Побег из Русского мира

Дмитрий Иванович Донцов терпеть не мог российскую культуру как эстет, и все-таки сотрудничал со Скоропадским и не сотрудничал с Петлюрой. Народные массы действовали с точностью наоборот – им нравился атаман и не нравился гетман. Потом разонравился атаман. Бывает! У масс почему-то категорически не получается с элитой. Круты, УПА, Майдан, ДАП. Тем не менее, когда в момент флуктуации крайне необходимо вывести к рычагам управления фигуру сопоставимую с Рузвельтом, де Голлем, Маннергеймом, та же нация выплевывает наверх провинциальных бухгалтеров, которые начинают мониторить вывески, гарцевать на парадах, устраивать молебны. Граждане, нельзя путать эстетику с политикой – это чревато! Греки были эстеты еще те – знали толк в архитектуре, цитировали наизусть Аристофана, устраивали шикарные спортивные состязания, но система правовых отношений, вышедшая из архаических домашних культов, а к человеку так и не пришедшая, бестолково перемалывала имеющиеся ресурсы, подталкивая полисы к войне всех против всех. На чем собственно и погорели.

Можно сколько угодно насаждать «правильную» эстетику, однако если в квартире напротив живет дядя Петя, который вот уже третью ночь мочится под дверь за то, что ему не дали взаймы десятку баксов, то бороться с этим явлением с помощью эстетики все равно, что беседовать о воззрениях Анаксимандра со столбом. Нужно ловить на горячем и как-то пресекать, совсем не потому, что ваша дверь это дверь украинца до мозга костей, а потому что она ваша. Просто ваша! Нет-нет, мнение, что если оный гражданин проникнется и защебечет «ріднесенькою солов’їною», то азиатские орды с раскосыми и жадными очами не прискачут, поскольку их никто не позовет, широко известно, и все-таки в истории было куча примеров, когда орды приходили туда куда хотели и без проблем адаптировали чуждую им эстетику под себя раскосых, а той орде, что сейчас рубит к нам окно это как пару скреп навесить. Вот не стоит задача вырастить на основе украинской эстетики какую-то свою уникальную цивилизацию. Не стоит! Либо мы со своей эстетикой переходим в пространство западной цивилизации, либо остаемся в «Русском Мире». Отсюда возникает вопрос, каким местом приросли?

В сети YouTube добрый десяток лет бродит ролик название, которого начинается с «Зал плакал», а заканчивается как «песня о России» или как «песня председатель». Перманентно выскакивая в ленте при поиске любой мелодии эта видеозапись, как ревнивая супруга материализуется в абсолютно неожиданных пространствах, на разных каналах, с различной датой публикации. На нем группа здоровых мужиков жалостливо, по-волжски окая, поет-тоскует о печальной судьбе колхозного поля: «Скажи председатель, кому мы нужны? Живем мы как будто вовремя войны. В колхозном амбаре зерно проросло, кому председатель нужна эта жизнь? Давай председатель народ соберем и с песней хорошей работать пойдем!».  Лица поющих мужиков  скуластые как будто рубленные из дерева абсолютно не гармонируют с сиротской тональностью шлягера, но в зале действительно плачут.

Блюма Вульфовна Зейгарник в начале прошлого века открыла психологический эффект суть которого заключается в том что незавершенные процессы вызывают навязчивое желание вернуться в ситуацию и «переиграть» ее. Это многое объясняет, и все-таки, при всем уважении к психологии, почему ностальгия именно за «колхозным полем»? «Милая моя» на привале или выпускной или поездка стройотрядом на море, как точки отсчета ушедшей счастливой юности еще можно понять. Колхозное поле! Зачем туда возвращаться? Уже к середине семидесятых годов прошлого века городское население европейской части СССР превалировало над сельским. Несмотря на то, что в деревнях оставались бабушки и дедушки, к которым регулярно ездили на лето, основная масса была страшно далека от крестьянского быта. С чего такой запрос на бурачки? Гештальт «колхозное поле», над которым пускает слезу публика в зале, у большинства постсоветского населения не должен вызывать ничего кроме  картины подернутых утренним туманом бескрайних рядков, на прополку коих организованно выезжали школьниками.  Ежась от прохлады, получали тяпки, занимали позиции и с обреченностью Сизифа приступали к выполнению долга перед Родиной.  К обеду рядки по-прежнему тянулись вдаль, что прерия из романов Майн Рида, июньское солнце палило как в Техасе, спина затекала немилосердно, а над душой, уперев руки в боки, стояла тетечка-бригадир. Чернокожие рабы с гасиенды  Каса-дель-Корво от души потешались, глядя с небес на этот «свободный» труд  детей в стране победившего социализма.

Социализм рухнул, но земля-то осталась. Землица-кормилица, о которой мечтали поколения крестьян. Вот же она! А вот руки. Каким боком здесь председатель? Карамба! Где тот легендарный российский мужик, который двух генералов прокормил и в пригоршне супчики мог варить? Куда он делся? – немногословный, основательный, на все руки умелец – объект восхищения сиятельного маркиза Астольфа де Кюстина, способный в глухом лесу, без посторонней помощи починить карету. Зачем ему этот советский барин на уазике?

