ООН по итогам расследования событий лета 2010 г. и инцидента с «Флотилией мира» (выводы этого доклада Анкара сочла предвзятыми). К этому этапу относятся сентябрьский визит Реджепа Эрдогана в Египет, усиление давления на Башара Асада и переход к более жесткой критике сирийского режима.

Примерно с конца 2011 г. Турция снижает уровень внешнеполитической активности, приведшей, в частности, к обвинениям в адрес правительства со стороны оппозиции. Ответные «удары» со стороны Дамаска выразились не только в свертывании экономического сотрудничества, но и поддержке боевиков из Рабочей партии Курдистана (РПК), противостояние турецких сил с которыми вновь вступило в горячую фазу.

Для четвертого этапа, по времени растянувшегося практически на весь 2012 г., характерны отход от односторонней активности и желание действовать в рамках коалиций (в сотрудничестве с НАТО, ЕС и Лигой арабских государств). Анкара солидаризуется с ЕС в установлении режима санкций против Сирии и поддерживает позицию НАТО по ужесточению политики в отношении Ирана [8]. Причины, по которым Анкара весь этот год, говоря языком известного турецкого обозревателя Мехмеда Али Биранда, стремилась «нажать на тормоз» [9], объясняются тем, что правительство ПСР пришло к осознанию поспешности «глубокого погружения» в непредсказуемые процессы в регионе, убедившись, что оно переоценило возможности своего влияния на ситуацию (и недооценило, в частности, устойчивость сирийского режима).

Асинхронность развития событий в Египте, Ливии и Сирии дает возможность достаточно четко проследить колебания турецкой политики.

В случае с Египтом позиция правительства ПСР выглядела наиболее сильной: здесь и однозначная, лишенная всякой двусмысленности поддержка «демократических сил» (особенно после того как президент Хосни Мубарак очевидно стал терять контроль над ситуацией), и призыв к одиозным политикам «уйти по-хорошему» [10]. Спустя полгода в рамках своей осенней поездки в Каир турецкий премьер четко дал понять, что Анкара видит Египет на пути создания открытой и соревновательной политической среды и демократической политической системы, архитекторы которой должны учитывать турецкий опыт в конструировании секуляризованной административно-политической системы.

Когда волна народных революций настигла Ливию и Сирию, внешнеполитическая риторика Анкары претерпела заметные изменения. Анкара уже не могла позволить себе столь однозначную позицию. Поддержка оппозиционных сил, выступающих против авторитарных режимов Каддафи и Асада, в официальных заявлениях турецкого МИДа и самого Эрдогана (особенно на начальном этапе) звучала более неопределенно и мягко.

В Ливии Анкара менее всего хотела оказаться в роли локомотива по смене правящего режима. Серьезные торгово-экономические интересы, внушительный пакет инвестиций, наконец, большое число работающих в стране по контрактам турецких граждан (по этим показателям значение Ливии для Турции было на порядок выше, чем Египта) [11] – все это требовало от правительства ПСР взвешенности и осторожности. Поначалу Анкара даже не шла на одобрение операции НАТО в Ливии, за что правительство ПСР подверглось жесткой критике со стороны как ливийской оппозиции, так и западных политиков.

Правомерность операции Альянса в Ливии с самого начала вызывала вопросы. Изначально обозначенная как исключительно гуманитарная (с целью защиты мирного населения), миссия НАТО быстро приняла на себя роль инструмента смены режима, превысив свои мандатные полномочия, что активно обсуждалось и в турецкой печати. Когда стало очевидно, что сохранение условного нейтралитета и неприсоединение к «антиливийской» западной коалиции может дорого стоить стране, правительство Эрдогана скорректировало официальную позицию. Тем не менее Турция в ливийских операциях оставалась достаточно пассивной.

