Размышления об Арабских революция-2: новые горизонты

Первая часть см. здесь

После того, как на восточном фронте возникла в начале лета патовая ситуация, среди повстанцев распространилось подозрение, что Запад не ставит перед собой цели содействовать освобождению Ливии, а стремится, по аналогии с Косово, превратить Киренаику, богатый нефтью восток страны в свой протекторат, оторвав его от Триполитании. Взаимная подозрительность усилилась, когда прозвучали слова генерального секретаря НАТО Андерса Фога Расмуссена (Anders Fogh Rasmmussen) о том, что «не существует военного решения» конфликта в Ливии¹.

В европейскую и арабскую прессу начали просачиваться сведения о сепаратных переговорах Запада с режимом Каддафи. Сын диктатора Сейф Каддафи прямо сообщал, что «мы ведем сейчас переговоры с Парижем»². А со своей стороны французский министр иностранных дел Ален Жуппе (Alain Juppé) прямо заявлял, что в случае, если диктатор откажется от руководства страной, с него могут быть сняты все обвинения. Сохранение режима в прежнем виде было невозможно: «Каддафи дискредитирован, — объяснял Жуппе.- Применение силы против населения сделало неизбежным требование его отставки»³. Это требование, однако, вовсе не означало необходимости радикальных общественных или политических перемен. От бывшего диктатора не требовали даже покинуть Ливию. Достаточно было передать власть кому-то из своих сподручных.

Аналогичную позицию изложил в начале августа представителям ливийских властей Дэвид Уэлч (David Welch), бывший заместитель государственного секретаря США при Джордже Буше. В ливийских делах Уэлч был далеко не новичком, именно он восстанавливал дипломатические отношения между двумя странами в 2008 году. В Вашингтоне он был известен как человек, тесно связанный с нефтяными корпорациями. Формально к действующей администрации он вроде бы отношения не имел, но содержание разговора, состоявшегося в Каире, однозначно свидетельствовало: представлял американец не только самого себя. В протоколе беседы, который был обнаружен в Триполи после победы повстанцев, черным по белому записано, что Уэлч обещал передать содержание переговоров администрации США, влиятельным людям в конгрессе и других вашингтонских структурах⁴.

Западная дипломатия упорно пыталась уговорить Каддафи пойти на какие-то символические уступки, после которых можно было бы объявить интервенцию успешно законченной. Достаточно было бы лишь заявить о предстоящей отставке «национального лидера» и декларировать готовность к национальному примирению. Об этом недвусмысленно говорил Жюппе: «Это то, чего мы ждем, чтобы политически обеспечить прекращение огня»⁵.

Смысл этих усилий состоял в том, чтобы с помощью сепаратных переговоров между Западом и режимом в Триполи навязать ливийскому народу либо разделение страны, либо «каддафизм» без Каддафи, порядок при котором все продолжалось бы по старому, но под контролем европейцев, которые могли бы гарантировать неприкосновенность представителям обеих сторон в рамках «политической преемственности». Такое поведение западных «союзников» революции вызывало возрастающее раздражение в Ливии. Об этом публично заявил генерал Абдул Фатах Юнис (Abdul-Fattah Younès), начальник штаба повстанцев на пресс-конференции в Бенгази: «Или НАТО выполняет свои обязательства, или мы просим Совет безопасности приостановить ее действия. Мисурата подвергается полному уничтожению. НАТО защищает нас периодическими бомбардировками, но позволяет людям Мисураты умирать каждый день. НАТО разочаровала нас»⁶.

Со своей стороны, западные союзники сделали ставку на соперника Юниса, полковника Халифа Хафтара (Khalifa Haftar), прибывшего из Соединенных Штатов и не скрывавшего своих связей с ЦРУ. Вскоре после критических выступлений Юниса в адрес НАТО, он был отозван с фронта и убит при загадочных обстоятельствах вместе с двумя своими сотрудниками — Мухаммедом Хамисом (Mohammed Khamis) и Нассером Мадхуром (Nasser Madhour). Революционные власти в Бенгази винили в произошедшем агентов Каддафи, которые «проникли в наши ряды (essaient de propager dans nos rangs)»⁷. Между тем и в Бенгази и за границей многие подозревали, что убийство Юниса потребовалось для того, чтобы расчистить дорогу к власти полковнику Хафтару. Этого, однако, не случилось. На место Юниса был назначен генерал Сулейман Махмуд (Suleiman Mahmoud) из Тобрука, а на местах реальный контроль оказался в руках полевых командиров, наиболее известным из которых стал Абдул-Хаким Белхадж.

{advert=4}

Благодаря их усилиям в августе наметился резкий перелом в ходе боевых действий. К изумлению большинства экспертов и наблюдателей, повстанцы начали широкомасштабное наступление на западе страны и ворвались в столицу. «Успех последних дней восстания был обусловлен народным бунтом в районах столицы, — объясняет Хуан Коул, — жители этих районов взвалили на себя львиную долю работы по низвержению режима секретной полиции и военной клики. Успех был таким ошеломляющим, что когда революционные бригады вошли в город с запада, они почти не встретили сопротивления, прошествовав прямо в центр столицы»⁸. Сторонники Каддафи некоторое время удерживали позиции в своих столицах своих кланов — Сирте и Бани-Валиде, где революционные отряды (в отличие от армии прежнего режима) на первых порах не решались применять тяжелое вооружение, чтобы свести к минимуму потери среди местных жителей, но в исход дела был предрешен. После того, как бывший диктатор был схвачен и линчеван, боевые действия затихли — настало время политической борьбы.

Победа повстанцев в Ливии оказалась кульминацией «первого акта» Арабской Весны. Вскоре после взятия Триполи возобновились массовые волнения в Йемене и Бахрейне, в Сирии оппозиция взялась по примеру ливийцев за оружие. В октябре йменский президент Салех в очередной раз пообещал отречься от власти, но ему уже не верили. В ноябре президент Асад пошел на уступки Лиге Арабских Государств, объявив о предстоящем освобождении политзаключенных и выводе войск с улиц восставших городов.

