Готов ли я умирать за нацию?

Национализм, шовинизм, западный вектор, русский мир, противостояние Украины и России – все эти понятия сегодня на повестке. И все они апеллируют к национальности. А что же такое нация? Или наверно более важно, что же такое этнос, политическим аспектом которого является нация? Ведь от ответа на этот вопрос сегодня зависит очень многое, вплоть до решения нажать на курок или нет, подставить свою грудь под автомат или «мудро» переждать.

Этнос, как всякое многоплановое явление, имеет массу аспектов, и массу определений. Но все они, так или иначе, апеллируют к такому явлению как «национальный характер». Гумилев обозначает этнос, как естественно сложившийся на основе оригинального стереотипа поведения коллектив людей, существующий как системная целостность (структура), противопоставляющая себя другим коллективам. Но ведь характер, идентичность, стереотип поведения, комплиментарность – это все из сферы психологии. Так может, вместо оперирования побитыми молью категориями «почвы и крови», или «народного духа» имеет смысл покопаться в том, что же такое характер, или как формируется или изменяется стереотип поведения.

Пытаясь прояснить для себя эти вопросы, я опирался на идеи характерологического анализа Вильгельма Райха.

Во-первых, он в своей работе «Психология масс и фашизм» сумел проследить взаимосвязь характерологических особенностей, присущих немцам и не только, и политической динамики.

Во-вторых, именно в фашизме предельно проявились основные черты, присутствующие в любом национализме, от японского до английского. Ну, а кроме этого, у меня была возможность убедиться в работоспособности психотерапевтического подхода Райха на практике.

Так что же такое характер? Современная жизнь накладывает на человека множество ограничений, приводя к подавлению спонтанного реагирования. Часть душевной жизни вовсе не находит способа для своего проявления. Именно эта отрицаемая часть и составляет основное содержание бессознательного психики. Но подавление не лишает ее силы, а значит для сдерживания наше «Я» должно прикладывать усилия. Причем усилия не абстрактные, а совершенно осязаемые, проявляющиеся как напряжение мышц. Так, например, желание покусать оппонента в споре, как правило, не осознается, поскольку привычно сдерживается у взрослых (в отличие от детей). Но гипертонус жевательных мышц после спора – реален и осязаем. Привычные способы подавления складываются в комплексные системы, обуславливающие типичность реагирования в похожих ситуациях. Фактически – это и есть основа характера. На уровне тела такие сдерживающие стереотипы формируют участки тела с привычным гипер- или гипотонусом. Чем глобальнее подавление, тем больше эти участки, часто формирующие целый «мышечный панцирь». Человек находится между молотом собственных влечений и наковальней общественных условий. От того, к какому полюсу он склоняется, мы видим или индивидуалиста, часто идущего наперекор социуму, или социально-адаптированную личность, благовоспитанную, удобную, но безжизненную и механистичную, часто обремененную целым букетом психосоматических заболеваний. Если наша аффективная сфера своими корнями уходит в биологическую сферу человека, то характер – производное общественных условий, в которые помещен человек. А значит, схожие условия порождают схожие черты характера. Характер – это явление, находящееся на стыке социального, экономического и биологического измерения жизни человека. Различные культуры порождают различные характерные черты. Показательно взаимосвязь характера и общественных условий, фиксируемые антропологами:

«Дети тробрианцев не знают вытеснения сексуальности и сексуальной тайны. Половая жизнь этого народа развивается естественно, свободно и беспрепятственно на всех стадиях жизни при полном удовлетворении. Дети совершают сексуальные манипуляции в соответствии с возрастом. Тем не менее — или скорее именно в силу сказанного — общество тробрианцев на третьем десятилетии нашего века не знало половых извращений, функциональных душевных заболеваний, психоневрозов и убийств на сексуальной почве. У них не было слова, обозначавшего воровство, а гомосексуализм и онанизм представлялись в этом обществе несовершенными и неестественными средствами сексуального удовлетворения, доказательством нарушения способности к нормальному удовлетворению. Маленькому тробрианцу неизвестно строгое воспитание чистоплотности, вызывающее невроз навязчивых состояний и подрывающее цивилизацию белой расы. Поэтому он стихийно чистоплотен, аккуратен, человеколюбив по собственному побуждению, умен и трудолюбив. В качестве общественной формы половой жизни господствует добровольный, моногамный не по принуждению брак, который может быть расторгнут в любой момент. Промискуитет отсутствует.

На расстоянии в несколько миль от островов Тробриан на островах Амфилет жило племя, в котором семья была авторитарно организована на основе отцовского права. Люди, жившие здесь, обнаруживали уже все черты европейского невротика — недоверие, страх, неврозы. Среди островитян обнаруживались самоубийства, половые извращения и т. д.»

Фактически, характер – это способ, с помощью которого ребенок, а в последствии и взрослый, подчиняет свое естество к общественным условиям. Но, будучи закрепленными в характерологической структуре эти условия самовоспроизводятся в последующих поколениях, путем воспитания (фактически путем формирования таких же зажимов). Общие способы экономической, социальной, семейной и т.д. организации социума приводят к формированию схожей конфигурации защитных механизмов у членов общности. Здесь уже и появляется национальный характер, передаваемый от отца к сыну, от матери к дочери. И дело тут не только в воспитании. Как уже отмечалось, характерологические структуры имеют свой телесный аспект – конфигурацию мышечных зажимов, а эмоциональное заражение во многом обусловлено копированием двигательных стереотипов. Ребенок с первых дней своей жизни неосознанно копирует движения лицевых мышц своей матери. Окружение, в котором растет ребенок, автоматически индуцирует в нем определенные эмоциональные состояния.

