О чём звонил «КолоколЪ»

6 апреля 2012 года Александру Ивановичу Герцену исполняется 200 лет. В Украине его творчество не слишком популярно, а с пониманием его идей дело обстоит и вовсе плохо, к тому же, их смысл был сильно искажён в своё время пропагандой большевиков. Сейчас с пониманием Герцена не лучше: если в советское время его считали чуть ли не «первым большевиком», то недавно в одной не самой глупой газете какие-то «умники» поименовали его «основоположником русской либеральной традиции». Хотя любой, кто дал себе труд сколько-нибудь внимательно почитать работы Герцена, знает, что он с нескрываемой враждебностью относился к так называемым либерал-буржуазным ценностям и часто весьма язвительно издевался над оными, а идеология Герцена была скорее своеобразной формой анархо-коммунизма или чем-то в этом роде. И вообще, мирового уровня многогранные явления, к коим относится и Александр Иванович Герцен, однозначному определению никогда не поддаются…

Нынешняя молодёжь в Украине слабо представляет, кто такой Герцен, а разницы между декабристами и октябристами не понимает вовсе. Представляется, что на родине Герцена — в России — положение едва ли сильно отличается.

Один весьма уважаемый историк как-то поведал, что в Украине долго не включали статью о Герцене в исторические словари, поскольку он, дескать, в Украине не бывал… «Хуторянствуем», панове?! Ведь Герцен был одним из немногих русских интеллектуалов, кто ещё в середине ХІХ века заявил, что Украина должна сама решать: остаться в составе России, объединиться с Польшей или стать независимой, из-за чего у него были трения с русскими и польскими революционерами и эмигрантами.

Лучше осведомлено о Герцене среднее и старшее поколение, прошедшее советскую школу. Советская идеология утверждала: «декабристы разбудили Герцена» (Ленин), который, будучи в эмиграции и издавая газету «Колоколъ», ударил в набат и «поднял знамя революции» (снова Ленин), «подошёл к диалектическому материализму и остановился перед историческим материализмом» (опять Ленин), обратил «свои взоры не к либерализму, а к Интернационалу…, которым руководил Маркс» (и снова Ленин)…

Всё это далеко не так, кроме того, что Герцена «разбудили декабристы». Он «поднял знамя революции», но не во имя кровавого психоза. Будучи материалистом и гегельянцем, он автоматически был «материалистическим диалектиком». Первый Интернационал — это далеко не только марксизм, там были анархисты, прудонисты, бакунисты, бланкисты, а Маркс часто там играл далеко не «первую скрипку». Герцен и Маркс были яростными противниками. Герцен интересовался Интернационалом, но в другом смысле, нежели Маркс и Ленин. Наконец, уже после смерти сначала Герцена, а затем Маркса Энгельс признал, что в споре с Марксом во многом прав был Герцен.

Беллетристики Герцена касаться не будем, кроме автобиографического романа «Былое и думы». Нас интересует Герцен как борец, скиталец, странствующий философ, публицист, один из величайших социальных мыслителей не только России, но и мирового масштаба. Даже среди российских «штатных герценоведов» мало кто сможет что-то сказать об историософии, тем более о футурологии Герцена, хотя в его наследии есть поражающие откровения на эту тему…

Начала и становление

Герцен происходил из родовитой и богатой семьи Яковлевых. Дом в Москве по адресу Тверской бульвар, 25, где он родился и провёл детство, сохранился, и там расположен Литературный институт им. А.М.Горького. Александр Герцен родился 6 апреля (25 марта по ст. ст.) 1812 г. — в год Отечественной войны. На фамилию Яковлев прав не было: незаконный сын Генриетты-Луизы Гааг и Ивана Алексеевича Яковлева официально числился «воспитанником», а фамилия Герцен означала «дитя сердца» от немецкого «herz«. Отец заботился о сыне: нанимал учителей; с восьми лет устроил на службу в «Московскую экспедицию кремлёвского строения»— нужно было долго числиться на службе, чтобы получить дворянство, а с ним гражданские права.

Иван Яковлев вышел в отставку в чине капитана лейб-гвардии Измайловского полка, много лет провёл за границей, знал европейские языки. В доме была богатая библиотека. Семья не успела уехать из горящей Москвы и попала под оккупацию. Александру было всего полгода от роду. В сентябре 1812 г. отец был принят Наполеоном, который просил доставить письмо императору Александру І в обмен на безопасную эвакуацию его и семьи. Иван Алексеевич держался достойно. После передачи письма царю он находился под подозрением в измене, но оно было снято, а Яковлев отмечен за патриотизм.

В доме бывали герои войны: легендарный М. Милорадович, который участвовал ещё в походах Суворова, лишившийся в войне ноги генерал А. Бахметев. Вместо сказок и колыбельных Александр слушал рассказы о пожаре в Москве, Бородинском сражении, о Березине, взятии Парижа. Герцен овладел французским и немецким, читал Пушкина, Рылеева, Шиллера, Вольтера; увлекался историей. В отрочестве подружился на всю жизнь с Николаем Огарёвым.

Огромное влияние оказало восстание декабристов 14 декабря 1825 г. Позднее Герцен с Огарёвым на могиле декабристов на Воробьевых горах в Москве произнесут свою знаменитую клятву жизнь пожертвовать в борьбе за дело свободы.

В 1829 г. Герцен поступил на физико-математический факультет Московского университета. Образовался кружок, где обсуждались идеи Сен-Симона, Французская революция 1830 г., Польское восстание 1830-31 гг. Герцен делает первые опыты в философии и литературе.

Изгнанник и скиталец

Защитив диссертацию по астрономии, Герцен в 1833 г. с серебрянной медалью окончил университет. Служил в Московской экспедиции. Работал над научными статьями и художественными произведениями, планировал с единомышленниками издавать журнал.

В июле 1834 г. арестован за распевание песен, порочащих царскую фамилию. При обыске у Герцена и Огарёва были найдены письма, которые охранка посчитала опасными. Во время долгого ареста в Крутицких казармах Герцен занимался упорной литературной работой. В апреле 1835 г. был сослан в Пермь, затем в Вятку. В 1837 г. по ходатайству поэта В. Жуковского его перевели во Владимир, где служил в канцелярии губернатора. Из Владимира Герцен тайно ездил в Москву к невесте Наталье Захарьной. В мае 1838 г. они обвенчались во Владимире. В 1839-52 гг. у них родилось четверо детей.

В 1839 г. Герцену разрешили посещать Петербург и Москву. Он становится сотрудником знаменитого журнала «Отечественные записки», где публикует свою беллетристику. Общается Белинским, Грановским, Панаевым, Анненковым, Боткиным. В 1840 г. было перлюстрировано письмо Герцена, в котором говорилось о «душегубстве» будочника. Герцена выслали в Новгород. Только в июле 1842 г. он вернулся в Москву. Работал над циклом статей по философии «Дилетантизм в науке» (1843) и прозой. В России разгорелась знаменитая дискуссия между западниками и славянофилами, которая продолжается по сей день, в т.ч. в Украине. Герцен сочетает ярую приверженность западным ценностям с западными же идеалами социализма. В будущем он будет вынужден сильно изменить свои взгляды…

Реакция продолжалась, сохранялись полицейский надзор, была опасность новых ареста и ссылки. Под предлогом необходимости лечения, Герцен с семьёй в 1847 г. навсегда покидает Россию.