Однако именно эти успехи народного движения поставили вопрос о будущем революции. Ни Тунис, ни Египет, где авторитарная власть уступила место переходному правительству, не успокаивались. Вместо нормализации и стабильности, о которой мечтали буржуазия и верхняя часть среднего класса, начинается эскалация революции. По мере того, как люди осознают новые возможности, связанные с завоеванной свободой, в процесс перемен втягиваются все новые слои, выдвигаются все новые требования. Египетские предприятия охватила волна забастовок. В Тунисе стремительно развивалось студенческое движение. Газета «La presse de Tunisie» констатировала, что в университетах происходит «глубочайшая демократизация» (une formidable démocratisation)». Была введена введена выборность всех ключевых лиц — ректоров, деканов, заведующих кафедрами, причем в этом процессе профсоюзы и студенты «могут выступить активными участниками (se motre partisipatifs)»⁹.

Демонстрации и митинги происходили постоянно, на предприятиях активизировались профсоюзы. Протестовали даже полицейские. Испуганная буржуазия и близкая к ней пресса возмущалась: «Несмотря на то, что Временное правительство дало четкие указания о том, как жить дальше, в стране нарастает анархия, грозящая потерей человеческих жизней и большим материальным ущербом (dégâts matériels importants), все это может кончиться регрессом и торжеством предрассудков»¹⁰. Египетские буржуазные издания также сетовали на неконтролируемые протесты, которые устраивают «преступные элементы, анархисты, саботажники и те, кто сохраняет верность преступному режиму Мубарака»¹¹. Более трезвые комментаторы замечали, что военное правительство Египта не сможет справиться с народной волной до тех пор, пока в обществе не начнутся социальные, а не только политические перемены: «В то время как они изо всех сил пытаются удержать людей от выхода на улицу, они не делают почти ничего, чтобы решить проблемы из-за которых народ бунтует»¹². Неспокойно было и в Ливии, где либеральная верхушка Национального Переходного Совета оказалась под огнем жесткой критики снизу. Газета «The Tripoli Post» предсказывала в сентябре 2011 года, что развитие событий в стране зависит от того, когда и в какой форме сложится оппозиция «по отношению к оппозиционным силам, которые возглавляют переходное правительство»¹³.

{advert=8}

Однако, если недовольство ходом революции со стороны буржуазии более, чем понятно — то, на первый взгляд, куда сложнее объяснить крайнее смятение и раздражение, которое Арабская Весна вызвала в левых кругах на Западе и в России. Разумеется, поводом выразить все эти чувства было вмешательство интервенция западных сил в Ливии (причем те, кто поддержали интервенцию, были не менее дезориентированы и растеряны, чем те, кто его осуждали). Однако за рассуждениями о ливийском «частном случае» почти сразу же обнаруживается более общее недовольство «неправильными революциями», происходящими без руководства левой партии, без последовательной пролетарской программы и вообще совершенно не так, как положено в соответствии с теориями из популярных марксистских книжек.

Арабские массы событий представлялись многим левым аналитикам бессмысленной толпой, готовой на борьбу и самопожертвование, но заведомо обреченной на то, чтобы стать жертвой политической демагогии, манипуляций и способной в лучшем случае только на разрушение.

Даже отважный Орхан Джемаль, который прошел с повстанцами изрядную часть ливийской войны, говорил о наивности арабских революционеров, которые «являются политическими романтиками»¹⁴ и не понимают, что «все основные сложности впереди, и что победа над диктатом Каддафи — это еще не полная победа и пока еще не счастье»¹⁵. Подобные настроения не чужды были и некоторым арабским левым. «Не может быть революции без революционного проекта, без авангарда, без харизматических фигур», сетовала писательница Фадела Мрабет (Fadéla M’rabet) на страницах алжирской «Le Matin»¹⁶. А Самир Амин предсказывал, что с теми лидерами, каких получила Ливия после революции, ничего путного заведомо не получится: «Непонятно, что это за люди, из которых состоит Национальный переходный совет в Бенгази. Среди них, видимо, есть честные демократы, но наверняка есть также исламисты и, хуже того (les pires d’entre eux), регионалисты»¹⁷.

И в самом деле, за эйфорией первых побед неминуемо следовало осознание неопределенность дальнейшего пути, обнаруживалось отсутствие в обществе четкой программы преобразований. Даже либеральная пресса признавала, что в условиях острейшего социально-экономического кризиса «революционные силы не предлагают внятных и серьезных альтернатив, за исключением чисто политических вопросов. Что еще хуже, они даже не хотят обдумывать подобные альтернативы»¹⁸. Впрочем, не было полной ясности даже в политических вопросах: «После 14 января тунисцы знают, чего они не хотят: деспотизма и концентрации власти. Но они не имеют ни малейшего представления, каким режимом это заменить», писала тунисская газета¹⁹.

{advert=9}

Политолог и председатель правления газеты «Аль-Ахрам» Абдель-Монейм Саид (Abdel-Moneim Said) также подчеркивал, что происходящая революция призвана изменить общество «не только за счет перехода к открытому политическому процессу, но и за счет формирования полноценной программы развития и борьбы с коррупцией»²⁰. Понятно, что дальше призывов к искоренению коррупции либеральная общественная мысль не идет, но в размышлениях Абдель-Монейма Саида интересно другое. Осмысливая происходящие в Египте события, он приходит к выводу, что во время Французской Революции «ситуация в смысле политической и социальной зрелости была почти такой же, а в результате французы устроили резню и в течение двух десятилетий угрожали независимости других государств по всей Европе»²¹.

Сходство событий, происходящих на Арабском Востоке в начале XXI века и потрясений, которые переживала Европа за два столетия до этого. Однако то, что сегодня кажется умеренным либералам кошмаром и кровавым хаосом, представляло собой закономерный результат выхода на политическую сцену народных масс, ранее лишенных возможности влиять на общественную жизнь. Революция действительно сопровождалась террором и разрушением, но она же закладывала фундамент демократического общества, выходя далеко за рамки специфических задач буржуазного преобразования. Именно это, а вовсе не якобинский террор, делает Французскую революцию столь неприятной для многих буржуазных мыслителей, но именно это обстоятельство сделало ее одним из важнейших событий в мировой истории, образцом и моделью, к которым мы возвращаемся снова и снова, всякий раз когда в повестку дня встает изменение общества.