Нежная Скарлетт О’Хара – дитя комфорта и первая красавица Юга гнула спину на поле, дабы прокормить младших сестер, подругу с ребенком и повредившегося умом отца, даже не представляя, что оказывается можно просто ждать, когда появится какой-то председатель. И не только она! Когда в уютном мирке белых плантаторов появились солдаты Севера, то бывшие господа чтобы выжить пекли пироги, сдавали комнаты внаем, мутируя из рабовладельцев в пекарей, владельцев гостиниц, рестораторов, фермеров и прочих добропорядочных буржуа.

Меж тем аналогичная катастрофа (причем в гораздо облегченном варианте), случившаяся в России на четыре года раньше, открыла целую галерею образов слетающих с катушек российских аристократов. Пореформенная Россия Александра II как поле непаханое: для молодого, свободного и богатого возможностей не меряно. Таки да, уже нет возможностей заставить пахать крепостную рабсилу в прежних объемах, но земля, полученная в наследство от предков, она есть.  Дочь, которую надо вырастить и в люди вывести, тоже есть. Тем не менее, Вронский отдает своего ребенка лопоухому упырю, не дававшему жизни его любимой женщине, на личные средства снаряжает эскадрон и едет в Сербию на полном скаку врубиться в турецкое каре. Остальные господа гуляют на выкупные платежи так, что «вишневые сады» в дворянских гнездах только кряхтят от предчувствия топора. Знакомый аромат. Узнаем Россию-Мать! Во всем романе только два персонажа, искренне не понимающих, зачем надо ехать воевать в чужую страну? – Константин Лёвин (не путать с Борисом из Интернов) и его тесть старый князь Щербацкий. И всего один персонаж, который работает в поместье – все тот же Лёвин. Все остальные без конца скачут в гречку, мучают окружающих и живут в долг. Оказывается, аристократы тут и аристократы там несколько отличались. С чего бы это?

Марк Твен сравнивал аристократию с «семейством медведей одержимых спесью по поводу того исторического факта, что их предок разграбил улей, и полагающих, что тем самым они получили наследственное право на дальнейший грабеж». «Право на грабеж» – это точно! Хотя, в общем, истоки права, по которому родовая аристократия на протяжении тысячелетий получала доступ к ресурсу, теряются в глубине тех эпох, когда стая-семья была моделью общества. Лучший кусок – вожаку. Не потому что кормилец. Нет! Потому что альфа-самец производитель и боец. Рычит, кусает, выстраивает стаю. Доминирует короче. Пока не отодвинет более молодой и сильный (как правило, потомок). Социальная дифференциация свойственна стае. Что говорить за приматов, если даже у пернатых существует «порядок клева». Особи, грызя друг друга, выстраивают иерархию, таща за собой ближний круг из родственников и приближенных. Ресурсы как бы принадлежат всем, но де-факто доступ к ним осуществляется в зависимости от статуса. Такой порядок члены стаи легитимизируют своим присутствием –  те, кто не попадают в ближний круг все равно остаются в стае, поскольку жить в стае в любом случае легче, чем жить вне стаи.

В стае-семье Хомо жил довольно долго ­– бродил по континентам, придумывал дубины, стрелы, скребки, топоры, новые методы охоты, воюя с переменным успехом за ареал обитания и периодически вымирая. Однако каким-то образом случилась когнитивная революция. Как она случилась семьдесят тысяч лет назад – кто его знает? Может быть, отвечая на вопрос лопоухого отпрыска: «Из чего сделано солнце?» – папа-кроманьонец не ушел от темы как обычно: «Смотри – птица летит», и не выписал подзатыльник, а ощутив прилив вдохновения начал рассказывать, скажем, о «Великой птице-матери», каждое утро сносящей огненное яйцо, каковое потом целый день плывет по небесной реке. Увидев восхищенные глаза, повторил то же самое вечером у общего костра. Поскольку соплеменникам понравилось – они одобрительно урчали и похлопывали рассказчика по плечу – повторил и на следующий вечер. И на следующий. Если птица-мать может родить солнце, то плеснуть на землю водички из небесной реки для неё плевое дело. Естественно за это нужно благодарить – приносить жертвы, совершать ритуалы и жить, не нарушая канонов. Вполне возможно, все было по-другому, и прав был Фюстель де Куланж, когда писал что «Религия мертвых является, по всей видимости, самой древней из всех верований человеческой расы». Вполне возможно, что домашние боги в виде обожествленных предков появились гораздо ранее высших богов или может быть, эти процессы шли параллельно, где боги высшие сосуществовали с богами домашнего очага. Это важно, но для понимания сути когнитивной революции не принципиально. Суть в том, что когда Человек разумный, оперируя метафорами и метонимиями, сплетая тропы в семантические поля, преуспел в мифотворчестве, он получил способ осознания своего места в мире, обращенный напрямую к эмоции (т. е. к первой сигнальной системе). Мифология оказалась весьма действенным инструментом интуитивной образно-эмоциональной рефлексии. Боги и гнев богов становились такой же реальностью, как дубина лидера племени. Как для «ваты» реальны были «эшелоны карателей» двигающихся в сторону их мирно цветущих терриконов.