Скитания продолжались до самой смерти. Герцен жил в Италии, Франции, Швейцарии, Бельгии, Британии. Царская охранка пыталась всячески «достать» эмигранта, поэтому, чтобы не быть лицом без гражданства и иметь паспорт для свободного перемещения, он принял гражданство одного из кантонов Швейцарии.

Европа тогда бурлила. В Италии шла борьба за объединение страны и национальная война против Австрии и Франции. Герцен стал свидетелем и участником этих событий, затем перебрался в Париж.

Состояние Герцена и его матери осталось в России и находилось в ведении Московской сохранной казны, а реально — под негласным арестом как собственность эмигранта. Нужно было «вытянуть» из России средства для жизни и ведения борьбы. Социалист Герцен решил эту проблему просто «конгениально» — при помощи финансового магната и «акулы мирового капитализма» барона Джемса Ротшильда. (Ротшильд в ХІХ веке — это что-то вроде нынешних Уоррена Баффета или Джорджа Сороса). Сначала Герцен предложил Ротшильду два билета казны. Ротшильд принял его лично как известного русского. Финансовые дела тогда шли плохо, курс был скверным; Ротшильд, как и любой «нормальный» торгаш, предложил весьма невыгодные условия, но Герцен согласился. Это вызвало улыбку сожаления у Ротшильда, который, не смотря на известность Герцена как революционера, интеллектуала и публициста, считал его очередным «monsieurlecomterusse» (месье русский граф). Многие русские дворяне в припадке «русской дури» тогда «проматывали» свои состояния в Париже…

Для Ротшильда заработок был небольшим, но менталитет торгаша сработал и «коготок увяз». По первым двум билетам деньги были уплачены. Были предъявлены другие на большую сумму с «endossementauporteur» (передаточная подпись на предъявителя) матери Герцена в пользу Ротшильда; оплата произошла с трудом, а поверенный Ротшильда в России сообщил об аресте активов семьи по политическим мотивам. Ротшильд считал себя финансовым королём Европы, равным царствующим особам, посему его это сильно разозлило, а Герцена он «зауважал» и называл уже не «prinscerusse» (русским князем), а «бароном», дабы показать, что Герцен таки достоин разговаривать с финансовым бароном Ротшильдом. Правда, неизвестно, кто «круче» в смысле знатности — русский князь или европейский барон…

Ротшильд взял снисходительное шефство над эмигрантом: по его совету Герцен вложил деньги в ценные бумаги и гостинницу, что давало неплохой доход. Герцен с юмором писал в «Былом и думах», что революционный шаг, развязавший его с Россией, погрузил его в почтенное сословие консервативных тунеядцев, познакомил с банкирами и нотариусам, приучил заглядывать в биржевой курс, превратил в западного «рантье».

В решающей битве с царизмом Герцен использовал Ротшильда как «оружие стратегического назначения», предложив выкупить всё состояние семьи. Поверенный Ротшильда предъявил в России ценные бумаги, но ему было отказано, мотивируя «высочайшим соизволением». Это обозлило Ротшильда окончательно: Николай І, конечно, государь-император Всея Руси, но барон Ротшильд — финансовый император Всея Европы и не привык, чтобы его считали «пацаном». С учётом сложности «решения вопроса», он предложил Герцену пятипроцентную комиссию. Усвоив «буржуйские» правила игры, Герцен поторговался, хотя в душе смеялся над всем этим — он согласился бы и на 15%, ибо «вытянуть» деньги из царизма — это «дохлое дело». Сошлись на 4.5%. Ротшильд написал гневное письмо, в котором пригрозил, что если проволочки с уплатой не прекратятся, то он предаст дело гласности и создаст огромные проблемы царскому правительству в размещении займов в Европе. Тон письма был резким — так набиравшая силу финансовая власть показывала свою мощь старой и дряхлой власти династической. В результате Герцен получил свои деньги, а Ротшильд, кроме скромных процентов, поимел славу человека, который «взял к ногтю» самого государя-императора России. Так «акула капитализма» Джемс Ротшильд послужил делу социализма в России.

В континентальной Европе после революции 1848 г. свирепствовала реакция. В 1852 г. Герцен уже воспринимался первой фигурой русской эмиграции. Он перебрался в Лондон, где вел образ жизни достойный, но скромный, а вырученные из России деньги и доходы своих капиталов, размещённых в Европе, вкладывал в Вольную русскую типографию и в издание своих знаменитых газеты «Колоколъ» и альманаха «Полярная звезда». Часто он поддерживал деньгами эмигрантов разных национальностей.

Перед этим в 1850-52 гг. Герцена преследовала череда личных драм: гибель в кораблекрушении матери и младшего сына, смерть жены от родов. Провал революции 1848 г. он также воспринял как личную трагедию.

Европа в огне

Пример революции 1848 г. хорошо показывает, что басни о буржуазно-демократических и пролетарско-социалистических революциях, об обязательной демократии буржуазии и капитализма давно следует «сдать в утиль».

Революцию 1848 г. называют буржуазно-демократической и «весной народов» из-за всплеска национальной борьбы. Но всё намного сложнее. Во-первых, революция была общеевропейской — вспыхнув во Париже, она распространилась по ряду стран. Во-вторых, революция началась как общедемократическая требованиями уничтожения монархии, проведения земельной реформы, введения республиканского строя, всеобщего избирательного права и пр., но были антикапиталистические лозунги, ибо именно крупный капитал, которому республика с демократией особо не нужны, был опорой «июльской монархии» Людовика-Филиппа. Поэтому, в-третьих, революцию поддержали крестьяне и мелкая буржуазия, а средняя требовала реформ во избежание революции. Но, в-четвёртых, важнейшей движущей силой были рабочие, пролетарии и люмпен, а посему революция была преимущественно пролетарской во Франции и частично в других странах. Более того, в-пятых, в ходе революции во Франции выдвигались социалистические лозунги, а главное — имела место попытка провести социалистические реформы. В-шестых, рост хаоса и социальные реформы привели к тому, что буржуазия перешла на сторону реакции; мещане, лавочники и прочая мелкая буржуазия Парижа с Национальной гвардией подавили восстание пролетариев, а к власти пришёл авторитарный режим Луи Наполеона Бонапарта, который в 1851 г. распустил парламент и объявил себя императором Наполеоном ІІІ. Таким образом, демократическая революция, социальной базой которой, в первую очередь, был пролетариат, прошла неудачный этап социалистических реформ и окончилась антидемократической буржуазной контрреволюцией. Это ломает расхожие стереотипы и не даёт достаточных оснований считать революцию буржуазной и тем более демократической.