Со своей стороны, левые аналитики, прогнозируя сценарии арабских революций, не проявили большой оригинальности, повторяя пророчества консервативных авторов, обещавших странам, освободившимся от жесткого авторитарного режима, всевозможные ужасы — распад государства, противостояние племен и регионов, захват власти исламскими фундаменталистами, расправу с этническими и религиозными меньшинствами, террор и хаос. Независимо о того, какие конкретные доводы, исторические события или логические аргументы приводились для обоснования подобных прогнозов, в основе их всегда лежала твердая вера, что народы, предоставленные самим себе, вырвавшиеся на свободу, ничего хорошего сотворить не могут. На более глубоком уровне, этот тип мышления опирается на глубочайшее недоверие и страх перед демократией, как, впрочем, и не менее укорененный, хотя и не всегда осознанный расизм (забавно, что порой расистские аргументы подаются под видом борьбы с «евроцентризмом» — например, когда доказывают, будто народам Востока в силу «культурной специфики» не нужны гарантии прав личности, демократия и прочие «западные» изобретения). Левые, ничуть не меньше, чем правые, пускались во всевозможные политологические спекуляции, презрительно игнорируя экономические и социальные процессы, не говоря уже о твердой уверенности в том, что массы как таковые ничего самостоятельно и осмысленно сделать неспособны. Внимание концентрировалось не на социальных условиях и массах, а на лидерах, традиционных идеологиях и партиях (без учета того, как все эти идеологии и партии развиваются, разлагаются и «мутируют» в ходе революции).

{advert=6}

Разумеется, массы не надо идеализировать. Но их необходимо понимать. Однако именно презрение к массам, иногда осознанное, элитаристское, а порой бессознательное, выражающееся в изначальном неприятии «неправильного», с точки зрения собственных идеологических представлений, процесса было характерно для значительной части левых, не только на Западе, но и в самом арабском мире. Парадоксальным образом, эта ситуация выявила сложившийся в левом лагере непреодолимый разрыв между революционной риторикой и революционной политикой. Первая не только не была связана со второй, но и оказывалось очевидным признаком нежелания заниматься реальной борьбой за массы, реальной работой по преобразование общества через мобилизацию его реальных возможностей и реального потенциала. За рассуждениями о классовой борьбе скрывалось презрительное нежелание говорить с трудящимися классами на их языке и об их проблемах.

Все великие революции были «неправильными» с точки зрения догматических схем, которыми руководствовалась благоустроенная левая публика — будь то академические интеллектуалы, бюрократы крупных партий или сектантсткие группы, наслаждающиеся своей избранностью. Неправильной была русская революция 1917 года в глазах социал-демократов, Коминтерн не понимал политики крестьянской войны, которую Мао развернул в Китае, а революции на Кубе или в Никарагуа и вовсе были встречены с осуждением местными коммунистическими партиями. Да и победу Чавеса в Венесуэле значительная часть тамошних и латиноамериканских левых встретили как скандальное нарушение всех мыслимых правил.

Ленин, Мао, Че Гевара все они были великими революционерами именно потому, что находили в себе смелость порвать с господствующей в левой среде ортодоксией, они побеждали потому, что их практические действия были продиктованы собственным пониманием исторического момента и характера социальных противоречий, а не догмами, в которых затвердел не переосмысленный и не пропущенный через новую практику опыт прошлых поколений.

Историческое значение великих революционных переворотов состоит, среди прочего, в том, что они радикально ломают установившиеся стереотипы и заранее заготовленные «нормы» политического и социального действия, заставляя нас не просто переосмысливать теорию, но и определять свою позицию по отношению к этим новым фактам. Не исключено, что именно отношение к Арабской Весне станет таким же фактором размежевания в левом лагере, каким в 1917 году стало отношение к русскому Октябрю. Вопрос о том, кто из левых является сторонником революции, а кто — просто любителем радикальной риторики и знатоком марксистских цитат, определяется именно отношением к борьбе масс и их реальной политической практике. Ведь за осуждением чужой «неправильной» революции с логической неизбежностью следовала неспособность и нежелание участвовать в практической политике реального действия у себя в стране, замена борьбы за массы и борьбы за власть интеллектуально-символическими упражнениями и рутинным воспроизводством заведомо неэффективной, но привычной, удобной и, по большей части, безобидной практики.

Отсюда, однако, не следует, что негативные прогнозы и предостережения, произнесенные критиками революционного процесса, надо отвергать с порога. Наиболее серьезной проблемой, как теоретической, так и практической, вставшей перед левыми в ходе Арабской Весны оказалось влияние религии, причем не только в форме «политического ислама», получившего право на легальное существование, но и в качестве традиции, остающейся значимой для вошедших в политику многомиллионных масс.

Сравнение с Ираном 1970-х годов, регулярно мелькающее в комментариях, посвященных арабским событиям, не столько проливает свет на происходящие процессы, сколько демонстрирует, как мало задумывались авторы над историческим смыслом и уроками самой иранской революции. После торжества аятоллы Хомейни в Иране тема ислама как бы гипнотизирует аналитиков, заставляя их забыть о конкретных социальных интересах и борьбе между ними. Между тем в Иране 1970-х годов под лозунгами ислама происходили процессы весьма похожие на то, что можно было наблюдать в ходе других революций под другими лозунгами. И даже религиозное оформление политических программ отнюдь не было порождено персидской «спецификой», ведь таким же образом оформлялись они и во время ранних буржуазных революций в Голландии и Англии. Специфика Иранской революции состояла не в исламе как таковом, а в том, что возглавляемая Хомейни духовно-политическая корпорация смогла эффективно использовать религию для консолидации своей власти, придушив революцию на ранней фазе, установив превентивную «термидорианскую» диктатуру еще до того, как свой шанс получили персидские якобинцы — народные муджахеды, федаины, маоисты и прочие левые (тоже, кстати, не упускавшие случая использовать в своей пропаганде мусульманские традиции и риторику)..

