От СССР к USSR: как пропаганда строила мир

СССР построил не Ленин, но Сталин. Именно он заложил строительные леса и создал все существенное: образование, литературу, искусство, с одной стороны, индустриализация и ядерную бомбу, с другой. И жить мы продолжаем все равно в той системе координат, которая была заложена тогда, поскольку вряд ли то, что мы видим за окном можно признать демократией или капитализмом.

СССР несправедливо делил результаты всеобщего труда, отдавая львиную долю на оборону. Но и сейчас мы несправедливо делим эти результаты, когда все работают на обогащение 50-100 семейств. При этом вполне прибыльным делом стала работа и в спецслужбах, судах, то есть в тех точках, которые были призваны удерживать справедливость самыми жесткими методами,а теперь эту справедливость просто можно купить.

СССР оказался жестким государством, построенным на репрессиях и на пропаганде. Но после пика репрессий 37 г. они выступали во многом в роли напоминания о неправильном поведении, поскольку не использовались столь активно. СССР застолбил свои правила поведения в массовом сознании за несколько десятков лет, на что у других стран уходили столетия. Правда, всегда в СССР вариант «оттепели» сменялся на вариант «подморозки». Но все равно благодаря краткому периоду свободы вырастало новое интересное поколение, последним примером которого были «шестидесятники».

Из-за жесткого контроля советская система не обладала той свободой воли, которая требуется для самостоятельного развития. Поэтому она двигалась «толчками», исходящими сверху. Наверху были и все планы страны. Лишение инициативы в низу тоже было одним из тормозов развития. И, конечно, в роли такого тормоза выступала и неадекватная экономическая модель, которая хорошо отражала требования военного времени, но не годилась для мирного.

СССР имел сильное образование, науку, медицину, что в общем соответствовало его военным, а не мирным потребностям. К примеру, хирургические отделения были больше потребностей, чтобы в случае войны ими можно было воспользоваться. Это же касается большинства предприятий, которые сразу могли переходить на военное производство.

Если идеологию книжную и базовую СССР взял чужую (марксизм), то идеологию бытовую он взял свою — дворянскую девятнадцатого века, базировав ее на художественной литературе и культуре. И Пушкин, и Чайковский стали советскими, хотя государственность, в рамках которой они выросли, была враждебной. И история страны писалась не по царям, а по всплескам освободительного движения.

Г. Иванкина, активно изучающая культуру советского времени и поэтому мы будем часто на нее ссылаться, констатирует: «от прошлого (безусловно тёмного и жестокого, как писалось в детских учебниках) советский мир активно и при этом — придирчиво брал всё лучшее, а точнее — тщательно препарировал именно дворянскую культуру. Советская дидактика базировалась на аристократических, даже рыцарских добродетелях — на чести, на служении, на самоотречении. Давайте освежим в памяти торжественное обещание юного пионера, которое маленький советский гражданин давал вступая в ряды красногалстучной организации. «Вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…». Ребёнок с детства включался не просто в общественную работу, но в рыцарское служение идее. Иначе, зачем клятва? Дворянский мир испокон веков был наполнен ритуалами — и это не только посвящение в рыцари. В более позднюю эпоху, уже во времена Людовика XIV, тщательно разрабатывались и претворялись в жизнь всевозможные мероприятия, вроде представления ко двору или, скажем, присутствия при королевском отходе ко сну. Советский образ жизни, особенно в эпоху Сталина, был также наполнен ритуальными, почти сакральными, действиями. Скептическому буржуазному разуму, напротив, чужда любая патетика, а уже имеющиеся в обществе ритуалы он старается минимизировать или же подвергнуть «проверке на полезность» [1].

Вся идеология воспитания была направлена на умение воевать и умение работать. Трактористы легко становились танкистами, а  танкисты — трактористами. По сути, для страны это была единая модель. Воспевались две касты — военная и трудовая. Каноны героев и брались из этих двух сфер. И это тоже новизна, поскольку герои раньше были только боевыми. И для трудовых героев пришлось ввести тоже параллельный знак отличия — Герой социалистического труда.

Вся система литературы, кино, искусства серьезным образом была ориентирована на отображение труда, который символизировался как всеобщее счастье. Соцреализм тоже был направлен на труд. Как следствие, жизнь людей, успешность их судеб вытекали из успешности их труда. Но это как бы не было труд индивидуального порядка, поскольку герои выполняли план своего цеха или завода, колхоза или совхоза, шахты. Как писал В. Маяковский: «Радуюсь я — это мой труд вливается в труд моей республики». То есть акцент труда виделся в общественной пользе, символизировался именно так.