«Голодные» 1840-е годы в Европе ознаменовались неурожаями 1845-47 гг. и мировым промышленным кризисом 1847 г. Во Франции в оппозиции к монархии находились рабочие, крестьяне и часть буржуазии. Действия королевской власти, включая расстрел демонстраций, привели к социальному взрыву в Париже: 22-24 февраля восставшие городские низы во главе с буржуазными радикалами и социалистами, к которым присоединилась Национальная гвардия, свергли монархию и объявили республику. Во Временное правительство вошли девять республиканцев и два социалиста — Луи Блан и Александр Альбер. По стране создавались рабочие союзы. Под давлением масс было декретировано «право на труд», а для безработных созданы «lesateliersnationaux» — национальные мастерские общественных работ. Эта формула Шарля Фурье, воспринятая Бланом и демократами, была популярна в массах, а Пьер Жозеф Прудон считал её «истинной и единственной формулой февральской революции» и заявлял: «Дайте мне право на труд и я оставлю вам собственность». Забавно, но нынешние «оригинальные» идеи о «социальном партнёрстве» и «солидаризме», по сути, сводятся к тому же, а Рузвельт пытался вывести США из кризиса «общественными работами».

Консерваторы из правительства делали всё, чтобы идею дискредитировать, что усугублялось хаосом и нехваткой денег. Был введён 45-процентный налог на всех собственников, включая крестьян. Крупные землевладельцы настраивали крестьян против революционного Парижа: «Ваши деньги идут на… бездельников, которые не хотят трудиться». На выборах в парламент большинство получили умеренные республиканцы — врачи, адвокаты, журналисты, инженеры, чиновники, т.е. «интеллигенческие демократы». Полная аналогия с несостоявшейся «учредилкой» в России 1917 года или со «съездом народных депутатов» при Горбачёве!

Обстановка в Париже накалялась, шли непрерывные забастовки и манифестации во главе с социалистами-радикалами, в т.ч. Огюстом Бланки. 22 июня были распущены национальные мастерские. Это взорвало ситуацию. 23-26 июня рабочие под лозунгами «Отмена роспуска национальных мастерских!», «Долой национальное собрание!», «Хлеба или свинца!», «Свинца или работы!» вели кровавые бои с Национальной гвардией, к которой примкнуло ополчение из мелкой буржуазии — рантье, лавочники и т.д. После подавления революции были свёрнуты все демократические и социальные преобразования, закрыты газеты, клубы, общества, осталось только всеобщее избирательное право. В декабре прошли выборы президента, на которых большинство, включая рабочих, крестьян, мелкую буржуазию, избрали племянника Наполеона Луи Наполеона Бонапарта, которого называли «маленьким племянником большого дяди», надеясь, что он наведёт порядок. Это была типичная «тяга к твёрдой руке» после хаоса.

Герцен был свидетелем кровавого психоза: женщины и дети строили баррикады, которые уничтожались артиллерией вместе с защитниками; толпы городской бедноты, часто пьяной, бросались на орудия; подростки вспарывали штыками животы противникам; противоположная сторона отвечала тем же, тюрьмы были переполнены, казнили без суда и следствия; вспыхнула холера, тысячи людей умирали в камерах, где даже не убирали нечистоты; особой жестокостью отличалось ополчение из буржуазии и наёмники из люмпенов, офицерам гвардии и полиции даже приходилось их останавливать. Герцена поразила патологическая жестокость, с которой французы бросались друг на друга и которую невозможно рационально объяснить только «классовыми противоречиями».

Герцен вспоминает, как его и Павла Анненкова захватил патруль лавочников в косо сидящей униформе и повёл в казематы, откуда было мало шансов вернуться живыми. По дороге им встретился депутат парламента Алексис де Токвиль — тот самый, который возвышенно восхвалял демократию в Америке и которого у нас до сих пор цитируют иные «либералы». Русские обратились к знаменитому интеллигенту за помощью как иностранцы, не имеющие отношения к беспорядкам. Герцен ехидно пишет, что месье де Токвиль в ответ отпустил либеральную пошлость о том, что законодательная власть не имеет права указывать исполнительной. Русских спас офицер полиции, который прогнал «активистов среднего класса», а русским посоветовал побыстрее убираться, пока живы-здоровы, и даже дал провожатого-полицая для защиты от озверевшей «буржуазно-демократической контры».

Переоценка ценностей

Итак, Герцен, который по книжкам в России сформировался как западник и социалист, резко меняет свои взгляды. Это удел многих славянских интеллектуалов, которые идеализировали Запад, а столкнувшись с реалиями, испытывали разочарование.

Герцена поразил мещанский и торгашеский дух Запада, особенно мелкой буржуазии, т.е. того самого «среднего класса», который теперь от большого ума объявили «гегемоном социального прогресса». Капиталистическое накопление и эксплуатацию он называет «цивилизованным людоедством«. В работе «С того берега» (1847-50) он признаёт, что «человек серьёзно делает что-нибудь только тогда, когда делает для себя«, но справедливо отмечает, что «мелкий собственник — худший буржуа из всех«. Высмеивает «глубокие мысли » о «среднем классе» как пламенном борце за свободу и справедливость: «Мещане сыты, их собственность защищена, они и оставили свои попечения о свободе, о независимости; напротив, они хотят сильной власти, они улыбаются, когда им говорят, что такой-то журнал схвачен, что того-то ведут за мнение в тюрьму… равнодушно идут мимо, они заняты, они торгуют, они семейные люди«. Буржуазия «была минутно хороша как отрицание» феодализма и абсолютизма в Европе, «как остаивание себя«. Но не более того: «Правилами политической экономии нельзя заменить догматы патриотизма, предания мужества, святыню чести» («Письма из Франции и Италии», 1847-52). Герцен ехидно замечает, что торгаш может поговорить о свободе и справедливости, но не более — нужно бежать в лавку, торговать, обвешивать, обманывать, эксплуатировать. В этом с западником и социалистом Герценом соглашается православный славянофил Фёдор Достоевский и консерватор Константин Леонтьев, а также западные консерваторы и «реакционные романтики» Фридрих Ницше и Хосе Ортега-и-Гассет. Эрих Фромм в «Бегстве от свободы» на основе глубокого анализа показал, что по своим морально-психологическим параметрам «средний класс» — это отнюдь не «надежда социального прогресса», а напротив является основой как фашизма, так и приспособленчества и потребительского общества.

Герцен не согласен и с постулатом о пролетариате и рабочем классе как гегемоне революции, социализма, «светлого будущего», а тем более — обретения высшего смысла человека. Он замечает: «Мещанство — идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна… Работник всех стран — будущий мещанин… Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме«. Нынешние работники наёмного труда развитых стран купились на достаточно длительное «богатение» и неуёмное потребление в кредит, за счёт надувания финансовых пузырей, но пришёл кризис — и подавляющее большинство граждан скатываются к бедности, влача на себе «хомут» кредитных долгов прошлого, зато финансовый капитал продолжает жиреть.