Если шиитское духовенство в Иране в конце 1970-х годов представляло собой интегрированную и политически единую корпорацию, то в Египте и Тунисе муллы сразу же раскололись на сторонников и противников революции. Причем исламисты отнюдь не пользовались активной поддержкой мечети. Как раз наоборот, конфликт между духовенством и политическим группами, апеллировавшими к мусульманским традициям, обострялся по мере развития революционного кризиса. Тунисская пресса отмечает: «Исламисты после революции сконцентрировали свои усилия на том, чтобы удалить из мечетей старых имамов, назначенных при прежнем режиме, чтобы заменить их своими сторонниками»²². Эти попытки далеко не везде оказывались успешными, приводя к новым конфликтам на религиозной почве — внутри самих мусульманских общин.

{advert=1}

Еще более поразительно то, насколько малую роль духовенство сыграло в политических событиях, развернувшихся в Ливии. Это обстоятельство тем более поразительно, что сторонники политического ислама здесь с самого начала активно участвовали в революционных выступлениях, тогда как в Египте и Тунисе они на первых порах выжидали и колебались.

В Иране власть была захвачена не партиями, провозглашающими идеи политического ислама, а именно духовной корпорацией, которая в Северной Африке не проявляет никаких претензий на власть, да и не существует в качестве единого целого. Напротив, в суннитских арабских странах образцом для политического ислама оказалась не персидская шиитская теократия, а турецкая Партия справедливости и развития (ПСР), возглавившая страну под руководством премьер-министра Раджепа Эрдогана. Популизм Эрдогана, сочетавшийся с ориентацией на рыночный курс в экономике и готовностью отстаивать собственные интересы страны перед лицом Запада, соединяемая с приверженностью политическим институтам европейского типа делали ПСР приемлемой альтернативой для достаточно широкого спектра общественных групп и сил. Его сторонники, выступая в социальных вопросах умеренными консерваторами, могли опереться на значительную часть местной буржуазии, недовольной засильем иностранного капитала, мобилизуя на свою сторону поддержку крестьян и малообеспеченного городского населения (особенно — так называемых «новых горожан», переселившихся из села во время индустриального подъема конца 1990-х годов). Эрдогану удалось совместить интересы этих двух групп на фоне экономического роста, который переживала Турция. Однако его арабские последователи, выходившие на сцену в условиях острого кризиса, сталкивались с куда более сложной задачей.

Способность к согласование разнородных и противоречивых интересов всегда является сильной стороной популистских движений и лидеров, однако тем-то и отличаются революционные кризисы, что они ведут к обострению всех социальных противоречий. И межклассовые популистские блоки выдерживают испытание подобного рода событиями лишь тогда, когда у подобных блоков есть прочная объективная основа в виде общего интереса, который существенно перевешивает все различия.

В условиях, когда диктатуры рушились одна за другой, как арабская буржуазия, так и западные державы искали на Ближнем Востоке силу, которая не выступая открыто против революции и демократических перемен, сможет остановить процесс социальных преобразований. Сделать это могли только организации, имеющие авторитет и влияние в массах. «Братья-мусульмане» подходили для этой цели гораздо лучше, чем либералы западники. После короткого периода колебаний, «Братство» поддержало революционное движение, одновременно стремясь свести к минимуму его социальный радикализм.

Самир Амин писал, что «Братья-мусульмане», что бы они ни говорили, «никогда не быди ни «умеренными», ни тем более «демократами». По его мнению «Братство» это «часть компрадорской буржуазии»²³.

В свою очередь, Азелдин Эль Шариф, представляющий ливийскую «Сеть национальной солидарности», в интервью французскому «Инпрекору» характеризовал «братьев» как представителей «реформистской оппозиции», в противовес активистам народного движения, сыгравшим решающую роль в свержении Каддафи²⁴.

Если тезис о буржуазности «братьев-мусульман» легко подтверждается их политической практикой, социальными позициями и связями с переходными военными режимами, сложившимися в Тунисе и Египте после падения диктатур, то гораздо более спорным является мысль о «компрадорском» характере политики «братства». Именно попытка придать арабскому капитализму «национальный» характер или, во всяком случае, колорит, составляла сущность деятельности как партии Эрдогана в Турции, так и его последователей в Арабском мире.

Тунисская «Эн-Нахда» (Партия Возрождения), стала первой из созданных «братьями-мусульманами» организаций, добившейся успеха на выборах. В октябре 2011 года на свободных выборах она завоевала 90 мест из 217 в Учредительном Собрании республики. Ее программа представляла собой соединение расплывчатых рассуждений об исламс ких традициях и ценностях с не менее общими, но не менее постоянными заявлениями о необходимости защиты гражданских прав, интересов наемных работников и социальной справедливости. В ходе избирательной кампании лидер партии Рашид Ганнуши (Rashid al-Ghannushi) всячески подчеркивал готовность к диалогу с левыми, посещал еврейскую общину Туниса, подчеркнуто отмежевывался от радикальных исламистов. «Нахдисты» заявляли: «Наша главная забота сегодня не в том, чтобы завоевать сильные позиции в парламенте и правительстве, а в том, чтобы гарантировать переход к демократи, мы не хотим просто, чтобы наш успех был санкционирован народным голослованием, мы хотим убедить людей»²⁵.

«Нахдисты» постоянно подчеркивали, что не являются религиозной партией, а лишь отстаивают традиционные культурные ценности тунисского общества. Это не вызывало восторга у более радикальных исламистов, тогда как сторонники светского государства не доверяли умеренным заявлениям партийных лидеров и пугали народ призраком теократической диктатуры. В любом случае, однако, итоги октябрьских выборов не оставили «нахдистам» иного выбора, кроме коалиции с левыми, получившими 97 голосов в ассамблее. Завоевав суммарно больше мандатов, чем «нахдисты», левые уступили им политическое лидерство, поскольку были разделены на 8 партий, крупнейшими из которых являлись социал-демократический Конгресс за Республику (CPR), популистская «Арида шаабийя», — Народная петиция и партия Эттакатол (или «Ат-Такаттуль» — Демократический Блок за труд и свободу), связанная с профсоюзами. Легально действовавшая во времена диктатуры Прогрессивно-демократическая партия провалилась, хотя первоначально ее считали фаворитом. Коммунисты и более радикальные левые тоже оказались представлены в ассамблее, но получили от одного до пяти голосов на каждую из организаций.