Это был такой почти бесконечный поток мягкой пропаганды: «В Советском Союзе превозносился труд, как явление и феномен. Не лишь результат, а конкретно — процесс. Псевдо-эллинистические барельефы с токарями и доярками, «барочные» виноградники и золотые пашни, трактора, домны, градирни, ЛЭПы — искусство бесперебойно славило работу и работника» [2].

Страну все время поднимали на прорыв и порыв. Это была попытка сохранить ощущение революционного рывка 1917, который подавался как «заря» всего человечества. Это было движение, а не покой. Молодая страна, молодые руководители… Это не время застоя, когда все уже были стары — и страна, и руководство. Брежнев один раз в 1979 г. даже потерял сознание на заседании политбюро.

При этом единое управление — и страной, и индустрией, и пропагандой — могли задавать нужную скорость развития или хотя бы ощущение этой скорости. Причем пропагандой было все: кино, песня, книга, спектакль. При сильной и умелой пропаганде происходит перетекание ее модели из общественной в личную. Модель мира советского человека была скорее государственно, чем личностно ориентированной. Личные интересы уходили на периферию. Их высмеивали как Эллочку Людоедку с ее ситечком [3].

 «Время, вперед!» говорила музыка из сюиты Георгий Свиридова, звучащая в заставке основной новостной телепрограммы «Время», которую не мог пропустить ни один советский человек. Мир двадцатых, когда и произошел реальный разрыв времен, смыкался в этом плане с миром послевоенным в надежде сохранить скорость своего развития.

Но после двадцатых пришли тридцатые. Комсомольцы повзрослели, быт стал конкурировать с порывами. И это перенеслось назад из домашнего быта в общественный. Людям нужна была передышка, хотя бы временная. Они были «за», но практикуемая мобилизационная экономика и политика упиралась в торможение бытом. Даже у Маяковского было сходное наблюдение перехода порыва в торможение, хотя и личностное, и в другое время: «любовная лодка разбилась о быт».

Государство ответило на этот призыв: «Уже в 1930-х годах вкусы и смыслы кардинально поменялись – начались статьи о том, что Демьян Бедный – это, конечно же, хорошо, но дворянский пиит Пушкин – это база и без него – никак. Вальс и мазурка, Новогодняя ёлка в бывшем Дворянском Собрании, портики и колонны, маскарад с фейерверком в Сокольниках. Рабочие клубы переименовались в дворцы культуры, а стильная бедность конструктивного рацио была объявлена «проявлением буржуазного формализма». О домах-коммунах предпочитали больше не вспоминать, а молодых пролетариев срочно принялись учить старорежимному политесу» [4].

То есть снятие мобилизационного напряжения сразу привело к частичной смене парадигмы, которую взяли из прошлой жизни. Это был в определенной степени послереволюционный откат к спокойной жизни.

Внезапно вернулась и елка, которая до этого преследовалась как признак религиозного рождества. Вот как это было: «Все на­ча­лось с того, что четверо высокопоставленных вождей во главе со Ста­ли­ным 27 де­каб­ря 1935 го­да еха­ли в машине по Москве, осмат­ри­вая предновогоднюю столицу. Вот как об этом в сво­их мемуарах рассказывал Никита Хру­щев: «Вышли мы, сели в машину Сталина. Поместились все в одной. Ехали и разговаривали. Постышев поднял тогда вопрос: «Товарищ Сталин, вот была бы хорошая традиция, и народу понравилась, а детям особенно принесла бы радость, — рождественская елка. Мы это сейчас осуждаем. А не вернуть ли детям елку?». Ста­лин поддержал его: «Возьмите на себя инициативу, выступите в печати с предложением вернуть детям елку, а мы поддержим». Сказано — сделано. Уже 28 де­каб­ря 1935 года в «Прав­де» вышла заметка Павла Постышева: «Давайте организуем к Новому году детям хорошую ел­ку!»» [5].

Так елка вдруг из алфавита символов прошлой системы появилась в следующей. Так постепенно Сталин возвращал символизации, уничтоженные после революции. Появились министры и воинские звания, вернулись погоны у военных. И это говорит о его определенной удовлетворенности жизнью в стране, которая и разрешила возврат старых символов.

Советское искусство было достаточно сильным, хотя ему приходилось соединять в себе казалось бы несоединимое: идеологические и художественные требования. Но другого варианта не было, поэтому сильные  умные писатели и художники всегда оставались и пропагандистами, если хотели, чтобы их текст увидел свет. Просто известный писатель имел возможность хоть как-то бороться с цензурой.