Симпатии Герцена всё же на стороне пролетариата: «Либералы всех стран, со времени Реформации, звали народы на низвержение монархически-феодального устройства во имя равенства, во имя слёз несчастного, во имя страданий притеснённого, во имя голода неимущего… Явился — не в книгах, не в парламентской болтовне, не в филантропических разглагольствованиях, а на самом деле — пролетарий, работник с топором и чёрными руками… спросил… где же его доля во всех благах, в чём его свобода, его равенство, его братство. Либералы удивились дерзости и неблагодарности работника, взяли приступом улицы Парижа, покрыли их трупами и спрятались… за штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок!» («С того берега»). Так Герцен справедливо клеймит либерал-буржуазную демократию, и в этом он очень русский…

Герцен предупреждает: «Действительная борьба богатого меньшинства и бедного большинства будет иметь характер резко коммунистический… Пролетарий будет мерить ту же меру, в которую ему мерили. Коммунизм пронесётся бурно, страшно, кроваво, несправедливо, быстро. Середь грома и молний, при зареве горящих дворцов, на развалинах фабрик и присутственных мест — явятся новые заповеди, крупно набросанные черты нового символа веры… Современный государственный быт с своей цивилизацией погибнут — будут, как учтиво выражается Прудон, ликвидированы. Вам жаль цивилизации? Жаль её и мне. Но её не жаль массам, которым она ничего не дала, кроме слёз, нужды, невежества и унижения» («Письма из Франции и Италии»).

Так Герцен предсказал катаклизмы ХХ века, которые коснулись Украины, России, Запада и всей планеты. Впрочем, западная цивилизация, падение которой предсказывал Герцен пока устояла, но сделала это путём частичного «введения социализма», перенесения за пределы «развитого мира» в «третий мир» наиболее жестоких форм эксплуатации и грабежа человеческих и природных ресурсов, что, похоже, грозит ещё более страшными катастрофами в ХХІ веке. А ведь Герцен вопрошал: «Как вы уговорите работника терпеть голод и нужду, пока исподволь переменится гражданское устройство? Как вы убедите собственника, ростовщика, хозяина разжать руку, которой он держится за монополи и права?» Герцен прав ещё в одном: цивилизация идёт не к росту интеллектуального и эмоционального уровня толпы к высшему призванию человека, а путём низведения психо-духовных стандартов к плебейскому уровню толпы, т.е. устойчивость и рост цивилизации идёт за счёт «опускания» общей культуры.

«Русский социализм» по Герцену

В Европе Герцен столкнулся с тем, что «сенсимонизм и фурьеризм исчезли и явился социализм коммунизма, т.е. борьбы на смерть«. Но более всего его поразил мещанский дух теории и практики социализма: «Обыкновенно думают, что социализм имеет… целью разрешение вопроса о капитале, ренте и заработной плате… Это не совсем так. Экономические вопросы чрезвычайно важны, но они составляют одну сторону целого воззрения, стремящегося… уничтожить… всё монархическое и религиозное — в суде, в правительстве, во всём общественном устройстве и, всего более, в семье, в частной жизни, около очага, в поведении, в нравственности… Восстание в Лионе… носит в себе совершенно новый характер, кровь льётся не из религиозного разномыслия, не из политического устройства — из вопроса работы и возмездия» («Письма из Франции и Италии»). Герцен ссылается на пламенного борца времён Французской революции Франсуа Ноэля (известного как Гракх Бабёф), который считал, что переворот должен дотронуться «не до форм, а до сущности, до нервной пульпы гражданских обществ«. «Реальный» социализм в ХХ веке не был таковым, ибо делал упор на «изменение социально-экономического строя», не мог решить психологическую проблему, часто даже не понимал этого. Попытки русских большевиков и китайских маоистов «воспитать нового человека» методами тупого вдалбливания догм и «культурных революций» в сочетании фашистским террором были преступным идиотизмом. В 1980-х гг. с развалом советской системы победили не «идеалы» свободы и прав человека, как нынче болтают разного рода «либерасты», а гедонизм, потребительство и мещанство, о чём ещё в 1930-х предупреждал Бердяев: когда революционного-религиозная энергия иссякнет, наступит шкурничество.

Разочаровавшись в западной демократии и социализме, Герцен, который недавно вырвался из кондовой русской азиатчины, обращается к социальной практике России и формулирует оригинальные социалистические взгляды, опираясь на крестьянскую общину и работничью артель. «Мы русским социализмом называем тот социализм, который идёт от земли и крестьянского быта… от общинного владенья и общинного управления… вместе с работничьей артелью…» («Порядок торжествует», 1866-67).

Герцен пишет: «Сельская община представляет собой… общественную единицу… является собственником и объектом обложения; она ответственна за всех и за каждого… автономна во всём, что касается её внутренних дел. Её экономический принцип — полная противоположность знаменитому положению Мальтуса: она предоставляет каждому… место за своим столом. Земля принадлежит общине, а не отдельным её членам; последние же обладают неотъемлемым правом иметь столько земли, сколько её имеет каждый другой член… Вследствие этого сельский пролетариат в России невозможен. Каждый из владеющих землёю в общине… имеет голос в делах общины. Староста и его помощники избираются миром…» («Россия», 1849). О работничьей артели: «Артель — лучшее доказательство… естественного, безотчётного сочувствия славян с социализмом… Артель вовсе не похожа на германский цех, она не ищет ни монополи, ни исключительных прав, она не для того собирается, чтоб мешать другим, она устроена для себя, а не против кого-либо. Артель — соединение вольных людей одного мастерства на общий прибыток общими делами…» («Крещёная собственность», 1853).

По Герцену, община не сохранилась в Европе, ибо «германская община пала, встретившись с двумя социальными идеями, совершенно противоположными общинной жизни: феодализмом и римским правом» («Россия»). Он обличает Запад: «Мир западный утратил своё общинное устройство; хлебопашцы и несобственники были принесены в жертву развитию меньшинства…» Но русский западник Герцен признаёт достижения Запада: «…зато развитие дворянства и горожан было велико и богато. Оно имело рыцарство с его высоким понятием независимой личности и среднее состояние с его непреклонной идеей права, оно имело искусство и литературу, науку и промышленность… реформацию и революцию«. В итоге: «англосаксонские народы освободили личность, отрицая общественное начало, обособляя человека«; их свобода основана на «вежливой антропофагии»; «Европа не разрешила антиномии между личностью и обществом«, но «она поставила себе задачею это разрешение«.

Критикует Герцен и патриархальный социализм России: «Человек, привыкший… полагаться на общину, погибает, едва лишь отделится от неё; он слабеет, он не находит в себе силы ни силы, ни побуждений к деятельности… он спешит укрыться под защиту… матери, которая держит… в состоянии… несовершеннолетия и требует пассивного послушания«. Здесь возникает аналогия во взглядами Фромма о «матрицентричной инфантильности», Фрейда о «регрессе на оральную фазу либидо» и Грофа о стремлении вернуться на дородовую матрицу беззаботного симбиоза с матерью, причём эти процессы носят преимущественно бессознательный характер.