С Сирией все складывалось еще сложнее. Эта страна занимала особое положение в сфере внешнеполитических интересов правительства ПСР. Развитие отношений с Дамаском в 2000-е годы всегда представлялось как пример успеха стратегии «ноль проблем с соседями» [12]: внушительные показатели роста торгового оборота, культурное сотрудничество, регулярные контакты на высшем уровне, личная дружба Эрдогана и Асада, гибкий визовый режим, обеспечивающий свободное перемещение граждан двух стран, – все это создавало очень привлекательную картину и сулило безоблачную перспективу. Турция позиционировала себя как равного партнера, заинтересованного в скорейшей интеграции Сирии в мировое политэкономическое пространство, что среди прочего подразумевало и серьезную трансформацию существующего в стране режима. В целом отношения с Сирией были, можно сказать, квинтэссенцией принципов новой турецкой внешней политики, базировавшейся на сочетании экономического взаимопроникновения и цивилизационно-культурной близости, при отсутствии программы «экспорта демократии».

С началом внутренних столкновений в Сирии и множащихся случаев насилия со стороны сил правопорядка Анкара постаралась занять максимально осторожную позицию, не подписываясь под поддержкой режима Асада, но в то же время и не выступая с открытой инициативой по его низложению. Такая выжидательность была созвучна настрою западных стран, не спешивших поддерживать сирийских оппозиционеров столь же стремительно и однозначно, как это происходило в случае с Ливией. ЕС объявил введение экономических санкций против Дамаска с целью склонить Асада к скорейшему проведению реформ. Однако эффект от санкций был незначительным, и вряд ли они могли как-то повлиять на расстановку сил в стране.

Важность сирийского вектора во внешней политике страны сковывала свободу действий, и правительство ПСР стремилось максимально соотносить свои шаги с текущим положением дел, постоянно корректируя курс, порой меняя его на 180 градусов. Вначале Турция отстаивала реформирование существующего режима на фундаменте политического наследия Асада. Анкара рассчитывала, что в этом случае ей удастся взять на себя роль медиатора политического процесса в Сирии и с использованием технологий «мягкой силы» направить его к поэтапной политической либерализации. США и ЕС, казалось, подталкивали Анкару к максимально активной роли в разрешении сирийской проблемы и жестко критиковали Турцию за неучастие в экономических санкциях. Однако возможности Анкары как-то повлиять на Асада были более ограниченны, чем это традиционно считалось. Асад оказался невосприимчив к внешнему давлению и до середины 2012 г. продолжал придерживаться жесткой линии по отношению к оппозиции, потери которой, по данным ООН, к июню превысили 15 тыс. человек [13].

Когда для Дамаска стало очевидно, что Анкара фактически ведет двойную игру, официально поддерживая политические реформы с условием сохранения режима Асада, а негласно оказывая помощь вооруженной оппозиции, сирийско-турецкие отношения стали приобретать черты конфронтации [14]. В конечном итоге правительство ПСР признало невозможность разрешения сирийского конфликта при существующем режиме и посчитало, что дальнейшая поддержка Асада крайне негативно скажется на международном имидже Турции. И Анкара делает очередной резкий поворот: открыто выступает с антиасадовских позиций, поддержав инициативы Лиги арабских государств и спецпредставителя ООН по Сирии Кофи Аннана. Результат – катастрофическое ухудшение отношений с Сирией и неопределенные перспективы их развития ввиду устойчивости, демонстрируемой режимом Асада, вопреки ожиданиям и Запада и Анкары. Практически все достижения 2000-х годов в области дипломатического сотрудничества, экономического взаимодействия и культурных связей оказались утрачены за несколько месяцев.

Таким образом, только в случае с Египтом можно говорить об относительно последовательной и логически выстроенной внешней политике Анкары. Здесь Турция неизменно выступала на стороне антиправительственных сил, боровшихся за коренные преобразования в политической и социально-экономической системе. В Ливии и Сирии правительство ПСР старалось действовать максимально осторожно. В Ливии это объяснялось очевидным нежеланием Анкары запятнать себя участием в насильственном смещении Каддафи, а в Сирии – стремлением сохранить политические и экономические позиции, достигнутые за десятилетие турецко-сирийской «оттепели». Поэтому в ливийской кампании Турция без особого энтузиазма поддерживала операцию НАТО, дистанцируясь при этом от британского и французского контингентов, взявших на себя всю работу по свержению Каддафи. На сирийском направлении колебания правительства ПСР особенно явны: от идеи осуществления реформ при сохранении у власти Асада до конфронтации с ним и выступления в авангарде антиасадовской коалиции [15].