 Освоив искусство мифологии, племя получало мощный инструмент консолидации, и с другой стороны принцип доступа к ресурсу по статусу обретал легитимацию от высших сил, трансформируясь в закон. Ресурсы оказались собственностью богов. Разных. Он (ресурс) принадлежал либо высшим богам, либо семейным, мифология и воинская доблесть жестко регламентировали его движение – «Одной из первых групп существ, с которыми людям пришлось вступать в договоры и которые по природе своей были призваны участвовать в договорах, оказались духи мертвых и боги. В самом деле, именно они являются подлинными собственниками вещей и благ мира. Именно с ними было необходимее всего обмениваться и опаснее всего не обмениваться» (Марсель Мосс. Очерк о даре). Глава клана зачастую был отправителем семейного культа и распорядителем связанной с культом семейной собственности. Благостная патриархальная картинка, как глава семьи неторопливо водружается во главе стола, за которым уже затаив дыхание прилепились домочадцы, с достоинством берёт ложку и нехотя черпает, после чего начинают торопливо стучать об горшок остальные – эта картина, она родом как раз из этих эпох. Клан имел право владеть территорией или стадом, во-первых, если он мог защитить свою собственность, во-вторых, потому, что так хотели боги домашние, либо высшие. Государственность складывалась в пределах между войной и мифологией, сублимация доступа по статусу в наследственное право формировала аристократию.

На самом деле регламентация доступа к ресурсу – важный нюанс в контексте «державотворення», поскольку именно с него начинается экономика, с древнейших времен и до наших дней. Человек отличается от животного тем, что он генерирует новые смыслы, в общем, и технологию в частности (на заре человечества плотно увязанную все с той же мифологией). В какой-то момент Homo sapiens вдруг соображает, что если закопать семена весной и собрать урожай осенью, то на той же местности получится прокормить больше народу и на более длительный период. При этом необходимость кочевать в принципе отпадает. Так в свое время получился Неолит. Однако посеять, вырастить, собрать можно только там, где это позволяют боги и воинская доблесть. Если другой клан на этой же территории охотится на бизонов, то попробуй там что-то распаши и засей. Новые технологии распечатывают новые горизонты ресурсов, трансформируют жизненное пространство и отношения внутри социума, но все начинается с регламентации доступа. Фюстель де Куланж различает два принципа регламентации: когда племя дает своим членам право собственности на плоды труда, но не дает права собственности на землю и когда племя дает право собственности на землю, но плоды труда считаются общими: «Татары понимают право собственности в том случае, когда речь идет о стадах, но не могут понять, если дело касается земли. У древних германцев земля не принадлежала никому; ежегодно племя отводило каждому члену племени земельный участок; каждый год участки менялись. Германцы владели плодами своего труда, но не землей. До сих пор так происходит у части семитических племен и некоторых славянских народов. Что касается народов Греции и Италии, то они с глубокой древности придерживались принципа сохранения частной собственности» (Фюстель де Куланж. Древний город).

Маршалл Ходжсон идентифицирует Московскую Русь, Османскую Империю, Империю Великих Моголов, Сефевидскую Персию как государства военного патронажа, основанные на монгольской традиции – «во-первых, легитимизация независимого династического закона; во-вторых, понятие о целом государстве как о единой военной силе; в-третьих, попытка эксплуатации всех ресурсов экономики и высокой культуры как привилегия семей военного руководства» – «весь высший слой общества подчинялся военной дисциплине — а остальные были простыми налогоплательщиками, «стадом», которое  охраняли и доили настоящие мужчины» (Маршалл Ходжсон. История ислама). Парадигма собирания «земель русских», а по сути, отжимание удельных вотчин княжеских и земель северных городов-республик в одно большое государственное владение окончательно начала вырисовываться при Иване III. С него, собственно говоря, и пошлого государство Московское такое, какое оно есть. Князья да бояре русские вошли в начало царствования Ивана удельной вольницей с гонором и амбицией, вышли слугами престола, а при внуке Иване IV оказались «холопами», которых государь волен жаловать и казнить. Российское барство – «дикое, без чувства, без закона» – прорастало как военно-служилое сословие в системе «вотчинного права московского государя на Русскую землю, как принадлежащую, так и имеющую принадлежать ему в будущем» (Ключевский). К XVI веку де-юре вся земля принадлежала верховному землевладельцу и государю в одном лице, де-факто большая часть находилась в условном владении военно-служилого сословия.  Территориальная экспансия требовала все больше войск, служилое сословие росло и внутри себя выстраивало клановую систему сложной служебной иерархии, «по отечеству и по службе», по родословной знатности и выслуге. Местничество, изображаемое в старых советских фильмах как бестолковая архаика, на самом деле было закономерной системой доступа к ресурсу и градацией заслуг клана – родовые кланы вполне обоснованно защищали положение своих членов в иерархии. Когда право собственности условно, то статус это та самая единственная точка опоры, за которую можно зацепиться в борьбе за ресурсы. За обойденного местом вступались более именитые родичи, иногда против его воли – статус выполнял функции наследственного капитала всего клана.

В просвещенной Европе со статусом тоже не баловались, и  быть графом это было что-то одно, а крестьянином без сомнения что-то совсем другое. Феодализм, знаете ли – всякая сволочь мнит себя за синьора, строит замки, выколачивает с окрестных пейзан несусветные подати, выдумывает права мертвой руки и первой ночи. Заставляет молоть муку только на графской мельнице. Собирает денежку за проезд по мосту, который был построен еще во времена римских цезарей и кошмарит ближайших соседей с твердым намерением отжать «цікавий» ресурс. Однако, к примеру, когда Алиенора Аквитанская развелась с первым мужем – настоящим королем Франции, то без тени сомнения оставила за собой приданное – земли герцогства Аквитания и графства Пуатье. С исторических высот российской цивилизации просто сплошное непотребство. Нет-нет, разводиться цари российские умели, благо монастырей было достаточно. Но чтобы супружница из дому, с пахотной площадью под мышкой? К другому?!  Это, братцы, явный моветон!