Герцен продолжает: «В общине слишком мало движения… нет конкуренции, нет внутренней борьбы, создающей разнообразие и движения» («Россия»). И далее: «Община поглощает личность и… несовместима с её развитием… Всякий неразвитой коммунизм подавляет отдельное лицо… Но… русская жизнь находила в себе средства отчасти восполнить этот недостаток… образовала рядом с неподвижной… деревней подвижную общину работников — артель или военную общину казаков… Ни в коммунизме деревень, ни в казацких республиках мы не могли бы найти удовлетворения нашим стремлениям» («Крещёная собственность»). Герцен ищет путь как «сохранить общину и освободить личность, распространить сельское и волостное self—government на города, на государство вцелом» («Старый мир и Россия», 1854).

Итак, по Герцену, «мучительная задача» социализма состоит в том, чтобы «снять противуречие»: «сохранить независимость британца без людоедства и развить личность без утраты общинного начала«. Хотя большевики называли себя «последователями Герцена», его идеи до них так и «не дошли», из-за чего «строительство коммунизма» привело к социальным кошмарам, а затем провалилось.

Маркс contraГерцен: «битва титанов»

Такие взгляды привели к острому конфликту Герцена с «самими» Марксом и Энгельсом! Конфликт был не только идейным, но и «перешёл на личности»: Маркс называл Герцена «мелкобуржуазным эмигрантом», «социал-дилетантом» и «реакционером»; Герцен называл Маркса и Энгельса «бургграфами революции», а их сторонников — «марксидами». Следует признать, что Маркс и Энгельс вели себя весьма неприглядно, а Александр Иванович Герцен — благородно. Герцен лично с Марксом и Энгельсом никогда не встречался, и конфликт был заочным. Советская идеология его замалчивала, ибо большевики числили себя «марксистами» и «герценистами», причём одновременно, что довольно глупо.

Серьёзным разногласием были разные трактовки революции 1848 г. в работе Герцена «С того берега» (1850) и в цикле статей Маркса в «Новой Рейнской газете» (1850), который только после его смерти вышли отдельной книгой «Классовая борьба во Франции» (1895).

По Энгельсу, труд Маркса был «первой попыткой… на основе… материалистического понимания объяснить определённую полосу истории, исходя из данного экономического положения». Подчёркивая научную выверенность и объективность выводов, Маркс доказывает закономерность и неизбежность революции как необходимой формы общественного прогресса. Книга Герцена исповедальная, с «элементом лирическим»; в ней — диалоги, споры с оппонентами и самим собой, критика прежних верований, предупреждение об отсутствии готовых решений, готовность многое пересмотреть.

Герцен говорит об ограниченности и лживости либерал-буржуазной демократии. Кстати, в современной «капиталистической мироэкономике» (И.Валлерстайн) благами либерал-буржуазной демократии пользуется около шестой части населения планеты, остальным предложена «почётная» роль обслуживать «золотой миллиард», что делает такую систему похожей на «демократию» Древней Греции, где полмиллиона рабов обслуживали девяносто тысяч «демократов». С экзистенциальных позиций, например, решение вопроса о смысле жизни человека во Вселенной «простым» или даже «конституционным» большинством с опорой на «демократический» учёт плебейских прихотей и похотей мещанской толпы — это не просто бред, но и грядущая планетарная катастрофа!

Маркс также отбрасывает буржуазную демократию. В «Манифесте Коммунистической партии» (1848) говорится о «завоевании демократии» путём превращения пролетариата в «господствующий класс», а в статьях 1850 г. Маркс говорит о превращении пролетариата в «господствующий класс» путём «диктатуры пролетариата». Что вполне логично вытекало из революции 1848 г.: будучи движущей силой революции, пролетариат не получил политической власти, а делегировал её буржуазной демократии, которая оказалась слабой и неспособной провести социо-экономические реформы для обеспечения неотъемлемых человеческих прав пролетариев, а затем превратилась в буржуазную диктатуру и подавила пролетариат.

Оценки революции у Герцена и Маркса диаметрально противоположны. У Герцена революция — это трагедия и братоубийство. Он вспоминает, как раненый на носилках на улице Парижа зажимает рукой рану, из которой сквозь пальцы течёт кровь… Герцену всё равно, на чьей стороне он воевал. Насилие и кровь порождают цепную реакцию насилия и крови. Герцен — едва ли не первый революционный мыслитель, поставивший вопрос об издержках революции. Революция — это хаос и выпадение общества из нормального развития; революция — это чаще не прогресс, а регресс с неизвестным результатом, а потому — упаси Боже доводить дело до революции!

Маркса мысль о предотвращении революции не занимала: непримиримое противоречие труда и капитала можно разрешить только революцией. В работе Маркса вообще нет места сентиментальности: он анализирует ход и закономерности классовой борьбы; революция для него — историческая необходимость, объективная реальность, естественная и неизбежная, как явление природы. Революции нужно приближать, готовиться к ним. Пролетариат должен вынести урок из революции 1848 г., обрести опыт классовых боёв. События революции втиснуты Марксом в рамки железных законов классовой борьбы: все политические группировки действуют согласно логике этой борьбы, классовых и экономических интересов и противоречий. Революция — это рычаг прогресса, жертвы, которые понесёт пролетариат (другие жертвы Маркса не интересуют) окупятся завоеванием бесклассового общества.

Позицию Герцена бесклассовой не назовёшь — он на стороне пролетариата, убеждён в справедливости его требований, необходимости социальных преобразований, но он считает его заражённым пороками классового общества. По Герцену, рабочие не только воюют на баррикадах и поют «Марсельезу»; они не могут отстоять свои требования, не понимают свои интересы; они грабят, жгут дворцы и особняки, превращают революцию во «французский бунт, бессмысленный и беспощадный». Герцен заключает: революции не придерживаются научных схем; быть готовым к революции пролетарием — ещё не значит быть готовым к свободе; «разнуздание дурных страстей» ведёт к кровавому психозу, несвободе и реакционной диктатуре, деградации, что показали все революции. Взгляд Герцена на революцию шире пролетарского — он общецивизиционный.

Такие заявления Маркс рассматривал как прямой вызов его учению о классе, который растёт на фабриках и заводах, связан с крупным производством, лишён собственности и предназначен в силу своих особенностей стать могильщиком классового общества.

Неприятие западного социализма заставляет Герцена повернуться к России, которая тогда была почти нетронутой буржуазной цивилизацией, в надежде выстроить «социализм от общинного владения и управления». Герцен отнюдь не идеализировал крестьянство и общину. Маркс в суть не вдавался, считая эти идеи реакционной и вредной утопией, а класс мелких собственников — исторически отжившим, бесперспективным, способным лишь к расслоению, «погрязшим в идиотизме деревенской жизни», непригодным к перестройке общества. По Марксу и Энгельсу, община как патриархальный институт был присущ всем народам и должен уничтожится под натиском цивилизации. Надо отдать должное, Маркс оказался правым: в России после аграрной реформы 1861 г., реформ Столыпина начала ХХ в. и раздела земли в 1917 г. общинные отношения начали уничтожаться, произошло имущественное расслоение крестьян и обострение социальных отношений на селе, а крестьяне оказались неспособными к осознанию и отстаиванию своих интересов. Что и привело к трагедии: многомиллионное крестьянство оказалось неспособным противостоять кучке большевиков.