При всей неоднозначности ближневосточной политики Анкары можно констатировать рост популярности Турции в арабских странах и понимания важности ее для региона. Многочисленные социологические исследования и замеры четко фиксировали тенденцию укрепления ее положительного имиджа [16].

Показатели экономического роста, демонстрируемого страной на протяжении 2000-х годов, очевидные успехи социально-экономической модернизации в сочетании с достижениями в области развития гражданского общества и плюралистической политической системы – все это вызывало стойкий интерес у правящих элит арабских стран, делало Турцию привлекательным партнером, а отчасти и примером для подражания.

По мере того как по уровню развития социальных и политических институтов Турция становилась ближе к Европе (особенно в ходе процесса подготовки к вступлению в ЕС), привлекательность страны на Ближнем Востоке ощутимо росла. Этому способствовал и политический курс ПСР: сочетание приверженности консервативным ценностям со стремлением превратить Турцию в регионального лидера и влиятельного субъекта мировой политики [17], а также «умеренная» интерпретация секуляризма, высвобождающая для религии гораздо большее место в публичной сфере, чем это было характерно для кемалистского проекта модернизации [18]. Не осталась незамеченной и внешнеполитическая риторика правительства, подчеркивающего, с одной стороны, приверженность прозападному курсу, а с другой – готовность выступать против Запада и США, если того требуют национальные интересы. Наиболее яркий пример – события весны 2003 г., когда Анкара воздержалась от отправки своих солдат в составе международных сил НАТО в Северный Ирак. Этот шаг был расценен как прощание Турции с негативными сторонами османского прошлого и начало нового этапа ее взаимоотношений со странами региона. В том же ключе воспринималась и конфронтация с Израилем, начавшаяся с демарша Реджепа Эрдогана на Давосском форуме 2009 г. и достигшая своего пика летом 2010 г. во время инцидента с «Флотилией мира». Все это способствовало повышению рейтинга Турции в арабском мире [19].

Успехи Турции приобрели региональное измерение, турецкий опыт содержал для стран Ближнего и Среднего Востока импульс к реформам [20]. Экономическая и культурная экспансия Анкары несла специфическую атмосферу ожидания перемен и осознание того, что прежние авторитарные режимы теряют способность удовлетворять социально-экономические запросы свих граждан.

Торговый оборот Турции со странами Ближнего Востока за последние десять лет вырос почти в 6 раз: с 4,4 млрд долл. в 2002 г. до 26 млрд в 2011 г. Инвестиционный портфель турецких компаний за последние 10 лет также существенно увеличился, достигнув к началу «арабской весны» 11,2 млрд долл. (без учета инвестиций в строительные проекты) [21].

Популярность страны, рост ее присутствия в регионе, экономические успехи – во всем этом многие увидели катализатор арабских революций, заключив, что Турция может стать для постреволюционных стран примером. Между тем «турецкая модель» являет собой результат сочетания специфических внутренних и внешних факторов, и ее воспроизводство в прямом смысле трудноосуществимо [22].

Насколько сама Турция способна вести игру в стремительно меняющихся и нестабильных условиях «арабской весны», которая рискует превратиться в «арабскую зиму» [23]?

Чрезмерная активность Анкары приводит к обвинениям в «неоосманизме» и вызывает обоснованные опасения как у региональных игроков, так и у Запада, что в конечном итоге играет против Турции. Ближний и Средний Восток – это регион конкурентной борьбы за лидерство. Амбиции Турции напрямую сталкиваются здесь с интересами Ирана и Саудовской Аравии, обладающих серьезным потенциалом и своим видением проблем [24]. Опасность, подстерегающая Турцию (равно как и другие страны, стремящиеся оседлать волну революционных перемен), – погружение в трясину этноконфессионального противостояния, присущего практически всем странам региона [25].