Астольф де Кюстин с некоторым возмущением писал, что «миллионы, которые стоил Версаль, прокормили столько же семей французских рабочих, сколько 12 месяцев постройки Зимнего дворца (после пожара) убили русских рабов». На самом деле, маркиз наверняка понимал, что Людовики из последней династии, строившие свою великолепную резиденцию, просто вынуждены были оплачивать все, начиная от территории, купленной у Жана де Суази, заканчивая наймом рабочих. Чаще всего правителям очень нравятся, те волнующие моменты, когда народ можно мобилизовать по декрету. Имелась бы возможность, то Бурбоны без сомнения запрягли бы пейзан по полной, но в том-то и дело, что тем же способом, как запрягали в России XIX века, во Франции уже было невозможно примерно за столетие до начала строительства знаменитой королевской резиденции. Серваж на родине д’Артаньяна прекратил быть повсеместной практикой к середине XVI века. Гугенотскими войнами еще даже не пахло, нежная Маргарита Валуа и ее будущий супруг Генрих IV лепетали о чем-то своем лежа в люльках, как милый обычай – распоряжаться жизнью и имуществом других исчез с горизонта, словно снег в апреле. Вполне возможно, что в глухих оврагах он еще оставался, тем не менее, в общем и целом пейзаж был чистый. Обрабатываешь участок – несешь повинности, не хочешь нести – собираешь вещички и идешь куда хочешь.

Чтобы там не думали про себя народы германской группы, но своим процветанием в какой-то мере они обязаны беззаботным грекам. Европейское земельное право рождалось на пересечении двух традиций – греко-латинской земледельческой и германской земледельческой.  У греков и римлян плоды труда принадлежали высшим богам (кое-где и хранились сообща), а земля всегда принадлежала семье. Всегда. По-разному, но принадлежала. Полис в своей начальной стадии образованный слиянием семей во фратрию, фратрий в трибу, триб в город был с одной стороны конгломератом культовых семейных хозяйств (внутри которых существовала жесткая иерархия), с другой стороны это был алтарь городских богов обнесенный крепостной стеной. Старший сын становился полноправным гражданином, наследуя отчину после смерти главы семьи. Дочки не наследовали – уходили в другую семью к другому алтарю и почитали предков мужа. Младшие сыновья тоже входили в другую семью, где не было своих сыновей (женившись на дочери или как усыновленные), либо отплывали в колонии, где зажигали свой очаг, основывая свой культ. Земельная собственность не отчуждалась, ее нельзя было продать или забрать за долги. Установить долговой камень можно, а забрать за долги нельзя, потому что это была собственность старших в роду. Всех. Тех, что умерли в прошлом и тех, что родятся в будущем. Всей вертикали. Право гражданства было правом быть допущенным к семейному культу и к семейному столу. Политические реформы Солона изменили понятие гражданства, реформы Клисфена разрушили семейную культовую организацию Афин. Поздний античный полис по определению Вебера стал цехом воинов. Де-юре собственность стала отчуждаема, и через определенные процедуры имелись возможности ее продать. Статус стал определяться имущественным цензом. Великий Рим развивался в русле общей античной цивилизации – все те же семейные культы и реформы аналогичные преобразованиям Солона. Реформы разрушили монополию семейных культов, растворив патрициат в нобилитете, но не разрушили античной ментальности. До реформ гражданин получал доступ как приобщенный к культу, и культ довлел над правом собственности, после реформ культовое право доступа к общему столу трансформировалось в личное право гражданина на кусок общественного пирога, общее благо стало доминировать над собственностью. Армия младших сыновей и клиентов, которых раньше содержала семья, перенесли свои патерналистские ожидания на городское хозяйство, что в соединении с демократическими выборными инструментами породило в греческих полисах бесконечную войну олигархии и тирании, а в имперском Риме вполне логичный лозунг «Хлеба и зрелищ». Тем не менее, хозяйства, усадьбы (виллы) принадлежали главам семей, и Римское право регулировало отношения между собственниками.

Когда германские племена (имевшие к собственности примерно такое же отношение, как и славянские) начали просачиваться в римскую Галлию, они попадали в пространство более мощной цивилизации. В плавильном котле народов «варварские правды» варились вместе с христианской мифологией и Римским правом. Весь период Меровингов продолжала существовать римская городская организация, римские кодексы и римское хозяйство. Понятное дело, что античные демократические институции рухнули, как карточный домик, но земельное право осталось. В монархиях средневековой Европы под влиянием греко-латинской земледельческой традиции, все сеньориальные и общинные сервитуты навешивались на держателя определенного надела, границы которого были занесены в кадастр. Манс (гуфа, гайда) был единицей держания и служил фискальной базой. Манс могли обрабатывать несколько семей с разным статусом или одна семья обрабатывала несколько мансов, нанимая работников. Были мансы свободных людей и мансы рабов (феодальный домен тоже считался господским мансом). Где-то это были неогороженные длинные полосы (парцеллы)  объединенные в одно общее поле (картье) с принудительным севооборотом и общим выпасом, где-то это были огороженные поля неправильной формы с индивидуальным севооборотом. При всем при том, что существовала личная зависимость и разные категории несвобод, которые со временем смешивались и целый спектр без конца мутирующих повинностей, земля всегда имела конкретного собственника и конкретного держателя, а пахотная площадь была базовым ресурсом.