Недоумение вызывают обвинения Марксом Герцена в «имперском панславизме». Герцен говорил о «свободной федерации славянских народов», центром которой могла быть Россия. Такая идея тогда была весьма популярна во многих славянских странах. Но Герцен говорил о разрушении всех империй, в которые входили славянские земли, и лишь затем создании «славянского союза» на добровольной основе. Вожди пролетариата не признавали за национальной идеей самостоятельной роли, подчиняя её классовой борьбе. Национальные движения в Европе они оценивали с точки зрения пролетарской революции, разделяя на «революционные», «контрреволюционные», которые содействуют или мешают пролетарской борьбе. Энгельс называл «революционными» поляков и венгров, которые боролись с империями, а «контрреволюционными», кроме россиян, считал чехов, хорватов, украинцев, которые по ряду причин поддерживали Австрию. Энгельс отчасти был прав: в борьбе с экспансией поляков, которые активно боролись за своё национальное освобождение, но не считали украинцев нацией как таковой, украинцы Галичины выступали против поляков, поддерживая империю Габсбургов, за что были прозваны «тирольцами Востока» (Орест Субтельный); поэтому в терминах Энгельса украинцы были «контрой», а поляки «революционерами», хотя и угнетали украинское большинство Галиции. Реально же, вожди пролетариата просто плохо понимали положение дел на Востоке.

Вражда Маркса к Герцену часто принимала недопустимые формы. В 1855 г. в Лондоне возник международный комитет с целью отметить годовщину революции 1848 г. Членом комитета был избран Герцен. Маркс пригрозил отказом от своего участия, убеждая в недопустимости объединения рабочих с «мелкобуржуазной эмиграцией», и попытался вытеснить Герцена, хотя в «революционной тусовке» Европы в то время Герцен был фигурой не менее значимой, чем Маркс. В контролируемой Марксом газете «MorningAdvertiser» одиозный русский эмигрант И.Головин опубликовал письмо о том, что «немецкий еврей» (!) Герцен не имеет право представлять демократическую Россию, причём Маркс даже не обратил внимание на то, что сей «эпитет» скорее относился к нему. За Герцена вступился чартист Джонс, который в газете «People‘sPaper» назвал Герцена выдающимся представителем России и «её пролетарских миллионов». 27 февраля 1855 г. в лондонском SaintMartin‘sHall Герцен выступил с блестящей речью, был принят овациями, а его популярность сильно возросла. Маркс не смирился, но поубавил пыл.

Не смотря на противоречия, Маркс и Энгельс следили за публикациями Герцена, а «Колокол» был для них важным источником информации о России. Они не любили русских, Россию считали реакционной страной, плохо её понимали. Но по мере того, как революционная волна в Европе после 1848 г. пошла на спад, они всё более ею интересовались. Большое впечатление на Энгельса произвела работа Герцена «О развитии революционной мысли в России» (1851), в которой говорилось о росте недовольства в России, крестьянских бунтах, убийствах помещиков. Энгельс сделал вывод о скорой революции в России, хотя сам Герцен так вопрос не ставил, говорил о разобщённости бунтовщиков, а «ужасную бурю» предвещал в будущем. По мнению Маркса и Энгельса, революция, которую они «вычислили» по своим «железным формулам» должна была в России произойти неминуемо и послужить пролетарской борьбе в Европе. Падение крепостничества должно было произойти, по Марксу, только путём насилия, и дело даже не в «кровожадности» классика, а в том, что он оказался пленником собственной теории. Герцен призывает к мирному решению социального конфликта и пишет: «Каждое дело идёт не по законам отвлечённой логики, а сложным процессом эмбриогении. В помощь нашему делу нужна мысль Запада и нужен его опыт. Но нам… не нужна его революционная декламация…» Маркса это просто бесило, но всё-таки он ошибся: антикрепостническая и аграрная революция в России была проведена царём Александром І сверху и довольно мирно.

Поначалу Герцен весьма одобрительно отзывался об Александре І и реформе в «Колоколе», чем вызвал очередные обвинения в реакционности. Вскоре он понял, что реформа ведётся за счёт крестьян, и выступил с гневным протестом. В отличие Маркса и Энгельса, Герцен признавал свои ошибки и никогда не комплексовал по этому поводу.

Герцена возмутило отношение Маркса к Михаилу Бакунину. Бакунин — это одна из самых любопытных и противоречивых фигур русской революционности: артиллерийский офицер, бунтарь-анархист, один из идеологов народничества, активный участник революции 1848-49 гг. в Праге и Дрездене. Был заключён в тюрьму в Германии, затем передан России, был в ссылке, бежал из Сибири через тайгу на Дальний Восток, оттуда через Японию и Америку вернулся в Западную Европу. Сотрудничал, даже дружил с Марксом, первым перевёл на русский язык «Манифест Комммунистической партии» и начал перевод «Капитала». Не смотря на это, в прессе, которую редактировал Маркс появились сплетни о том, что Бакунин, мол, является агентом русского царизма. Герцена это просто взбесило: он не мог понять, как Маркс, «очень хорошо знавший Бакунина, который чуть не сложил свою голову за немцев под топором саксонского палача, выдал его за русского шпиона«.

Бакунин ссорился и мирился с Марксом, вёл с ним борьбу в Интернационале, пока не был исключён в 1872 г. Он писал Герцену, что Маркс был «зачинщиком и подстрекателем всех гадостей, возводимых на нас». Но Бакунин признавал заслуги Маркса «по делу социализма». Похоже, Герцен тоже признавал заслуги Маркса как неподкупного и бескомпромиссного борца за социальную справедливость, знал о его жизни труженика, бунтаря, изгнанника. Видимо поэтому, оказывая глухое, но твёрдое сопротивление «марксидам», Герцен прямо так и не выступил против Маркса.

Герцен не вступал ни в какие общества, его неоткуда было исключать и выгонять. С ним можно было вести только идейную борьбу, но Маркс и Энгельс отказались от этого после неудачных попыток. Раздражение у «бургграфов революции» вызывала материальная независимость Герцена. Этот факт Маркс использовал, чтобы лишний раз подчеркнуть, что Герцен — лишний человек в социалистическом движении, хотя все знали, что многие изгнанники, в том числе из окружения Маркса и Энгельса, часто пользовались материальной помощью Герцена

Со «старым товарищем», идеологом анархизма Бакуниным Герцен тоже разошёлся по идейным причинам. У Бакунина «постановка революционного вопроса» (так называлась его брошюра) сводилась к идеям типа «страсть к разрушению есть творческая страсть» или «слияние бунта крестьянского с бунтом разбойничьим». Герцен, которому претил «безбашенный революционизм», искал разумные, созидательные пути. В «Письмах к старому товарищу» (1869) Герцен пишет: «Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науки и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой бессмысленной демагогии и самой вредной«. По Герцену, между реформами и революцией — весьма условная грань. Он признаёт, что не верит в «прежние революционные пути«, старается понять «шаг людской«, чтобы знать, как «идти в ногу«. В статье «Мясо освобождения» (1857) Герцен выступает резко против вовлечения в революцию масс, которые не осознали её целей и задач и становятся «материалом благосостояния» и «мясом общественного благополучия«. Хотелось бы добавить, что массовые деструктивные эмоции не ведут прогрессу, а отбрасывает общество назад, что объясняется вполне научно.