Очевидный парадокс: чем активнее Анкара участвует в разрешении конфликтов, тем меньше у нее шансов стать проводником стабилизации и реформ. По-видимому, правительство ПСР это понимает. В последнее время страна стремится кооперироваться и действовать согласованно, подобно тому как действовала в рамках Лиги арабских государств. (Например, в Ираке Турция не встала на конфронтационную позицию поддержки суннитов в их конфликте с шиитами, а выступила за консолидацию общества, активно сотрудничая при этом с иракскими курдами и склоняя Тегеран отказаться от прямой поддержки иракских шиитов в конфликте.) [26]

Ближневосточная политика Турции может рассматриваться в двух измерениях: как часть стратегии по диверсификации политико-дипломатических, культурных и экономических связей и как отход от устоявшегося за десятилетия республиканской истории прозападного курса, включая расставание с планами вступления в Евросоюз.

Заметим, что Турция вполне могла бы реализовывать планы по возвращению на Ближний и Средний Восток, сохраняя при этом приверженность прозападной ориентации и идеалам ЕС [27]. Эти две линии сочетаются и дополняют друг друга. Ведь привлекательность Турции для арабского мира базировалась, среди прочего, и на успехах во взаимодействии с Евросоюзом. А для последнего, в свою очередь, культурный и экономический потенциал Турции в регионе представлял большой интерес. Но, хотя на официальном уровне турецкие дипломаты отвергают обвинения в потере интереса к вступлению в ЕС, в действительности ситуация такова, что сдвинуть процесс с мертвой точки середины 2000-х годов не представляется возможным. И правящий в Турции режим, по-видимому, это прекрасно сознает [28].

В глазах США и стран ЕС Турция становится все более самостоятельным игроком и влиятельной региональной державой. За последнее десятилетие диапазон возможностей и границы свободы действия Анкары явно расширились [29]. При этом вопрос, насколько страна остается в русле прозападной ориентации, встает все острее.

Показательное обострение отношений с Израилем (которое, впрочем, может рассматриваться и как попытка потеснить Тель-Авив с позиций главного проводника интересов США в регионе) помогло ПСР укрепить позитивный имидж Турции в арабском мире. Это также должно было создать ощущение, что Турция серьезно корректирует свою внешнеполитическую ориентацию, не порывая при этом окончательно с Западом и его ключевыми международными институтами – ЕС и НАТО. Схожим целям служило и «потепление» в ирано-турецких отношениях в 2009–2011 гг. [30]

В представлении большинства европейских и американских политиков, ПСР отказалась от своей первоначальной платформы, системообразующими элементами которой считались политико-идеологическое сближение с Западом и либерально-демократические реформы. И риторика, и программные установки ПСР все более тяготеют к консерватизму (усиление позиций которого в турецком обществе отчетливо прослеживается во второй половине 2000-х годов [31]), туда же смещаются акценты во внешней политике.

Победа ПСР на парламентских выборах 2011 г., доказавшая электоральную гегемонию партии Эрдогана и рост ее популярности, вселил в лидеров ПСР уверенность в своих силах и в наличии у них особого мандата. Закономерно, что после выборов внешнеполитическая активность Анкары – особенно на ближневосточном направлении – увеличилась.

Начальный период «арабской весны» показал, до какой черты Анкара может позволить себе пойти, действуя самостоятельно. События в Ливии продемонстрировали, что повышение эффективности внешней политики требует от Турции кооперироваться с Западом. Сирийский кризис обнажил пределы турецкой стратегии «мягкой силы» (как в экономической, так и дипломатической сферах), – когда Эрдоган, в 2000-е годы считавшийся большим другом Башара Асада, не смог убедить его в необходимости реформ.

В этом смысле Евросоюз, несмотря на переживаемый кризис, по-прежнему обладает большим, чем Турция, экономическим и дипломатическим потенциалом в ближневосточных делах [32]. Очевидно, что интересы Брюсселя и Анкары в данном случае очень близки и подталкивают к взаимному сотрудничеству. С Соединенными Штатами у Турции в 2000-е годы отношения шли по нисходящей на фоне роста антиамериканских настроений в обществе. Администрация Барака Обамы, получившая очередной 4-летний мандат доверия, постаралась изменить ситуацию к лучшему и добилась определенных успехов. Однако треугольник Анкара – Вашингтон – Брюссель не выглядит устоявшимся.