Разобщенность, впрочем, присуща не только левым. В Египте после падения диктатуры одновременно начали действовать несколько исламистских партий, конкурирующих между собой. Египетская газета «Аль-Ахрам» констатировала весной 2011 года: «Проблема сторонников политического ислама не только в том, что они не могут договорится между собой о будущей политической тактике, но и в том, что они опираются на неоднородную социальную базу»²⁶.

{advert=2}

«Братья-мусульмане» создали по образцу турецких единомышлеников Партию свободы и справедливости (ПСС), но одновременно с ней возникла Исламская Группа. Более радикальные исламисты — салафиты — создали собственную партию «Эль-Нур» (El-Noor Party) начали агрессивную борьбу против либеральных и левых сил, выступающих за светское государство. Со своей стороны братья-мусульмане то сотрудничали с салафитами, то отмежевывались от них, стараясь, по выражению египетской газеты, показать «насколько умеренной является ПСС по сравнению с салафитами, насколько она открыта для любых альянсов, но тут же намекая, что и с салафитами они могут сотрудничать, если либералы не проявят такой готовности»²⁷. При всех тактических премуществах, которые открывает подобная позиция, она оказывалась весьма неудобной в условиях углубляющегося революционного кризиса: партия разрывалась между противоположными тенденциями. Сближение с салафитами грозило ей потерей поддержки со стороны умеренных мусульман, а компромисс с либералами создавал условия для усиления фундаменталистских сил, критикующих братство за непоследовательность и оппортунизм.

«Братья-мусульмане» создали также Национальный фронт возрождения Ливии (Front national libyen de salut). Здесь проявились те же тенденции и противоречия. В условиях, когда все политические силы в той или иной мере заявляли о приверженности исламским ценностям, проблема состояла в том, чтобы доказать, что именно данная ветвь политического ислама является его наиболее привлекательным и серьезным представителем.

Успех партий, выступающих под лозунгами исламских ценностей, вызвал истерику у части левой и либеральной интеллигенции, правда, больше за пределами Арабского Мира, чем внутри него. Перед левыми возникла серьезная политическая дилемма. С кем сотрудничать: с с либералами «во имя секуляризма» или с умеренными исламистами во имя консолидации демократического режима и реализации некоторых социальных начинаний, поддержанных «Ан-Нахдой» и другими подобными организациями.

Оставаясь принципиальными сторонниками светского государства и свободы совести, левые оказываются идеологическими заложниками либералов, если не находят поддержки в низах общества, все еще придерживающихся мусульманских традиций. Хуже того, противопоставляя себя этим традициям, левые без борьбы отдают в руки исламистов ту часть масс, которая еще «не доросла» до радикальной материалистической идеологии или требуемого уровня классового сознания. Вместо того, чтобы помочь низам общества консолидироваться в борьбе за свои интересы, поборники «социалистических ценностей» часто предпочитают пассивно ждать, пока низы сами поднимутся до требуемого уровня. Но если нет взаимодействия между массами и левой интеллигенцией, то массы до требуемого уровня не поднимутся никогда. И не потому, что массы отстали, а потому что интеллигенция оказывается неспособна проделать простейшую культурную работу по выработке адекватного политического языка понятного массам.

Если в Латинской Америке левые партии сумели вместе с представителями Теологии Освобождения выработать такой язык, то в арабских странах необходимая работа еще должна быть проделана. Хотя мусульманские версии Теологии Освобождения существуют²⁸. Об этом же напоминает и Терри Иглтон (Terry Eagleton), говоря об теологах «для которых ислам и социализм вполне совместимы. Ислам начался как религия бедных и сохраняет эту традицию по сей день». Агитация за социализм на языке ислама вполне возможна, ибо «капитализм эта система основанная на безверии»²⁹.
Политическая дискуссия в массах идет на языке ислама. Вопрос в том, кто и что хочет донести до масс на этом языке. Представление, согласно которому мусульманская культурная традиция представляет собой нечто, несовместимое с теоретическими идеями или институтами, получившими развитие на Западе, есть ни что иное, как своеобразная извращенная версия европоцентризма или даже расизма, культивируемая наиболее реакционными силами, как на Ближнем Востоке, так и в Европе. Исторически христианские жизненные нормы не слишком отличались от мусульманских. Вплоть до XVII века Запад был гораздо менее терпим в религиозном отношении, чем Оттоманская Турция, Марокко, Империя Великих Моголов или Иран. Все эти державы допускали религиозный плюрализм, тогда как в Европе мусульманское меньшинство обращалось в христианство либо изгонялось, евреи подвергались изоляции, преследованиям и также изгонялись из одной страны в другую, тогда как ни одна из мусульманских стран не знала такого понятия, как Гетто. Да и христианские ереси подавлялись в Европе самым безжалостным образом. Точно так же не мог похвастать Запад и большими достижениями в плане женского равноправия, как на правовом, так и на бытовом уровне — в провинциальной России еще 150 лет назад появление на улице «простоволосой» женщины считалось верхом бесстыдства.

Дело не в том, что христианская Европа радикально отличается от мусульманского Востока, а в том, что Европа смогла преодолеть на уровне повседневного поведения (личного и общественного) религиозные нормы, а Восток — нет. Произошло это не в последнюю очередь от того, что в Европе преодоление религиозной традиции происходило «изнутри» возникшей на ее основе культуры, тогда как на Востоке секуляризм наступал «извне», оказавшись тесно связанным с опытом колониализма и иностранного культурно-политического господства. В свою очередь, преодоление традиции в Европе «изнутри» связано с опытом революции, с массовым участием народа в трансформации общества, в «создании» собственного государства и истории. Именно такой опыт приобретает сегодня Арабский Восток.