Маркс к этому так и не пришёл. Энгельс лишь перед смертью признал, что «условия борьбы существенно изменились», обращал внимание на легальную борьбу, учитывая, что уличная борьба на баррикадах во многом устарела. Энгельс писал: «Массы… должны понимать, за что идёт борьба, за что они проливают кровь и жертвуют жизнью». Таким образом, на пороге ХХ в. Энгельс во многом повторил то, что сразу по итогам революции 1848 г. говорил Герцен, будучи неуслышанным, непонятым, искажённым.

Порывая с анархистом Бакуниным и дворянской революционностью, Герцен обращается к рабочему движению и Интернациналу, из чего большевики в конъюнктурных целях сделали вывод, что Герцен стал чуть ли не марксистом и воззвал к пролетарскому восстанию. Герцен не уверовал в историческую миссию класса-гегемона и его диктатуру как средство преобразования мира, ибо видел в пролетариях скорее обуреваемую слепыми разрушительными страстями толпу или мещанина-приспособленца, в чём Герцен был намного ближе к истине, чем Маркс. Международное товарищество рабочих привлекло внимание Герцена тем, что «французские и немецкие работники сходились на совещание с английскими и швейцарскими«. По Герцену, будучи сплочённой силой рабочие заставят капитал выполнить их требования и пойти на уступки. «А не пойдёт — тем хуже для него, он сам себя поставит вне закона«, — говорит он, не исключая насилие, но надеясь на мирное решение социальных противоречий. Таким образом, Герцен выступал за революционные преобразования, но понимал их не по Марксу, которого вовсе не считал единовластным руководителем Интернационала, поскольку, повторимся, там было много течений, а Маркс далеко не всегда «играл первую скрипку».

Остаётся пожалеть, что две такие гениальные личности, как Герцен и Маркс, не смогли найти общий язык. Вместе они могли сделать для цивилизации намного больше.

Историософия и футурология

Герцен высказывал оригинальные и во многом справедливые мысли в области историософии и футурологии, что также было частью спора с Марксом. Классики считали Герцена «скорее человеком увлечений, чем убеждений, и воображения, чем науки». С точки зрения европейского рационализма это, может, и так. Но уже вскоре в Европе мнение кардинально изменилось: например, Шпенглер заявил о том, что в истории главной является интуиция, а глубинная психология пришла к пониманию, что бессознательное играет в познании лидирующую роль.

Вожди пролетариата считали, что открытые ими «железные» законы развития общества дают возможность объяснить прошлое и предсказать будущее. Отрицая строгое предоопределение истории, Герцен вопрошает: «Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?«. По Герцену, «ход истории» не может быть понят и переделан с помощью логических формул. Марксизм придерживался «железного» детерминизма и классового подхода, заложенных в законах общественного бытия, в смене экономических формаций единственно революционным путём. Герцен подчёркивает сложность и непредсказуемость общества, проводя аналогии между ним и природой: «Жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого разума«. Кроме того, есть и подчёркиваемые Герценом национальные особенности: ведь как Россия не «воплощала марксизм», она пошла своим путём. Позднее с Герценом вынужденно согласился Энгельс: «История имеет свой ход, и… диалектике нередко приходится довольно долго дожидаться истории».

Герцен представляет общественный закон как сочетание сознательной деятельности индивидов, включая науку, и стихийного хода истории (бессознательной жизни). Герцен справедливо говорит, что исключительно рациональное объяснение истории в принципе невозможно, пытается исследовать её преимущественно иррационально-бессознательные двигатели. Это позволило бы частично верный «экономический детерминизм» Маркса дополнить более глубокими трактовками. Даже идеи Герцена об «эмбриогении», которые в свете европейского рационализма и позитивизма, были чуть ли не подняты на смех, на самом деле не так уж и смешны: из «перинанальной» психологии Станислава Грофа можно сделать выводы, что траектория цивилизации бессознательно повторяет этапы рождения ребёнка, причём здесь нет никакой «антинаучной мистики», и это вполне укладывается в теории «диалектического и исторического материализма».

Герцен пишет: «Мы боремся со всем бессознательным, изучая его, овладевая им и направляя его же средства сообразно нашей цели«, а «излечение от предрассудков медленно, имеет свои фазы и кризисы«. Поэтому существует инерционность социальной психологии: «Люди недовольны экономическими условиями труда… рабством работы, злоупотреблением накопленных богатств — но они… хотят при обновлении, при перерождении сохранить… привычную жизнь, согласуя её с новыми условиями… Отрицание собственности — само по себе бессмыслица. Собственность не погибнет… видоизменение её, вроде перехода из личной в коллективную неясно и неопределённо… Отними у самого бедного мужика право завещать — и он возьмёт кол в руки и пойдёт защищать «своих, свою семью, свою волю», т.е. непременно станет за попа, квартального, чиновника… обирающих его… но не оскорбляющих его человеческое чувство к семье, как он его понимает… Старый порядок вещей крепче признанием его, чем материальной силой, его поддерживающей. Это всего яснее там, где у него нет ни карательной, ни принудительной силы, где он твёрдо покоится на невольной совести… как в Швейцарии и Англии«. Герцена, как Достоевского и Бердяева, поражает экзистенциальная убогость большинства социалистических учений: «Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании и только в пропитании«.

Анализируя процесс формирования в обществе нового типа массового сознания, исключительно потребительского, основанного на материальном эгоизме, Герцен подтверждает мысли о том, что разговоры «о славянской общинной стадности» и «западном индивидуализме» — это для «умственно отсталых». Тотальное омассовление общественной жизни ведёт к её своеобразной энтропии («поворот всей европейской жизни в пользу тишины и кристаллизации«), утрате индивидуального и личностного своеобразия. «Личности стирались, родовой типизм сглаживал всё резко индивидуальное и беспокойное» («Концы и начала», 1863). Даже о вожделенном социализме Герцен пишет своеобразно: «Социализм разовьётся во всех своих фазах до крайних последствий, до нелепости… займёт место нынешнего консерватизма и будет побеждён грядущей, неизвестной нам революцией«.

Предупреждая о крайней опасности разрушительных страстей, Герцен пишет: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри… Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы»! Позднее то же самое мы увидим в «Великом Инквизиторе» Достоевского, а также в идеях Фромма о том, что обретение «свободы от» без понимания того, «для» чего тебе эта свобода нужна, ведёт к потере свободы как таковой.