Негативную роль в отношениях Анкары с ЕС сыграл экс-президент Франции Николя Саркози, чья политика на фоне парламентских слушаний по армянскому вопросу способствовала серьезному росту напряженности между двумя странами [33]. Возможно, при новом французском президенте Франсуа Оланде у Парижа и Анкары откроется коридор для взаимовыгодного сотрудничества и взаимодействия в регионе Восточного Средиземноморья. В долгосрочной перспективе это может оживить европейский вектор внешней политики Турции, а более тесная кооперация с ЕС на институциональном уровне неизбежно будет способствовать дальнейшей либерализации политической системы страны.

От характера и направленности внутриполитических процессов в Турции в значительной мере зависит и потенциал ее влияния на события в регионе. Ведь применимость «турецкой модели» для ближневосточных режимов обусловлена не только успехами экономического развития, но и качеством демократии, эффективностью ее институтов. И если по показателям роста и географии экспансии достижения экономики страны не вызывают сомнений, то с функционированием демократических институтов ситуация не столь однозначна: обостряются существующие социальные размежевания, воспроизводится мажоритарная демократия, в рамках которой правящая партия монополизирует политическую сферу, буксует «демократическое» и консенсусное решение курдского вопроса. Анкара активно критикует Израиль за силовые подходы к решению палестинской проблемы и зарабатывает на этом внешнеполитические очки [34], однако в решении курдской проблемы по-прежнему использует войсковые операции. Все это в долгосрочной перспективе несколько девальвирует ценность «турецкой модели» для Ближнего Востока [35].

* * *

«Арабское пробуждение» 2011–2012 гг. произошло после фактической переориентации внешнеполитического курса Турции на регион Ближнего и Среднего Востока в рамках концепции Ахмета Давутоглу. Процесс трансформации ряда арабских стран был воспринят Анкарой как открытие широких возможностей для наращивания своего влияния. Турция попыталась стать или, по крайней мере, выглядеть доминирующей региональной державой, лидером исламского мира, выразительницей и защитницей интересов мусульман [36], а также образцом для новых постреволюционных режимов.

Совокупность внешнеполитических шагов Анкары в 2012 г. показывает, что Турция, по-видимому, рассталась с иллюзиями декларируемого ранее курса на «ноль проблем с соседями». Хотя Давутоглу настаивает на его относительной успешности, факты свидетельствуют об обратном: несмотря на точечные достижения (установление партнерских отношений с Масудом Барзани и завоевание сильных экономических позиций в Иракском Курдистане), остались по-прежнему не очень дружескими или ухудшились отношения с Сирией, Кипром, Грецией, Израилем, Ираном, Арменией, в определенном смысле даже с Азербайджаном (не говоря уже о «дальних» Франции и Германии). Исключение – пережившие беспрецедентный подъем отношения тесного сотрудничества с Россией. За прошедшие два десятилетия, по мере углубления двусторонней кооперации, Москве и Анкаре удавалось деполитизировать многие острые проблемы, сфокусировавшись на экономике. Однако ни конкуренция, ни соперничество не сняты с повестки дня. Это демонстрирует сирийский кризис, по которому Россия и Турция занимают противоположные позиции [37]. И все-таки, взвешивая потенциальные риски вмешательства в ближневосточные дела, Анкара не склонна игнорировать позицию России и проявляет заинтересованность в двусторонних контактах с Москвой.

Вероятность негативного для Анкары сценария на сирийском направлении увеличивается ввиду гуманитарной катастрофы, вызванной потоком беженцев, недовольства алевитского меньшинства, учащения вооруженных столкновений, притока радикалов, а главное – крайнего обострения курдской проблемы. При неблагоприятном развитии событий популярность правящего режима серьезно снизится. Близость выборов (президентских в 2014 г., парламентских в 2015 г.) потребует от ПСР большей осторожности и продуманности своих шагов и, вероятно, коррекции политического курса.

Турция переоценила свой потенциал и, подобно западным странам, недооценила сложность и многомерность «арабской весны». Планы страны стать флагманом Ближнего Востока [38], показав пример успешного сочетания демократии, умеренного ислама и экономического развития, фактически сошли на нет. Арабский мир не спешит попасть под опеку Анкары или заимствовать ее «модель». Анкара же, пытаясь играть самостоятельную роль и дистанцируясь от США, тем не менее не демонстрирует готовности к решительному развороту внешнеполитического курса и отказу от поддержки Запада и НАТО. Это доказывает интерес Турции к ПРО и многим другим проектам альянса.