Ключевой культурно-политический вопрос Арабских революций, таким образом, состоит не к противостоянии ислама и секуляризма, а в том насколько, когда и как сам по себе ислам подвергнется в ходе революционных перемен секуляризации, какие идейные течения на этой основе вырастут и насколько они станут сильны в массах. Освобождение общества от норм обязательной религиозности произойдет не за счет «внешнего» давления ориентированного на модернизацию государства, а изнутри самой же исламской культуры, через революционное действие «снизу». Парадокс в том, что секуляризация общественной-политической жизни не только является важнейшей исторической задачей революций, происходящих в Арабском мире начала XXI века, но и сами «исламские» политические движения, вступающие на путь парламентаризма и формируя буржуазные политические с центристской программой, этому процессу объективно содействуют, снимая противопоставление «западной» политики и восточной «духовности». Именно «Братья мусульмане» своей политической практикой — формируя парламентские партии, превращая свое движение в электоральную машину, выступая в качестве либерально-центристской силы — делают решающий и необратимый шаг, ведущий к дезинтеграции политического ислама и секуляризации ислама «изнутри».

Левые не могут не быть сторонниками светских норм, но реализация этого принципа для них — в отличие от либералов — неотделима от борьбы за социальные права большинства населения, за общегражданскую и классовую эмансипацию. В условиях кризиса, переживаемого современным капитализмом неизбежность разложения политического ислама предопределена объективным ходом событий, точно также как обречены на крушение переходные режимы, порождаемые первым этапом революции. Вопрос в том, кто придет им на смену, кто получит поддержку масс, разочарованных в своих буржуазно-исламских лидерах, какая программа и в каких терминах будет изложена. Победа большевиков в 1917 году не в последнюю очередь была предопределена именно способностью найти нужные слова в нужный момент.

Падение диктатур в арабских странах открывает перспективы свободного общественного развития, но демократическая революция это не только отмена цензуры и честные многопартийные выборы. Политическая повестка дня демократической революции отнюдь не исчерпывается установлением нового политического режима. Настоящее испытание для политических сил и для всего общества с этого только начинается.

Вопрос о правах женщин является важнейшим критерием демократических преобразований. Как отмечал один из авторов «The Tripoli Post» «женщины сыграли важную роль в ходе кризиса, они не только посылали на фронт своих сыновей и мужей, но сами прятали бойцов, готовили им пищу, шили флаги, они подносили бойцам оружие, а часто сами использовали его»³⁰.

Права национальных и религиозных меньшинств являются не менее принципиальным вопросом новой демократии. Как писал один из авторов «Le Matin», если государство останется «арабским», оно будет «тюрьмой народов» для берберов, курдов, евреев и всех тех, кто живя в этих странах не считает себя арабом. Показательно, что аргументируя необходимость защиты прав меньшинства, алжирский автор ссылался на дискриминацию, которой подвергаются русские в Прибалтике. Развитие революции требует признания лингвистических прав берберов в Ливии, Тунисе и Алжире и борьба за эти требования уже разворачивается³¹.

{advert=3}

Демократическая революция не может ограничиваться формальным признанием прав и гарантиями гражданских свобод, она призвана решить проблемы образования, здравоохранения и социального обеспечения, без которых не может быть обеспечена достойная жизнь граждан в свободном обществе.

«The Tripoli Post» писала осенью 2011 года: «Образование, здравоохранение и защита прав граждан составляют основу стратегии развития, и именно проблемы в этих сферах вызвали массовое недовольство прежним режимом»³². Левые партии, добившиеся впечатляющего успеха на первых свободных выборах в Тунисе, тоже выдвигали на передний план требование социальных прав, в первую очередь добиваясь создания системы бесплатного здравоохранения. Аналогичные лозунги звучали и в Египте.

Неразделимость демократических и социальных требований диктует историческую необходимость разрастания и углубления революционного процесса. Начиная с первых европейских революций, со времен чешских гуситов и английских пуритан, выход на политическую сцену народных масс неминуемо выводил события за узкие рамки ограниченных прагматических реформ, о которых мечтала буржуазия. Вставал вопрос о перерастании политической революции в социальную. Арабская Весна подняла волну общественной мобилизации до такого уровня, когда сохранение сложившегося социально-экономического порядка поставлено под вопрос.

Политические лидеры, которых вынесла на поверхность первая волна революции, стремительно превращаются из поборников перемен в консерваторов. Центристские силы, представленные «Братьями-мусульманами», умеренными либералами и военной элитой одновременно пытаются стабилизировать ситуацию, закрепив свое лидирующее положение, и остановить процесс перемен, эскалацию требований.

Однако это далеко не всегда удается. Лидеры Национального Переходного Совета в Ливии вынуждены были — в соответствии с нормами, провозглашенными еще во время Великой Французской Революции — заранее отказаться от участия в новом правительстве и парламенте, которые будут сформированы по итогам выборов. Председатель НПС Мустафа Абдул-Джалил (Mustafa Abdul-Jalil) все более превращался в номинальную фигуру. Намерение премьер-министра Махмуда Джабриля (Mahmoud Jibril) сформировать кабинет из своих ближайших сторонников было расценена в обществе как попытка государственного переворота и завершилась его отставкой³³.

Участие сил НАТО в ливийском конфликте давало определенные гарантии умеренным лидерам, которые не только получали поддержку Запада, но и предъявляли себя массе восставших в качестве единственных людей, которые способны получение помощи гарантировать. Однако в ноябре 2011 года НАТО, в связи с окончанием войны прекратило свое присутствие в Ливии. Запад, пораженный самым серьезным экономическим кризисом за всю историю капитализма, был уже неспособен проводить в Северной Африке активную силовую политику, ограничиваясь дипломатическими инициативами. На фоне ослабления позиций американцев и европейцев в регионе усиливались позиции Турции, однако ее ресурсы — политические и экономические также были весьма ограничены.
Чем меньшим оказывались возможности внешних сил влиять на ситуацию в регионе, тем заметнее становилась слабость прозападных либералов, которые теряли свои позиции буквально на глазах. В Тунисе они потерпели сокрушительное поражение не выборах. В Ливии развернулась острая борьба между умеренными политиками, сделавшими себе имя и карьеру еще при Каддафи, и полевыми командирами, наиболее известным из которых являлся Абдулхаким Белхадж. Полевые командиры критиковали руководство НПС, называя их «осколками режима Каддафи»(remnants of the Gaddafi era) и «кучкой либералов, за которыми в ливийском обществе никто не стоит»³⁴. Кампания критики НАТО и Запада развернулась в прессе. Палестинский публицист Рамзи Баруд (Ramzy Baroud) писал в эти дни, что ливийцы вдохновляют весь мир не только тем, как они смогли завоевать свободу в борьбе с диктатурой, но и тем, как им удается «преодолеть стратегию НАТО» ( overcoming NATO’s stratagems)³⁵.