Герцен размышляет не только о траектории истории, а и её цели. После падения религиозных догм о «конце света» в Европе воцарилось Просвещение с его наивной верой в то, что человек есть существо разумное, а ход истории есть однозначный прогресс. Те же Маркс и Энгельс исповедовали «социальный оптимизм прогресса». В России не было Просвещения в западном смысле, и в этом есть позитив. Русская социальная мысль ХІХ в. разделяла культуру и цивилизацию, отрицала оптимизм и «розовые очки» прогресса (Фромм), ставила под сомнение «разумность и благость исторического процесса, идущего к осуществлению верховного блага» (Бердяев), что было следствием православного мироотрицания, полагания мира лежащим во зле. Это хорошее подтверждение идеи Юнга об архетипах. Герцен вопрошает: «Если бы человечество шло прямо к какому-нибудь результату, тогда истории не было бы… Отчего верить в бога смешно, а верить в человечество не смешно; верить в царство небесное глупо, а верить в земные утопии — умно… утратив рай на небе, верим в пришествие рая земного и хвастаемся этим«. Западная социальная мысль пришла к пониманию этих вещей позднее русской. Герцен пишет: «Не ищи решений в этой книге… их вообще нет у современного человека«, а Фридрих Ницше позднее добавит: «Прогресс вообще есть идея современная, то есть ложная».

Не будем вдаваться в подробности и, например, разбираться в том, что есть прогресс, а что нет. Отметим, что история цивилизации, кроме прогресса, включает также стагнацию, регресс и деградацию. Траектория цивилизации — это сложный зигзагообразный процесс. Глядя на то, что творится нынче в мире, приходится отметить: тупая уверенность в том, что цивилизация в её нынешнем понимании есть прогресс, приведёт человечество если не в пропасть, то на помойку, в которую люди сами превратят свой единственный пока ареал обитания — планету Земля!

Портретная галерея

Герцен сталкивался со многими выдающимися людьми, которые творили российскую и европейскую историю. В «Былом и думах» он представляет уникальную портретную галерею, которая слишком велика, поэтому остановимся лишь на некоторых персонажах.

«Неистового» Виссариона Белинского Герцен характеризует как человека с крайне слабым здоровьем, но это хилое тело заключало в себе «душу льва».

С Адамом Мицкевичем Герцен столкнулся в революционном Париже. Из немолодого уже Мицкевича, которого Герцен недолюбливал за заигрывание с царизмом, многочисленная польская эмиграция сотворила кумира для наигранно-восторженного поклонения. Герцену это очень не понравилось. Что-то подобное происходило вокруг лидера венгерской эмиграции Лайоша Кошута. Герцен хорошо знал также предводителя польской эмиграции Станислава Ворцеля.

Герцен очень любил Италию и итальянцев. Он был весьма удручён тем, что Италия прямо на глазах из «клерикально-богемной» превращалась в «буржуазно-мещанскую». Тёплые отношения были у Герцена со многими итальянскими революционерами, но особой его симпатией пользовался Джузеппе Гарибальди — всенародно признанный «король революции». После поражения революции Гарибальди был капитаном судна, команду которого он собрал из революционеров-изгнанников. Герцен поэтично пишет о том, как эта «плавучая революция» бороздила волны Мирового океана в поисках того места на планете, где опять вспыхнет пламя борьбы за свободу… Герцен не раз встречался с Гарибальди во время его стоянок в Англии и описывал, как смертельно поражённые болезнью мещанства обыватели Британии вдруг с неистовым восторгом приветствовали итальянского героя.

Встречался Герцен со знаменитым «социалистом-утопистом» Робертом Оуэном. Если большинство ревлюционеров призывали к коренной смене социального устройства, то Оуэн говорил в первую очередь об изменении психологии людей, без чего справедливый социальный строй просто немыслим. Попытка воплощения этих идей в виде поселений «NewLenark» в Шотландии и «NewHarmony» в Америке потерпели фиаско из-за подлости рода человеческого, но Оуэн продолжал проповедовать свою «благую весть» до самой смерти. Именно Оуэн основал в Британии кооперативное движение и товарищества взаимопомощи рабочих. Эти идеи были очень близки Герцену.

Герцен оставил также любопытные записки о Викторе Гюго, Михаиле Бакунине, Джоне-Стюарте Милле, Луи Блане, Пьере Жозефе Прудоне и других, «зарисовки с натуры» психологии разных народов Европы.

Звон «Колокола» в тумане

Потеряв мать, жену и одного из сыновей, Герцен перебрался в 1852 г. в самую тогда демократическую страну Европы — Британию — и попадает в абсолютно чуждую ему среду, где никому ни до чего нет дела, все суетятся в своих шкурных интересах. Герцена угнетал туман и дым Лондона. Преодолев одиночество, отчаяние и депрессию, Герцен совершил самые важные деяния в своей жизни: основал Вольную русскую типографию, написал свою исповедь «Былое и думы», а главное — вместе с другом детства Николаем Огарёвым издавал альманах «Полярная звезда» (1855-68) и знаменитую газету «Колокол» (1857-67), влияние которых на революционную мысль России и Европы было огромным.

Финал

На рубеже 1850-60-х гг. Герцен отдаляется от революционеров, причём не только радикалов типа Бакунина. Возникают противоречия с разночинской и народнической социальной мыслью России, которая пришла на смену дворянскому вольномыслию. Разночинцы справедливо обвиняли дворянскую интеллигенцию 1830-40-х годов в «обломовщине» и «салонной» революционности. Возникает полемика между Николаем Чернышевским и Николаем Добролюбовым из знаменитого «Современника» и Герценом, который в «Колоколе» публикует довольно резкую статью «VeryDangerous!!!»(1859). Для специального объяснения с Герценом в Лондон даже приезжал лично Чернышевский. После этого тон взаимоотношений был смягчён. Встречался Герцен и с Достоевским.

Суета Герцену порядком надоела. К тому же, его постигла новая семейная драма: умерли от дифтерита трёхлетние близнецы, а новая жена — Наталья Тучкова — «не сошлась характером» со старшими детьми.

Герцен покидает Англию и отправляется в длительное путешествие по Европе. Он снова посещает Германию, Францию, Италию и Швейцарию, которая дала ему гражданство…

Александр Иванович Герцен умер в Париже 21 (6-по ст.ст.) января 1870 г. На следующий день Маркс напишет Энгельсу: «Итак, Герцен умер. Как раз тогда, когда я окончил главу «Тюрьма»… Речь шла о второй части «Былого и дум». Маркс читал книгу на русском языке, который тогда изучал, чтобы наконец понять Герцена и вообще «братьев-славян»…

Через три месяца после смерти Герцена далеко в глубине России, в городке Симбирске на Волге родился Владимир Ульянов. Город позднее переименуют в Ульяновск, а сам Ульянов станет известен всему миру под псевдонимом Ленин. История продолжалась…