В целом уходящий 2012 г. обнажил ряд институциональных и структурных проблем турецкой внешней политики: разбалансированность ценностно-идеологических и прагматических подходов; невозможность до конца просчитывать имеющийся потенциал и национальные интересы; наконец, широкий диапазон колебаний внешнеполитического курса и риторики («измена» провозглашенным принципам и ценностям), наблюдаемый в случае кризисов в Ливии и Сирии и закономерно снижающий уровень доверия к Турции в регионе.

[1] Keyman, Fuat. Globalization, Modernity and Democracy: Turkish Foreign Policy 2009 and Beyond. // Perceptions: Journal of International Affairs, Vol. XV, No. 3-4, (2010), pp. 1-20; Öniş, Ziya. Multiple Faces of the “New” Turkish Foreign Policy: Underlying Dynamics and a Critique. // Insight Turkey, Vol. 13, No. 1, (2011), pp. 47–65.

[2] Bilgin, Pınar. A return to “Civilizational Geopolitics” in the Mediterranean? Changing Geopolitical Images of the European Union and Turkey in the post-Cold War Era. // Geopolitics, Vol. 9, No. 2, (2004), pp. 269–291.

[3] В основе современной внешней политики Турции лежат шесть принципов, сформулированных в программной работе нынешнего министра иностранных дел Турции Ахмеда Давутоглу «Стратегическая глубина» [Davutoğlu, Ahmet. Stratejik Derinlik: Türkiye’nin Uluslararası Konumu. İstanbul: Küre Yayınları, 2001]. Первый принцип – определение баланса между свободой и безопасностью. Второй – «обнуление проблем» с соседями, т. е. усиленное вовлечение всех региональных сил в конструктивное взаимодействие. Третий – эффективная дипломатия в отношении соседних регионов (интенсификация взаимовыгодного сотрудничества в сфере безопасности, политики, экономики и культуры). Пятый – эффективное использование международных форумов и новых инициатив для решения вопросов, представляющих взаимный интерес (ООН, НАТО, ОИК и др.). Шестой – создание «нового образа Турции» через общественную дипломатию.

[4] Отчасти это вписывается в контекст отказа ПСР от прежней модели «прозападной ориентации» – консенсусной солидарности со странами Западной Европы и США по вопросам мировой политики и международной безопасности. Вместо этого ПСР стремится строить внешнюю политику, исходя исключительно из своего понимания текущих интересов Турции и ее амбиций как регионального лидера.

[5] Дилемма ценностного и прагматического подходов – отнюдь не уникальная проблема Турции, схожие трудности возникали и у стран ЕС, когда речь шла о странах и регионах, в которых у ЕС существовали долгосрочные и глубокие экономические интересы.

[6] В дискуссиях о природе социально-политических катаклизмов в арабском мире 2010–2012 гг., охвативших без малого почти два десятка стран региона (активные протесты, приведшие к смене режима или кадровым чисткам в правящей элите – в Тунисе, Египте, Ливии, Бахрейне, Сирии, Йемене, Алжире, Ираке, Иордании, Марокко, Омане; менее ожесточенные массовые протесты в Кувейте, Ливане, Мавритании, Саудовской Аравии, Судане и Западной Сахаре), преобладают два подхода. В рамках одного акцент делается на влиянии внешнего фактора и инспирировании социальных протестов извне, в рамках другого – смещается на внутренние причины и драйверы «арабской весны». Не отрицая роли внешних сил и деятельности западных неправительственных организаций, стоит признать, что доминирующее значение все же имели внутренние структурно-демографические факторы [подробнее см.: Коротаев А.В., Зинькина Ю.В. Структурно-демографические факторы «арабской весны». // Протестные движения в арабских странах: предпосылки, особенности, перспективы. Материалы конференции «круглого стола». М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2012, с. 28-39; Системный мониторинг глобальных рисков: Арабская весна 2011 года. М.: Изд-во ЛКИ, 2012].