Г. Иванкина видит и позитив в цензуре, причем ее можно в чем-то и поддержать, поскольку пропажа советской цензуры не дала никакого взлета искусству, как можно было бы ожидать. Она пишет: «Бесспорно, советский агитпроп отсеивал и процеживал информацию, поступавшую к читателю, зрителю, радиослушателю. Однако уже доказано, что подлинный шедевр остаётся таковым, даже если его слегка купировать (пусть и в угоду идеологии): любое упоминание о культовых кинокартинах всегда содержит воспоминание о том, как цензор вырезал «всё самое лучшее». Если же подытожить, то вырисовывается прелюбопытное: в СССР пестовалась крепкая, здоровая нормальность. Всё придурковатое и сомнительное — убиралось, заменялось, изгонялось. Сейчас, напротив, хорошо продаётся всяческая патология, во всех её многогранных проявлениях. В этом ничего удивительного нет: обыватель испокон веков любил цирк уродов, неприличное скоморошество, дурь и пряные шутки на грани и за гранью. В СССР человека ограждали — прививали Норму. Отсюда — видимая несвобода автора» [6].

Понятен этот феномен еще и тем, что по сути описывалась модель жизни, а не сама жизнь. Например, такой моделью был соцреализм, призванный стать лекалом для всех произведений. Но в модели есть ограниченный состав элементов, которые обязательны для появления и проявления. Да и для случая любой страны в любом периоде реальная жизнь всегда будет отклоняться от ее описаний. Особенно отличны киноописания, которые наполняются визуальными красотами и красотками, в результате имея наибольшее отклонение от действительности.

У СССР почему-то не получилось реальной массовой литературы, хотя массовая культура благодаря телевидению вполне расцвела. «Голубые огоньки» и юмористические передачи именно оттуда. Люди ждали их, хотя бы потому, что их жизнь не давала им подобных позитивных эмоций. Тем более когда появились первые зарубежные сериалы, это произвело просто ошеломляющее впечатление. Улицы городов пустели, когда шел очередной сериал «Просто Марии» или «Санта Барбары». И это вновь говорит о том, что люди уходили в виртуальность, где им было гораздо комфортнее.

Г. Иванкина акцентирует, что массовая культура это не для нас: «Прекрасно, что попса у нас — ниже плинтуса и кошмарней ужаса. Что мы не умеем стряпать эксцентрические комедии, даже если их режиссёр — Григорий Александров. Вспомните сюжеты его картин — трюки и голливудские gags составляют фон повествования, а социальные темы — на первом плане. Например, «Цирк» — это не набор прыжков и нелепых ситуаций, свойственных жанру киношной эксцентрики, но драматический рассказ о любви и ненависти, о расизме и мерзостях капиталистического бытия, о лучшей в мире стране и самом справедливом обществе. В какой американской, французской или итальянской комедии будут петь песню с такими словами: «Но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать»? Всякая вещь Эльдара Рязанова — бесконечная осенняя печаль, красивая грусть интеллигента 1970-х, пытающегося отыскать своё счастье. Леонид Гайдай, говорите? Ловко выстроенные фельетоны на злободневные темы — то воюем против самогонщиков, то высмеиваем жульё, то иронизируем насчёт хулиганов-тунеядцев и лупим, лупим их нещадно с рефреном: «Надо, Федя, надо!» Это не дебильное «Ха-ха-ха!», это — борьба, а борьба — это серьёзно. За что критиковали стиляг? Только ли за преклонение перед буги-вуги и ещё каким-нибудь ямайским ромом? Вспомните знаменитый фельетон 1949 года: «Стиляги не живут в полном нашем понятии этого слова, а, как бы сказать, порхают по поверхности жизни…» Словосочетание «лёгкая жизнь» было чем-то вроде клейма и имело остро негативный смысл. Жизнь на Руси не может быть лёгкой по определению, а человек обязан любить трудности. Созидать. Бороться. Спасать мир» [7].

Кино, получившее маркер важнейшего из искусств, действительно не только усиливало, но и создавало тренды поведения советских людей. Когда стране нужны были трактористы, возникал фильм «Трактористы». Когда пришла потребность в танкистах, пришел фильм «Танкисты». И летчики, и офицеры все появлялись в кино, за ними вослед тысячи молодых людей рвались в новую профессию. И это было и после войны. Фильм «Девять дней одного года» о физиках-ядерщиках  тоже создал свой тренд. Соответственно перестроечная «Интердевочка» тоже работала на создание тренда в реальности, только тип героя для подражания теперь изменился из позитивного в негативный.