Главная забота как умеренных лидеров ПНС, так и их западных союзников состояла в том, чтобы в связи окончанием боевых действий против каддафистов отобрать оружие у населения. Однако больших успехов здесь добиться не удавалось, тем более, что на практике процесс разоружения зависел от полевых командиров, которые прекрасно понимали, что инициатива умеренных направлена против них.

Оружие в руках народа оставалась важнейшей гарантией того, что против масс не будет применено вооруженное насилие, так, как это, например, случилось в 1993 году в России, когда жители Москвы поддержали парламент, взбунтовавшийся против неолиберальных реформ.

Очень скоро борьба перекинулась на улицы и на предприятия. Собрания и митинги, на кот орых звучала критика ПНС, стали обычным делом. Рабочее движение заявило о себе не только формированием новых свободных профсоюзов, но и забастовками. В октябре 2011 года трудящиеся месторождения Waha Oil прекратили работу и потребовали смещения старого, назначенного еще при Каддафи, менеджмента и фактически — участия в управлении. «The Tripoli Post» констатировала: «Бастующие навязывают свои решения администрации нефтяного предприятия»³⁶.

В отечественных левых кругах популярным стало сравнение событий 2011 года с «русским Февралем», за которым должен, при «правильном» развитии событий последовать «арабский Октябрь». Как известно, всякое сравнение хромает, но данное сравнение просто «не стоит на ногах». В феврале 1917 года в России рухнула система государственного устройства, оружие было в руках у народа, Советы, опиравшиеся на массовую поддержку и вооруженную силу, создали в стране ситуацию двоевластия — наряду с Временным правительством, которое было по словам Ленина властью без силы. Ничего подобного не случилось в январе 2011 года ни в Тунисе, ни в Египте. Система государственных институтов под давлением низов пошатнулась, но до поры устояла. Эти события скорее можно было бы назвать «арабским октябрем», имея в виду, однако, не Октябрь 1917 года, а октябрьский манифест Николая II в 1905 году, когда старый режим вынужден был дать народу свободу, но не собирался уступать власть, а социально-экономические реформы даже не были официально поставлены в повестку дня, хотя и подразумевались народными требованиями.

Единственной арабской страной, повторяющей до известной степени траекторию «русского Февраля» является Ливия с ее низовыми советами, вооруженным народом и контрастом между реальной властью в руках этих советов, опирающихся на повстанческих полевых командиров, и верхушкой ПНС, представляющей умеренно-прогрессивную часть либерально-бюрократической элиты. Аналогия еще более усиливается сотрудничеством ПНС и НАТО, которое неминуемо вызывает в памяти союзнические отношения петербургского Временного правительства с Антантой. В этом плане Ливия оказалась наиболее динамичным элементом в общей картине «Арабской Весны»³⁷. Однако даже если события лета 2011 года в Триполи можно сравнить с февральской революцией 1917 года в Петербурге, то было бы в высшей степени наивно ожидать здесь появления новых большевиков. Революция будет двигаться вперед не в большевистских, а скорее в якобинских формах.

В чем разница между большевизмом и якобинством? Никто иной как Ленин называл большевиков якобинцами русской революции, преемственность идеологии, традиции и даже организационных форм между ними несомненна. Но социальной базой большевиков был консолидированный индустриальный пролетариат, тогда как якобинство опиралось на неразделенную, хоть и социально неоднородную плебейскую массу, в составе которой были и рабочие, и мелкая буржуазия, и обедневшие лица свободных профессий. Такая же широкая плебейская масса составляет сегодня базу арабских революций. Более того, эволюция наемного труда, глобальное перераспределение производства и изменение социальной структуры общества к началу XXI века создало ситуацию, при которой «классическая» пролетарская революция возможна разве только в Китае (еще один парадокс нынешнего времени, ибо именно китайские коммунисты в 1930-е годы поставили вопрос о возможности социалистической революции, в которой пролетариат не будет являться главной и решающей силой). Современный капитализм размывая традиционный рабочий класс, одновременно ведет к пролетаризации средних слоев, возвращая нас к положению, когда нет возможности опереться на консолидированные и организованные классы, обладающие четким и устойчивым самосознанием. Однако массы новых полупролетариев, наемных работников неиндустриального сектора, обедневшие средние слои и потерявшая свой прежний статус интеллигенция склонны к радикальным антикапиталистическим выступлениям отнюдь не меньше, чем промышленные рабочие — другой вопрос, что происходить эти выступления будут иначе и требования будут артикулироваться не обязательно на языке «классической» левой.

Это подводит нас к выводу важному для понимания процессов, происходящих сегодня в нашей собственной стране. Надвигающаяся российская революция будет по своей идеологической и социальной форме не пролетарской, а плебейско-демократической, но отсюда вовсе не следует, будто она не сможет поставить в повестку дня и реализовать социалистические лозунги. К этому нас подталкивает общий кризис современного капитализма, а так же объективная необходимость опираться на исторический фундамент советского наследия — не только и не столько идеологического, но именно материального, культурного, интеллектуального и технологического.

В эпоху глобального кризиса, Россия оказывается гораздо ближе к арабским странам, чем хотелось бы ее элитам и либеральной интеллигенции. А потому вопрос об оценке событий в Египте, Тунисе или Ливии становится у нас не темой праздных дискуссий, а именно актуальным политическим вопросом, проверкой по которой выявляется наша собственная готовность к борьбе и к грядущим переменам.

Социалистическая революция вырастает из демократической, она опирается на демократические потребности масс и, в отличие от разного рода прогрессивных переворотов, происходящих внутри элиты, никаким другим способом осуществиться не может. Социализм есть ни что иное, как окончательное торжество демократии, распространяющейся на сферу экономики, и всякий раз, когда его начинаю трактовать и практиковать иначе, он терпит поражение.