[7] О выборах 2011 г. и внутриполитической борьбе в Турции см.: Шлыков П.В. Турция после выборов 2011 г.: парадоксы политического развития под властью Партии справедливости и развития. // Перспективы. Фонд исторической перспективы. (http://perspektivy.info)

[8] Здесь стоит отметить, что на фоне определенного потепления отношений между Анкарой и Вашингтоном в 2011-2012 гг. отношения Турции с ЕС, в целом, и Францией, в особенности, развивались в негативном ключе.

[9] Birand, Mehmet Ali. Türkiye, Suriye’de frene basıyor… // Milliyet, 27/09/2012

[10] В конце января 2011 г. Эрдоган призывал Мубарака уйти в отставку: «Следует прислушаться к народу и внять его справедливым требованиям… Необходимо, в первую очередь, принять шаги навстречу требованиям граждан Египта… требования перемен… требования свободы нельзя отложить или отринуть», – цитировала слова премьера газета «Заман» [Zaman, 02/02/2011; Zaman, 14/02/2011].

[11] Турецкие бизнесмены активно инвестировали в экономику Ливии. Общая стоимость контрактов, преимущественно в сфере строительства, накануне «арабской весны» превысила 20,5 млрд долл. На территории Ливии в 2009 г. официально действовали 115 турецких компаний, объем товарооборота между двумя странами в 2010 г. перевалил за отметку в 2,36 млрд долл. [Türkiye Cumhuriyeti Dış İşleri Bakanlığı, http://www.mfa.gov.tr/aciklamalar-genel.tr.mfa]

[12] См.: Altunışık, Meliha Benli; Tür, Özlem. From Distant Neighbors to Partners? Changing Syrian-Turkish Rela-tions. // Security Dialogue, Vol. 37, No. 2, (2006), pp. 229-248.

[13] UN News Centre (http://www.un.org/apps/news/story.asp?NewsID)

[14] Stack, Liam. In Slap at Syria, Turkey Shelters Anti-Assad Fighters. // The New York Times, 27/10/2011.

[15] В постмубараковском Египте Анкара выступала с позиций защиты секулярных ценностей, указывала на необходимость демократических выборов и уважения к результатам народного волеизъявления, расширения политического участия и снижения конфронтации между разными силами.

В посткаддафиевской Ливии Турция также выступает за проведение масштабных реформ, однако участвовать в процессе построения «новой Ливии» не стремится.

[16] По данным социологических опросов 2011-2012 гг., 66-71% респондентов, проживающих в странах Ближнего и Среднего Востока (Египте, Иордании, Ливане, Палестине, Саудовской Аравии, Сирии, Ираке, Иране, Тунисе, Омане, Бахрейне, Катаре, Кувейте, ОАЭ, Йемене и Ливии), считают, что Турция серьезно укрепила свои позиции в регионе, а 53-61% видят в Турции возможную модель социально-политического развития для стран региона [Ortadoğu’da Türkiye Algısı 2012. İstanbul: TESEV Yayınları, 2012, s. 20]. При этом турецкий премьер Реджеп Эрдоган воспринимается как наиболее положительный политический деятель в арабском мире [The 2011 Annual Arab Public Opinion Survey. http://www.brookings.edu/~/media/research/files/reports/…].

[17] Öniş, Ziya. Conservative Globalists versus Defensive Nationalists: Political Parties and Paradoxes of Europeanization in Turkey. // Journal of Southern Europe and the Balkans, Vol. 9, No. 3, (2007), pp. 247-261.

[18] Kuru, Ahmet. Secularism and State Policies toward Religion: The United States, France, and Turkey. Cambridge University Press, 2009.

[19] Koc, Malike Bileydi. Reflections on the Davos Crisis in the Turkish Press and the Views of Opinion Leaders of the Turkish Jews on the Crisis. // Turkish Studies, Vol. 12, No. 3, pp. 383-398.

[20] Kirişci, Kemal. Turkey’s “Demonstrative Effect” and the Transformation of the Middle East. // Insight Turkey, Vol. 13, No. 2, (2011), pp. 35-55.

[21] Türkiye Cumhuriyet Merkez Bankası. Temel Ekonomik Gelişmeler. 2012 (http://www.tcmb.gov.tr/)

[22] О применимости «турецкой модели» и других альтернативах см.: Atasoy, Seymen. The Turkish Example: A Model for Change in the Middle East? // Middle East Policy, Vol. 18, No. 3, (2011), pp. 86-100.