Христианизированное татарское царство, каковым считал Московскую Русь Николай Бердяев, случилось на пересечении азиатской кочевой и славянской земледельческой традиций. С одной стороны изначально моделью общественных отношений была община (мир, общество), с другой стороны работник был более редким ресурсом, чем собственно земля. Все сеньориальные и общинные сервитуты навешивались на члена общины как на работника – «государство начинало знать крестьянина как государственного тяглеца, плательщика поземельной подати, лишь только он, сев на тяглую землю, принимался за ее обработку, бросал семена во вспаханный им тяглый участок. Если он не сидел на тяглом участке, не обрабатывал тяглой земли, он не платил и подати, как и тяглая земля не тянула, если не работала, запереложивалась» (Ключевский Василий Осипович. Русская история). Когда правящая элита с удовольствием восприняло цивилизационную организацию Чингизидов – государство как единая военная сила, высший слой общества состоит на военной службе, а остальная часть общества – трудовой ресурс, тогда весь смысл экономической составляющей государственнической парадигмы определился, как задача взнуздать работника, обложить этот редкий ресурс такими параграфами, навесить такой статус, загнать в такую упряжку, где он тянул бы максимально, без вариантов вырваться. В этом пространстве, где точкой опоры был личный статус, община сверху (военно-служилое сословие), община снизу (крестьянский волостной мир) крутили и хомутали индивидуалистов, насколько получалось. И в две недели около Юрьева Дня разворачивались натуральные баталии, когда одни пейзане (те, что остаются) с дубьем в руках не отпускали других (тех, что уходили). Постепенно личная финансовая зависимость крестьян (перед землевладельцем и миром) мутировала в зависимость по закону. По-другому и быть не могло, закон это всего-навсего обычай, оформленный в параграф. Прецедент, одобренный большинством, который бесконечно повторяется рано или поздно будет оформлен в закон. Не имеет значения, насколько он (прецедент) справедлив, логичен и конструктивен – имеет значение, как к нему относится большинство. Очень важна фигура правителя, тем не менее, еще во времена эффективного менеджмента Ивана Васильевича Грозного крестьянин (рассчитавшись за «пожилое», ссуды, уплаченное «тягло») теоретически  мог уйти, хоть практически существовали нюансы. После Уложения 1649 года во времена благостного правления Алексея Тишайшего основная масса уйти никуда не могла, и право розыска беглых крестьян становилось бессрочным. «Святая Русь» упорно достраивала свою цивилизационную парадигму – «ловить, пороть и не пущать». В это же самое время, в самом сердце «загнивающего» Запада, «злодейка» и вечная «интриганка» Англия мучается от буржуазной революции – вместе с головой Карла отлетают последние рудименты сословных институций, упраздняется цеховая организация, распродаются королевские и церковные земли. Вся страна становится единым пространством, внутри которого существует один единственный принцип доступа к ресурсу – «купи-продай», благодаря чему оная «интриганка» смогла оседлать морские коммуникации, новые производственные технологии и, в конце концов, выиграть гонку промышленной революции.

И все-таки, в общем и целом, Россия-Мать брела где-то недалеко от Рубикона, за которым виднелись нормальные европейские ландшафты. К середине семнадцатого века помещичье землевладение дрейфует в сторону частной собственности и помещик уже может что-то подарить, а что-то передать по наследству. Несмотря на то, что свобода передвижения владельческих крестьян после Уложения категорически ограничивалась, тем не менее, они все еще не были рабами. Владелец земли не имел права лишать крестьянина земельного участка, не имел права разбирать уголовные правонарушения, и тем более лишать жизни. Крестьянин мог жаловаться правительству на помещика. Помещик не имел права разорять крестьян излишними поборами, в противном случае мог оказаться без поместья. Ко всему прочему в 1654 году в союз с Россией вступила Украина – окраина Европы,  впитавшая организационные принципы последней, и представляющее собой вполне расчерченное пространство, с поместьями и хуторами, независимой шляхтой, относительно свободными посполитыми, абсолютно свободным казачеством, с переплетением судов и статутов. Шанс у России перейти к цивилизованным отношениям, в основе которых лежит право собственности, был реальный.

Шанс номер один «зарезал» Петр, которого в России почему-то считают первым западником и цивилизатором. Даже приблизительно первый российский император не был человеком З,апада. Разве что, как учредитель моды на западные кафтаны.  На самом деле перед азиатом, натянувшим припудренный парик, витало марево великих свершений – морские баталии, дальние походы, «окна» в Европу и само собой сияющий крест над Святой Софией. Под эти прожекты требовались немалые ресурсы, которые оный российский самодержавный реформатор попытался мобилизовать, «по-новому» организуя социум. Дворяне с пятнадцати лет были обязаны служить или теряли право на поместье. Холопы (дворовые и задворные), крестьяне (письменные и неписьменные, старожильцы и приходцы), – все прикрепляются к земле намертво, все становятся холопами и при этом обязаны государству податью и сама подать становится «подушной». Частный договор между собственником и работником окончательно и железно переформатирован в норму закона, регулирующуюся государственными актами. Все вольные «людишки» неопределенных занятий – бывшие пленные, солдатские дети, незаконнорожденные, вольноотпущенники, заштатные церковнослужители (те, кто в городах Западной Европы пополнял городской социум), по указу Петра обязаны найти себе господина и записаться в подушный оклад за каким-либо лицом или миром, в противном случае это делается насильно. Поместье становится неделимо, его нельзя поделить между наследниками, продать или подарить. Статус жестко привязывается к табели о рангах, военный чин выше такого же гражданского.