Уже в советское время кино стало выбрасывать на поверхность иные типажи — людей с их собственной жизнью, которая оказывалась важнее рабочих будней, тем самым нарушая правил соцреализма, где любовь была исключительно в рамках одного рабочего цеха. И не как основная линия, а как дополнение к работе по строительству коммунизма.

Появились и непутевые герои, которые создавали контекст будущей перестройки, когда труд перестал быть основной темой, а только декорацией, на которой разворачивались личные драмы. Это было освоение уже не труда, а быта как главной цели жизни человека. Кино активно заменяла те или иные шестеренки в модели жизни. И личное счастье стало такой заменой, конечно, привлекая массу зрителей, поскольку внимание к общественному счастью может создаваться только государством в преодолении индивидуального сопротивления. Кстати, фильмы публицистического свойства вообще делали счастье делом государственным, когда демонстрировали зрителям, как герой идет на смерть ради жизни других. Это реализацию уже даже христианского «смертью смерть поправ».

Советское личностное в позднесоветском кино было принципиально контр-общественным. На экране забродили взрослые мужики в роли мятущихся мальчиков. Они напряженно искали себя. Эти  искания, конечно, уводили их все дальше от государства, которое меряло свою жизнь тоннами и километрами, а здесь был всего лишь «грамм любви». Конечно, государство не могло опуститься до грамма.

Новые типажи начали приходить из жизни в кино: «Советская Власть на свою голову вырастила некое подобие аристократа, который, как и было положено по статусу, постоянно рефлексировал, читал стихи и никак не мог уйти от нелюбимой жены к любимой пассии. Оба любовника — из породы бывших шестидесятников, то есть первое и оно же последнее поколение тех самых НИИ-шных дворянчиков, для которых впечатления и смыслы дороже денег. Но при этом, они в отношениях с бабами слабы и нерешительны. Не люблю, но не могу бросить. Люблю, но не могу прийти навсегда. На этом месте могли бы оказаться Лукашин, Новосельцев, а также многочисленные персонажи тех лет, галерею которых закономерно замыкает герой Игоря Костолевского в кинофильме «Прости!»» [8].

СССР проигрывает холодную войну не в идеологии, где были выстроены редуты, которые было врагу не одолеть, а в быту, где таких редутов не было. Кстати, одно из первых столкновений такого рода между Хрущевым и Никсоном получило название кухонных дебатов, поскольку они происходили на фоне американской кухни на американской выставке в Москве. И именно здесь был спрятан корень проигрыша СССР в холодной войне. В результате оказалось, что СССР потерял поддержку населения. Войны не выигрываются, даже холодные, когда тебя не поддерживает свой собственный народ.

В результате замедления развития в период «застоя», уже даже частичного снятия железного занавеса все стало понемногу рушиться. Исчез дух эпохи, на котором держался весь дореволюционный период, когда повсюду звучало «все выше и выше» из Гимна авиаторов:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор,

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца — пламенный мотор.

Все выше, и выше, и выше

Стремим мы полет наших птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ.

Кстати, песня эта оказалась полностью тождественной нацистской, но вроде удается доказать, что это немцы заимствовали ее у нас, а не наоборот  [9 — 13].

Песенный и киношный Советский Союз наполнял страну оптимизмом. Он побеждал всех врагов и всех шпионов. Такой наплыв врагов и шпионов был аналогом фронтирной психологии американского вестерна. СССР тоже ощущал себя осажденной крепостью, поскольку кругом были враги. И они, конечно, засылали шпионов.

Бесконечно побеждая в виртуальной реальности, Советский Союз, как огромный Титаник, гибнет. Правда, сначала он гибнет в головах, поскольку взоры всех были обращены на Запад. Не спасла ни пропаганда, ни песня, которая и строить и жить помогает… «Мыслепреступление» по Оруэллу захватило если не всех, то многих. Особенно изнывала интеллигенция, именуемая неприятным словом «прослойка». Ей казалось, что именно свобода от цензуры даст великий расцвет. Этого не произошло. На грани смерти живут все творческие союзы: от писателей до композиторов. Мы забываем, что все сильные фигуры прошлого, например, Д.Шостакович, творили при  цензуре лучше, чем любые фигуры настоящего, над которыми не висит дамоклов меч цензуры. Будем считать этот парадокс необъяснимым. Сын Шостаковича Максим вспоминает антиформалистскую кампанию 1948 года глазами десятилетнего ребенка: «у нас под Петербургом, в поселке Комарово, была дача. Это не наша собственная дача, родители арендовали ее у дачного треста Комарова. И мы жили на этой даче тогда, когда разразился этот страшный 1948 год, когда на отца обрушилась вся эта жуткая критика партийная. Там, по финской традиции, у нашего дома не было заборов, и через наш участок проходили люди из дома отдыха госучреждения. Это госучреждение была прокуратура советская. И вот они, прокуроры, когда они проходили мимо нашей дачи, они кричали: «Эй, формалиста! Выгляни сюда, покажи свою антинародную морду!»» [14].