[23] Подробнее см.: Dinçer, Bahadır; Kutlay, Mustafa. Türkiye’nin Ortadoğu’daki Bölgesel Güç Kapasitesi: Mümkünün Sınırları. // Uluslararası Stratejik Araştırmalar Kurumu (USAK) Raporu. Rapor No: 2012-03.

[24] Kane, Sean. The Coming Turkish Iranian Competition in Iraq. // United State Institute of Peace (USIP) Special Report, 276, June 2011 (http://www.usip.org/).

[25] Например, выступление на стороне суннитов в Ираке для уравновешивания роста влияния шиитов, поддерживаемых Ираном, – прямая дорога к углублению «войны всех против всех».

[26] Ayoob, Mohammad. Beyond the Democratic Wave in the Arab World: The Middle East’s Turko-Persian Future. // Insight Turkey, Vol. 13, No.2, (2011), pp. 57-70.

[27] Öniş, Ziya. Multiple Faces of the ‘New’ Turkish Foreign Policy: Underlying Dynamics and a Critique. // Insight Turkey, Vol. 13, No. 1, (2011), pp. 47-65.

[28] Michaels, Adrian. Turkey Says Joining EU is Still Top Priority. // The Telegraph, 8/07/2010.

[29] См.: Стародубцев И.И. Трансформирующаяся Турция. М.: Ин-т Ближнего Востока, МГИМО, 2011; Larrabee, Stephen. Turkey’s New Geopolitics. // Survival, Vol. 52, No. 2, (2010), p. 159.

[30] Когда Анкара максимально лояльно себя повела во время переговоров по иранской ядерной программе и воздерживалась от резкой критики в отношении политической системы в Иране.

[31] См.: Шлыков, Павел. «Антикемалистская» революция: куда идет Турция? // Семинар в московском центре Карнеги [http://www.carnegie.ru/events/?fa=3422]

[32] Возможная кооперация Турции с ЕС в деле установления демократии на Ближнем Востоке в контексте «арабской весны» достаточно широко обсуждалась в западной прессе и научной публицистике. См., например: Soler i Lecha, Eduard. The EU, Turkey, and the Arab Spring: From Parallel Approaches to a Joint Strategy? // Turkey and the Arab Spring: Implications for Turkish Foreign Policy From a Transatlantic Perspective. The German Marshall Fund of the United States (GMF) Mediterranean Paper Series, 2011.

[33] Конечно, в среднесрочной перспективе нельзя исключать возможность улучшения отношений Турции с Францией после избрания на пост президента Франсуа Оланда, а также в целом отношений Турции с ЕС.

[34] См.: Иванова И.И. Турецко-израильские отношения: новые тенденции развития. // Турция в период правления Партии справедливости и развития. М., 2012, с. 105-126.

[35] См.: Updegraff, Ragan. The Kurdish Question. // Journal of Democracy, Vol. 23, No. 1, (2012), pp. 119-128; Öktem, Kerem. Angry Nation: Turkey Since 1989. L.: Zed Books, 2011.

[36] Этот тренд прослеживается в течение нескольких последних лет. Достаточно вспомнить эпопею с «Флотилией мира» (лето 2010 г.) и те условия, которые Анкара поставила перед Израилем – не только извиниться и выплатить компенсацию, но и снять блокаду Газы.

[37] Достаточно вспомнить принудительную посадку сирийского самолета, летящего из Москвы в Дамаск, в октябре 2012 г. или инвективы Реджепа Эрдогана в адрес российского МИДа, раскритиковавшего планы размещения комплексов Patriot на сирийско-турецкой границе в конце ноября 2012 г.

[38] Помимо ставки на репутационный и практический выигрыш от новых отношений с «арабской улицей» и потенциальными победителями «арабских революций» – исламистами, а также с Западом, это объяснялось четким осознанием изменений в стратегическом балансе сил на Ближнем Востоке. Во-первых, к власти в странах «арабской весны» пришли исламисты; во-вторых, отношения между США и политическим исламом перешли от конфронтации к тесному партнерству. Анкара оценила и перемены стратегии США, отказавшихся от «шиитского проекта» в пользу «суннитского».