По факту, Петр Алексеевич был натуральный османский султан, пинками вогнавший «распустившихся» пейзан обратно в «клетку» военного патронажа, только более жесткого, чем это было при царях московских. Тем не менее, эти реформы были логичны в рамках базисной цивилизационной модели – государи российские считали, что владеют народами как стадами, и Петр просто выстроил стадо, так как считал нужным. Само стадо, кстати, совсем не возражало – крестьянское общество раздражали «бездельники» бродящие по дорогам и хитрецы обносящие забором несколько домов, чтобы считаться одним двором. В допетровской России крестьянский надел, существовавший в форме заимки, служил основанием для тягла («поземельного» потом «подворного»). Поскольку по новому регламенту подать со двора определяется количеством «душ», а оные «души» имеют скверную привычку время от времени помирать, в практику входят регулярные земельные переделы, дабы один крестьянский двор не получал перед другим какого-либо хоть и временного преимущества. Запись в подушном окладе (принадлежность к сословию) стала служить основанием для допуска к временному наделу, выделяемому из общей земли. Все по справедливости! Вековечная мечта славянина: не дай боже, чтобы сосед стал богаче.  В будущем «передельная община» от души шарахнет по России, но кто уверен, что она не была востребована большинством?

Для России война и военная служба стала тем, чем для Европы была торговля – инструментом экспансии, движителем реформ и социальным лифтом. «Война была главным движущим рычагом преобразовательной деятельности Петра, военная реформа — ее начальным моментом, устройство финансов — ее конечной целью» (Ключевский). Войной определялись петровские реформы, под войну формировался мобилизационный тип экономики. Все последующие реформы в России, все оттепели и модернизации будут логическим продолжением военных поражений, а все экономические, технические отставания, все кондовые реакционные заморозки будут, в конечном счете, результатом военных побед. На армию возлагаются полицейские функции вплоть до того, что подать собиралась «с участием штаб- и обер-офицеров, «дабы добрый анштальт внесть»» (Ключевский). «Анштальт» растянулся на несколько феерических лет, по прошествии которых ошарашенные пейзане так и не поняли: «шо це було?» – почему чужие люди в немецких кафтанах заходили и брали, что хотели и пороли, кого хотели. Армия стала доминирующей институцией власти, таким себе становым хребтом империи. Все Романовы были военные. Вплоть до Николая I процесс передачи престола проходил при активном участии гвардии, от лояльности которой напрямую зависел будущий правитель. Вся эпоха дворцовых переворотов напоминает разборки турецкого гарема, когда наследник не определен и лишь один из многочисленных сыновей султана заручившись поддержкой военной элиты, может сесть на трон.

С одной стороны – чистой воды османы, хоть и не всех претендентов душили. С другой стороны все-таки у османов в качестве закона был ислам и один правоверный не имел права владеть другим правоверным. Это дорогого стоит!  Христиан восточного обряда такие мелочи не интересовали, а посему петровская модель государства, как в воронку затягивает российское общество в дикий сословный беспредел. Елизавета расширяет помещичье право наказывать крестьян, уголовная юрисдикция над крестьянами переходит к барину. Екатерина II, после скандального разбирательства с делом помещицы Дарьи Салтыковой замучившей под сотню душ, запрещает жаловаться на помещика, потому что крестьян гнобили везде, а разбираться, что там творится в барских имениях по всей России, у императрицы не было никакой возможности – самой бы на троне усидеть.

Тысячами раздаются в личное владение казенные крестьяне России и посполитые  Украины. В восемнадцатом, черт его подери, просвещенном веке какой-то мелкий смоленский дворянин Григорий Потемкин получает в пожалование около четырехсот тысяч ревизских душ (почти миллион действительных). И не только он! И все это на фоне «вольностей дворянских», потому как, начиная с Петра III, дворянин освобождается от обязательной государственной службы, в прошлом бывшей основанием его права на владение поместьем. В сухом остатке, после всех «великих западных» реформ к концу восемнадцатого века, принадлежность к крестьянскому сословию в России дает возможность доступа к временному наделу, без права личной свободы. Принадлежность к дворянскому сословию дает наследственное право собственности над поместьем и над крестьянами. Статус железобетонно определяет форму и пределы допуска к ресурсу. В конце концов, российские баре получили полную власть над телами и душами своих крепостных, они не только имели право лишить какого-то крестьянина его надела, помещик мог запрячь все село работать исключительно в барском хозяйстве за еду и одежду ( месячина). Крестьян продавали оптом и в розницу, дарили и меняли на собак. Смерть старого барина для крепостных была трагедией, потому что наследники, деля пейзан как скот без всяких угрызений совести разбивали семьи. Жена рекрута становилась свободной, но дети оставались собственностью помещика. Смешное право «первой ночи» европейских феодалов, после которой синьор обязан был одарить невесту и прочее, рядом не стояло с российскими дворянскими вольностями. Российские баре вели себя в своих поместьях как взбесившиеся бабуины – они спаривались, с кем хотели и спаривали, кого хотели. Александр Сергеевич в первом же абзаце «Дубровского», знакомя читателя с порядками барина Троекурова, между делом сообщает, что «В одном из флигелей его дома жили шестнадцать горничных, занимаясь рукоделиями, свойственными их полу. Окны во флигеле были загорожены деревянною решеткою; двери запирались замками, от коих ключи хранились у Кирила Петровича». Хотя прямым текстом не пишется, что это были наложницы, но просвещенная публика все прекрасно понимала – гаремы в усадьбах такая же примета времени, как псовая охота и крепостные театры. Потом уже в семидесятые годы литераторы опишут быт и нравы крепостной эпохи. Римские патриции, обижено ворча, завистливо ворочались в своих склепах: «Это мы-то рабовладельцы?». Зато ни одна пушка в Европе без позволения выстрелить не смела. Россия-Мать встала с колен!