Этот механизм лежит в основе формирования явления, описанного Гумилевым как этническое поле, которое с точки зрения психодинамики – эмоциональный фон, присущий некой общности. Повторяющиеся подавления в совершенно разных людях одной национальности приводят к тому, что и клерк, и пенсионер, и рабочий искренне, в одном порыве вопят «Задушим фашизм в его логове». А с «другого берега» им отвечают «Слава нації. Смерть ворогам».

Кстати, язык, который выступает наиболее осязаемым проявлением этнической общности также, напрямую завязан на «эмоциональный фон» этноса, т.е. на национальный характер. Как установила психолингвистика, каждый звук имеет свой «эмоциональный эквивалент». Изменение эмоционального состояния человека прямо соотносится с увеличением определенных звуковых комбинаций в тексте. Кто работал с «ВААЛ» или «Диатон» — знает. Можно предположить, что вектор развития языка, закрепление неологизмов и названий новых предметов и явлений во многом обусловлен динамикой эмоционального фона общности.

Так что мы имеем в сухом остатке? Национальность, как характеристика человека в своей основе – просто способ, которым он ограничивает свою жизнь, свою спонтанность и активность. Национальный характер загадочен и иррационален не в силу какого-то мистического содержания, а в силу бессознательности механизмов, лежащих в его основе. Да, возможно, эти механизмы были актуальны когда-то в прошлом, позволив нашим предкам выжить и передать свои особенности нам. Но будут эти механизмы актуальными в наши дни – вопрос. Да и вопрос, какие части этих механизмов были тогда необходимы, а какие просто мешали, ухудшая как индивидуальную, так и коллективную адаптацию, лишая людей даже той маленькой доли счастья, которой им оставалась. Но что я знаю точно – эти механизмы лежат в основе как неврозов (делают невыносимой жизнь самого человека) так и психопатий (делают невыносимой жизнь окружения этого человека). Эти механизмы порождают как множество психосоматических заболеваний (гипертония, стенокардия, язвенная болезнь и т.д.), так и массу девиаций (наркомания, проституция, подростковая агрессия и т.д). И не важно, о каком характере идет речь, индивидуальном или коллективном, русском, украинском или американском. Это всегда ограничение жизни, ограничение любви и радости. А где есть подавление – там деструктивность. Там вытесненный плач ребенка, которому не дали игрушку, там обида подростка, которого отвергли, там страх взрослого, который боится потерять работу. А самое страшное в подавлении – ни плач, ни обида, ни страх никуда не деваются, не имея шансов сознательно разрешиться, примириться с этим миром, они отравляют жизнь импульсами злости и ненависти, которая в свою очередь тоже подавляется, все больше отдаляя нас от жизни. И время от времени будут появляться «кудесники», нашедшие ключик к этой темной комнате, и снова будут заливать землю кровью.

Нет, я не готов умирать за то, что, так или иначе, ограничивает жизнь. За саму жизнь – могу, если моя жертва спасет другие жизни. То же относится и к отбиранию чужой жизни. Но жизнь редко требует смерти. Чаще она от нас требует любви, счастья и труда. Жизнь требует от нас осознанности, смелости быть собой и смелости признать это право за другими. Требует организации общества, которая бы отталкивалась не от характера, сформированного прошлым, а от адекватности общественных условий природе человека, его стремлению к счастью. И может быть, что те испытания, которые выпали на долю Украины – шанс всех нас отбросить балласт старых заблуждений и ограничений. Шанс увидеть, что все мы в первую очередь люди, как бы мы себя не называли, украинцами, русскими, западянами, схидняками. Люди, которые хотят жить, работать, любить.

В завершение приведу цитату Э. Фрома

«Современный человек изголодался по жизни, но поскольку он робот, жизнь не может означать для него спонтанную деятельность, поэтому он довольствуется любыми суррогатами возбуждения: пьянством, спортом или переживанием чужих и вымышленных страстей на экране.

Что же означает свобода для современного человека? Он стал свободен от внешних оков, мешающих поступать в соответствии с собственными мыслями и желаниями. Он мог бы свободно действовать по своей воле, если бы знал, чего он хочет, что думает и чувствует. Но он этого не знает; он приспосабливается к анонимной власти и усваивает такое «я», которое не составляет его сущности. И чем больше он это делает, тем беспомощнее себя чувствует, тем больше ему приходится приспосабливаться. Вопреки видимости оптимизма и инициативы современный человек подавлен глубоким чувством бессилия, поэтому он пассивно, как парализованный, встречает надвигающиеся катастрофы.

При поверхностном взгляде видно лишь то, что люди вполне успешно функционируют в экономической и социальной жизни, но было бы опасно не заметить за этим благополучным фасадом подспудную неудовлетворенность. Если жизнь теряет смысл, потому что ее не проживают, человек впадает в отчание. Умирая от физического голода, люди не остаются тихи и спокойны; точно так же они не могут тихо и спокойно умирать от голода психического. Если в отношении «нормального» человека нас будет интересовать лишь его экономическая обеспеченность, если мы упустим из виду подсознательное страдание среднего автоматизированного человека, мы не сможем понять ту опасность, исходящую из человеческого характера, которая угрожает нашей культуре: готовность принять любую идеологию и любого вождя за обещание волнующей жизни, за предложение политической структуры и символов, дающих жизни индивида какую-то видимость смысла и порядка. Отчаяние людей-роботов — питательная среда для политических целей фашизма.»

 Изображение: «Отдых», автор SHUME-1