Демократическое восстание на Ближнем Востоке открывает путь борьбы за новые социальные условия миллионам людей, которые до этого никогда не были и не могли бы даже вообразить себя субъектами истории. Плебс превращается в демос, толпа становится массой, а население осознает себя народом.

Именно эта историческая борьба проявляет чего стоят те или иные левые группы, идеологи и партии. Их место определяется отношением к революции и готовностью или неготовностью принять вызов истории. Их роль зависит от того, как ответят они на этот вызов — не приспосабливаясь к обстоятельствам, не угождая большинству, но никогда не переставая работать в его интересах. Ибо не страшно оказаться в меньшинстве, но нет ничего страшнее, чем остаться вне истории, в стороне и вне процесса, которым живет большинство народа.

Источник: Рабкор

Примечания:

1 Независимая газета, 12.04.2011.

2 Inprecor, juillet-août-septembre 2011, Nr. 575/576, p. 51.

3 Le Matin (Alger), 07.04.2011.

4 См. подробнее: Б. Кагарлицкий. Скелеты из шкафов полковника:http://vz.ru/opinions/2011/9/5/519935.html

5 Le Matin (Alger), 20.07.2011.

6 См. S. Ghannoushi. Dueling legitimacies in Libya:http://english.aljazeera.net/indepth/opinion/2011/09/201191471810380175.html.

7 Le Matin (Alger), 30.07.2011.

8 J. Cole. Op. cit.: http://www.juancole.com/2011/08/top-ten-myths-about-the-libya-war.html

9 La Presse de Tunisie, 12.09.2011.

10 Ibid.

11 The Egyptian Gazette, 11.09.2011:http://213.158.162.45/~egyptian/index.php?action=news&id=20966&title=Opinion:%20Revolution%20descends%20into%20anarchy

12 Daily News Egypt, 8.07.2011:http://www.thedailynewsegypt.com/editorial/editorial-in-egypt-a-second-uprising.html

13 The Tripoli Post, 13.09.2011.

14 О. Джемаль. Домино-революция:http://chernovik.net/news/441/POLITICS/2011/05/20/12007

15 О. Джемаль. Ливийцы еще не поняли, что им грозит:http://www.nakanune.ru/articles/15771/

16 Le Matin (Alger), 15.06.2011.

17 S. Amin. Op. cit.

18 Al-Ahram Weekly, Issue No. 1061, 18-24.08.2011. Online editionhttp://weekly.ahram.org.eg/2011/1061/op1.htm

19 La presse de Tunisie, 13.09.2011 (http://www.lapresse.tn/13092011/36685/y-aurait-il-un-modele-tunisien.html)

20 Al-Ahram Weekly 18 — 24 August 2011, Issue No. 1061. Online edition:http://weekly.ahram.org.eg/2011/1061/op1.htm

21Ibid.

22 La presse de Tunisie, 6.09.2011:http://www.lapresse.tn/06092011/36260/pour-un-debat-serein-sur-la-place-de-la-religion-dans-la-societe-tunisienne-apres-la-revolution.html

23 Samir Amin. Op. cit.

24 См. Inprecor, juillet-août-septembre 2011, Nr. 575/576, p. 48.

25 Zied Daoulatli. Ennahdha n’est pas un parti religieux. Global Net, 4.02.2011:http://www.gnet.tn/temps-fort/tunisie-ennahdha-nest-pas-un-parti-religieux/id-menu-325.html

26 Ahram Online, 18.03.2011:http://english.ahram.org.eg/NewsContent/1/64/7920/Egypt/Politics-/Muslim-Brothers,-Jihadists-and-Salafists-Egypts-Is.aspx

27 Daily News Egypt, 29.07.2011. Online:http://www.thedailynewsegypt.com/editorial/egypts-salafis-enter-the-dragon.html

28 В качестве примера можно сослаться на дискуссию между Тариком Рамаданом (Tariq Ramadan) и Славоем Жижеком (Slavoj Zizek) на телеканале Аль-Джазира:http://english.aljazeera.net/programmes/rizkhan/2011/02/2011238843342531.html.

29 Socialist Review, September 2011, p. 17.

30 The Tripoli Post, 17.09.2011: http://www.tripolipost.com/articledetail.asp?c=5&i=6929 . Mohammad Azeemullah

31 См. Le Matin, 10.09.2011: http://www.lematindz.net/news/5345-arabe-la-democratie-ne-sera-que-prison-des-peuples.html

32 The Tripoli Post, 17.09.2011.

33 «The Tripoli Post» торжествующе писала, что крах Джабриля «послужит уроком» (serve as an example) всем тем, кто попытается нажиться на борьбе ливийского народа. The Tripoli Post, 02/10/2011: .

34 S. Ghannoushi. Op. cit.:http://english.aljazeera.net/indepth/opinion/2011/09/201191471810380175.html

35 The Tripoli Post, 31/08/2011: http://www.tripolipost.com/articledetail.asp?c=5&i=6803. Не менее решительно высказывался другой колумнист «The Tripoli Post» Хадид Али (Hadeed Ali). Несмотря на то, что помощь Запада повстанцам улучшило отношение ливийцев к Америке, на следует забывать, что «американские администрации одна за другой, исходя из своих деловых и стратегических интересов поддерживали диктаторов на Ближнем Востоке, прямо способствуя подавлению инакомыслия и свободы». Развивая свою мысль, автор отмечалЮ что не только политика США на Ближнем Востоке, но и сама капиталистическая система и неолиберальный рыночный режим должны быть осуждены. The Tripoli Post, 13/09/2011: http://www.tripolipost.com/articledetail.asp?c=5&i=6898

36 The Tripoli Post, 15.10.2011.

37 О том, что в Ливии революционный процесс оказался более глубоким, чем в Тунисе и Египте из-за разрушения военно-репрессивного аппарата и всей государственной машины старого режима, писали и арабские авторы. Если в Египте и Тунисе имел место «военный переворот под давлением масс» (a publicly inspired military coup), то в Ливии старое государство было полностью демонтировано (deconstructed), отмечал Сами Заптиа (Sami Zaptia). The Tripoli Post, 01.10.2011:http://tripolipost.com/articledetail.asp?c=5&i=7033.