Можно долго говорить о том, как изотермы среднегодовой температуры предательски огибают российские просторы, оставляя россиянам непригодные для жизни территории или о том, как Европа мирно развивалась, пока русские люди грудью своей прикрывали отчизну от разных интервентов. Поэтому, дескать, отстали. На самом деле вызовы, стоящие перед Россией не представляли собой ничего особо уникального. Рюриковичи периода Московской Руси решали те же задачи, что стояли перед Каролингами и Капетингами – колонизация, распашка залежей, консолидация феодальных элит под одним скипетром. Представители правящего дома французских Бурбонов, начиная с Генриха IV, по сути, занимались тем, что перестраивали архаическое феодальное государство в абсолютную монархию, с развитым чиновничьим аппаратом. И абсолютно, то самое делали Романовы. В России проходили все те же процессы, которые проходили в монархиях Европы – финансовое закабаление крестьян, переход от феодальных форм владения к частному владению и прочее, но проходили по-разному. Процессы были одной природы, и вызовы были аналогичны, но в одном пространстве точкой опоры было право собственности, в другом пространстве точкой опоры был личный статус. Нет никакой загадочной русской души.  Столетняя война была никак не легче Смутного времени. Жанна д’Арк фигура не меньшего порядка, чем Кузьма Минич Захарьев Сухорукий.  Вся особенность «Русского Мира» в том, что на его просторах века напролет неизменным остается одно – сословность во все временна и эпохи, право владения вместо права собственности, право доступа к ресурсу в зависимости от статуса, и, по сути, рента как сословная привилегия. Этот формат отношений на бескрайних российских просторах каждый раз возрождается, что птица Феникс. Куда бы ни сунулся российский гражданин, если он не завязан на вертикаль, то его тут же обложат чисто по Гоголю: «Еще бы ничего, пусть уже высшее лакейство, нет, какой-нибудь оборвавшийся мальчишка, посмотреть — дрянь, который копается на заднем дворе, и тот пристанет; и начнут со всех сторон притопывать ногами. „Куда, куда, зачем? пошел, мужик, пошел!..“» (Николай Васильевич Гоголь. Вечера на хуторе близ Диканьки).  Вот, к примеру, всего полгода назад с предложением дать право региональным властям ограничивать численность сельскохозяйственных животных в личном подсобном хозяйстве выступил сам председатель комитета Госдумы по аграрным вопросам. И не он первый. Кто эту тему только не поднимал – губернаторы, депутаты, чиновники разных уровней вплоть до премьера Медведева. А что случилось? Почему четверть века спустя после распада СССР десяток домашних свинок простого селянина все еще поперек горла сиятельному панству? Да потому что, какой агрохолдинг  не копни, везде окажется если не губернаторский родственник, то персона близкая к его священной особе. Они с удовольствием подгребают под себя бывшие колхозы  и не прочь загнать пейзан опять в стойло. В тех хозяйствах, которые агробароны пока не способны проглотить, поддерживается формат полураспада и покосившиеся коровники, поостренные еще в задорные шестидесятые, с укоризной подслеповато щурятся на окружающих своими небольшими окошками как бы вопрошая: «За что ж вы нас так?». А личную скотинку пейзан разводить нельзя. Боже упаси! Экология там, санитарные нормы. Вот и поют скуластые мужики про колхозы. И рыдают в зале. И в этом весь «Русский Мир».

Опять же ничего особо уникального – после краха социалистической системы хозяйствования многие правящие элиты стояли перед выбором нарезать себе любимым сладкие куски народного хозяйства или допустить граждан к ресурсам.  К примеру, когда в Китае на восемьдесят третьем году жизни скончался Великий кормчий, аксакалы коммунистической партии, вернувшиеся из разных ссылок, срочно достали их чулана программу «четырех модернизаций» и придумали «скачок вовне» – все для того, чтобы построить эффективный социализм. Но программы не работали, и социализм реформировался довольно слабо. Зато работали совсем другие вещи, которые лауреат нобелевской премии по экономике Рональд Гарри Коуз идентифицирует как четыре периферийных революции. Первая периферийная революция (о трех других поговорим позже) как раз и есть организация доступа крестьянина к земле, делегирования ему права самостоятельного хозяйствования.  Начиналась эта история в далеком 1976 году в уезде Пэнси провинции Оычуань, в деревне Гора Девяти Драконов, прозванную деревней попрошаек потому что она была самой бедной деревней коммуны. В этой деревне собралось местное партийное начальство. Они долго спорили, что делать с этими коммунарами, от которых никакого проку и, в конце концов, решили выделить двум производственным бригадам самые малоплодородные земли коллективного хозяйства, чтобы те занялись частным фермерством. Они обязаны были сдать определенное количество урожая, а все что сверх плана шло как премия. Результат был феерическим – частники собрали с малопригодных земель урожай в три раза больше, чем коммунары с плодородных земель. Через два года вся коммуна перешла на этот формат хозяйствования.  В 1979 году (после знаменитого реформаторского Третьего пленума ЦК КПК 11-го созыва), выступая на уездном собрании, секретарь коммуны Дэн Тяньюань признался о причинах успеха его хозяйства. Секретарь уездной партийной организации одобрил начинание. Через год в коммуну приехала делегация из министерства сельского хозяйства. Глава делегации, не забыв напомнить, что они строят социализм, предложил сделать деревню экспериментальной площадкой. Начиная с 1982 года по всему Китаю, как грибы росли частные крестьянские домохозяйства. На них навешивались производственные государственные задания (система производственной ответственности), но, тем не менее, это были натуральные частники. Потом землю стали раздавать в аренду на пятьдесят лет. Понятное дело, не западный формат частной собственности, но для страны, которая до еще в 1976 году сидела по самую макушку в культурной революции – феерический прорыв. В этом, кстати, особенность китайских реформ – они шли впереди законодательного оформления. Не в тиши высоких кабинетов придумывались «гениальные» рецепты, как «поднять» экономику и спускались потом вниз. Сначала шла практика на местах иногда абсолютно незаконная, начальство смотрело со стороны, что из этого всего выйдет, потом  в каком-нибудь уезде создавалась экспериментальная площадка, потом в нескольких, потом эта практика оформлялась законодательно. И при этом строился исключительно социализм. Заветы Великого Мао оставались вне подозрений.