Единственным объяснением системного порядка может быть то, что СССР своими анти-кампаниями удерживал людей от «мыслепреступлений», поскольку реальных выступлений против трудно было и так ожидать. И конечно, нельзя не признать, что это не было стимулирующим фактором творчества.

При этом Советский Союз не собирался меняться. Ф. Бобков говорит, к примеру, о главном «демократе», которого все время вспоминают как надежду, рефреном повторяя, что если бы он пожил подольше: «Андропов был не только убежденным коммунистом, но и очень трезвым реалистом, прагматиком. Вот говорят, что он — автор перестройки. Это ерунда! Когда Юрий Владимирович стал Генеральным секретарем, то в своей первой и, к сожалению, единственной работе он сразу вернулся к Марксу. Сразу! Он сказал, что надо посмотреть на то, в каком обществе мы живем, и по Марксу определить, что нам теперь следует делать. Он мне говорил, что мы должны разобраться в том, какой у нас социализм. Что, наверное, в социализме у нас можно и нужно что-то корректировать, поправлять, модернизировать, развивать, но ведь другого социализма в мире нет, и никто не знает, каким он должен быть в идеале… А потому нам надо разобраться, что у нас есть, и идти дальше. Именно так поступает первопроходец. Перестраивать социализм Андропов не собирался» [15]. И к этому еще можно добавить, что и автором этой работы он не был, ее написал Б. Владимиров, работавший у Суслова, а потом перешедший к Андропову.

СССР выстоял в горячей войне, но погиб в холодной. Причем в холодной войне, которая по определению является войной идей, погибает самое идеологическое государство в мире. Нет подсчетов, которые бы продемонстрировали, сколько денег уходило на эту идеологическую борьбу. Тут и курсы в университетах, тут и глушение зарубежных радиоголосов,  тут и цензура, тут и борьба КГБ с диссидентами, тут и содержание идеологической вертикали, замыкавшейся на ЦК, вместе с ее партийной печатью. И все ушло в песок…

Литература

1. Иванкина Г. Честь, служение, самоотречение // zavtra.ru/blogs/galina-ivankina-chest-sluzhenie-samootrechenie-2013-01-24-014706
2. Эллочка-людоедка — символ потребительского общества // fandea.ru/375-ellochka-lyudoedka-simvol-potrebitelskogo-obschestva.html
3. Иванкина Г. Нам ли стоять на месте // zavtra.ru/blogs/nam_li_stoyat_na_meste
4. Иванкина Г. СССР как новое прочтение российской империи https:// cont.ws/@russkoeobozrenie/90985
5. Привалихин В. История Нового года в СССР: елки разрешили в 1935-м, открытки — в 1941 м. // www.sovsibir.ru/news/162319
6. Иванкина Г. Свобода от творчества // zavtra.ru/blogs/svoboda-ot-tvorchestva
7. Иванкина Г. Русь — Восток — Запад // www.dynacon.ru/content/articles/10141/
8. Иванкина Г. Осенний марафон в направлении зимней вишни // zina-korzina.livejournal.com/738811.html
9. «Все выше и выше и выше»: СССР или Рейх? // eugenyshultz.livejournal.com/154725.html
10. Антонов В. Два марша // www.vilavi.ru/pes/aviamarsh/avi1.shtml
11. Антонов В. Авиамарш // www.vilavi.ru/pes/aviamarsh/marsh1.shtml
12. Все выше // a-pesni.org/drugije/aviamarch.htm
13. Тарасов О. Советский «Марш авиаторов» и нацистский марш «Das Berliner Jungarbeierlied» // statehistory.ru/1277/Sovetskiy-Marsh-aviatorov-i-natsistskiy-marsh-Das-Berliner-Jungarbeierlied/
14. Шостакович М. Жизнь моей семьи была такой, что лучше не вспоминать. Интервью // www.bbc.com/russian/features-44085313
15. Бобков Ф.Д. Перестраивать систему Андропов не собирался // old.redstar.ru/2005/11/25_11/5_01.html