Как же происходило дело на родных самых жирных в мире черноземах? Бывшие граждане Страны Советов прекрасно помнят пустые полки продовольственных отделов на момент развала СССР. Тотальный дефицит молочки, мясных изделий, кондитерских изделий. Казалось бы, девяносто первый год – все про всё знали, про европейских фермеров, которые одной семьей обслуживают стадо,  про китайский опыт. Не надо изобретать велосипед – просто попробуй повторить. Где-то. Хотя бы в одном месте. Выдели пейзанину участок в отсталом колхозе, дай возможность взять технику в аренду. Дай возможность реализовать продукцию. И не только селяне были готовы. Мы же помни эти садовые товарищества, где горожане после основной работы на шести сотках разворачивали вполне рентабельные хозяйства – держали курей, коз, кролей, пасеки. Все получается, если хоть немного приоткрыть доступ для гражданина и не гнобить его. Украинцы на самом деле работящий народ – только очерти нормальный коридор возможностей и все получится. Так какого спрашивается черта, четверть века спустя у нас сформировался российский вариант латифундистского хозяйства? На самом деле ничего секретного. Если право доступа определяется статусом и базовый ресурс не принадлежит рядовому Васе или Опанасу, тогда де-юре он принадлежит высшим богам или великому воину вождю, а де-факто тем, кто, предъявляя статус, как мандат будет нарезать себе ренту из общего процесса. Те паи, которыми наделили в середине девяностых колхозников, ни в коем случае не открывали доступ к земле. Гипотетически да, крестьянин знал, что у него где-то в общем хозяйстве есть доля в пару гектаров, а фактически доступ у него был меньше чем у члена передельной общины второй половины девятнадцатого века. Даже если кое-кто обладал финансами выделить свой надел и занести в кадастр. Где бывшим колхозникам было взять технику, деньги, рынок сбыта, в конце концов? Зато все это к тому времени уже имели бизнесмены, прилепившиеся к вертикали. Они могли купить технику, могли вывезти продукцию за кордон. На деле паи такие же инструменты олигархического распила, как и ваучеры. Колхозы укатали украинское село, то с крепким мужиком, о котором мечтал Скоропадский, сейчас его доедают агрохолдинги. Чтобы его восстановить, как минимум нужен, во-первых, банк проектов для семейного фермерства, во-вторых, банк земли под эти же проекты, в-третьих, государственный инвестиционный банк с низкой ставкой кредита для них же. Без этих программ знаменитые украинские черноземы, так или иначе, будут пользовать агробароны, а селяне будут на них работать.

На самом деле эта история тянется три сотни лет. До втягивания в состав российского государства украинские земли развивались как часть европейского пространства с европейскими формами земельного права. Сутью русификации Украины конца семнадцатого и первой половины восемнадцатого века на самом деле было развращение украинской шляхты, которой просто была предложена комфортная матрица крепостного права российского разлива с вышеописанным сословным доступом. Шляхта как, оказалось, была совсем не против. Ее (шляхту) можно понять. Но беда в том, что этот «сифилис русского мира» живет в украинских элитах до сих пор – они и сейчас не против, загнать пейзан в упряжку. Наши гетманы, полковники и прочая элита с экранов эмоционально рассказывают о том, как любят Украину, чтобы накрутить себе статус, а потом, дорвавшись до «ничейного» ресурса, сосут, что те клещи. Весь русский мир в этом. Не в Пушкине.

На этом разбор пережитков русского мира не закончен. В следующий раз продолжим, а пока если вдруг кому-то показалось, что текст стоит пары гривен, он эту пару может кинуть автору на карточку ПриватБанка № 5169 3600 0139 4620. Автор долго думал, не будет ли с его стороны такое предложение пошло выглядеть, ведь он этот текст писал не за деньги. Но, в конце концов, мы же идем в Европу. Ведь столковался же мусорщик Дулиттл с профессором Хиггинсом на счет Элизы. Чем мы хуже?

Подписывайтесь на канал «Хвилі» в Telegram, страницу «Хвилі» в Facebook, на страницу автора в Facebook