Европейский проект: между традицией и (после)модерном

В нач. XXI в. мы можем предполагать несколько вариантов развития общественно-политической и духовной ситуации в Европе и на Западе в целом.

Уже сегодня становится очевидным, что либеральный проект, нашедший свое отражение, в частности, в современной постмодернистской философии и культуре, равно как и в попытках учреждения толерантного диалога между различными группами населения, лишает Европу ее европейского будущего: практически нерегламентируемая одновременная эмансипация как индивидов, так и этнорелигиозных групп ведет лишь к обострению конфликтов интересов, равно как и к требованию последующих взаимных уступок, что, в свою очередь, наносит прямой удар по идентичности-как-дистинкции. В сущности, все попытки примирить враждующих не могут не увенчаться поражением, так как корень взаимного недоверия либеральная парадигма мышления лишь усиливает, возводя на нем свои ключевые идеалы, оправдывающие само ее существование. В этом контексте идеи восстановления неких универсалистских проектов, как то «коммуникативного действия» в Западной Европе или неоевразийской интеграции на постсоветском пространстве совершенно утопичны, так как в сложившихся условиях играют не столько на руку их инициаторам, сколько сплоченным сообществам, использующим равные правила при заведомо неравном раскладе сил. Все подобные попытки скрепить конструкцию западного или постсоветского общества и приостановить дезинтеграционные процессы никоим образом не излечивают от цивилизационного недуга, лишь пролонгируя распад и ослабляя воздействие деструктивных факторов. В то же время отказ от решительных мер работает на ослабление самого «подопечного», позволяя его болезни прогрессировать и захватывать новые области: «…Больной все равно не вылечится, какие бы ни прописывали ему на бумаге рецепты, а напротив, если промедлить, до того загниет, что и нас заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь еще можно рассчитывать…» [4, с. 383].

На практике это выражается стремлением сохранять открытыми ворота миграции, ставя ее на «учет», выступать арбитром в бесконечных спорах меньшинств, одергивая самых агрессивных, ради сохранения политических позиций и экономической выгоды втягивать в обороты новых партнеров, уступая каждому по небольшому куску «пирога». Сохранение удовлетворительного status quo оказывается безусловно важнее стратегического планирования, и в этом смысле идеология мультикультурализма в Европе ведет к тем же последствиям, что и евразийство в странах СНГ, при этом краткосрочные политические и экономические дивиденды влекут за собой последующую сдачу суверенитета. Должно понимать, что подобная игра затеяна силами, суверенность которых более не измеряется государственными границами и национальными бюрократиями, в виду чего определенное расовое, политическое и культурное наследие приносится в жертву ради укрепления властных ресурсов немногочисленной наднациональной элиты. Так или иначе это осознают даже наивные идеалисты вроде Юргена Хабермаса [14], не на шутку испуганные сворачиванием демократии в западном мире, хотя их ответы на современные вызовы также далеки от реальности. В вопросе возможной деевропеизации Запада и цивилизационного конфликта внутри самого ЕС немецкий философ, как и большинство либеральных мыслителей, и дальше настаивает на «лечении пилюлями»: «…Европейский союз, как и любое отдельное государство, входящее в него, обязан соблюдать мировоззренческий нейтралитет по отношению к быстро растущему числу неверующих граждан и граждан-нехристиан» [17]. Нечто подобное, однако уже лишь в рамках традиционных религий, характеризует и евразийский дискурс [5], с теоретической опорой на геноновский традиционализм широко раскрывающий объятия исламу в России.

Говоря о духовности, мы в то же время подразумеваем и другие факторы, как то политические, экономические, демографические: в условиях общего спада в современной России всякие попытки усилить систему при помощи «новой крови» чреваты тем же, что и варваризация Римской империи накануне ее падения – рано или поздно младшие, но более активные партнеры возглавят запущенные процессы, и нет практически никаких оснований полагать, что сохранение общего имперского фасада после этого будет совпадать с чьими-либо частными интересами. Отчаянная попытка продлить господство за счет чужих ресурсов – всегда признак приближающегося конца, и пессимистические прогнозы некоторых экспертов о «музейном» будущем Запада [9] с некоторой отсрочкой верны и в отношении постсоветского «колосса» – как никогда ранее стоящего на «глиняных ногах». Жертвуя себя империи, народ, ее строящий, рано или поздно растворяется в собственном творении, и когда кровь демиурга иссякает – конструкция рушится, расходясь по кирпичикам строителям будущих зданий. Мы можем отмечать подобное и в отношении Евросоюза, этническая ситуация в котором не указывает ни на какие величественные перспективы собственно европейского духа, о чьем упадке говорит и тот кризис культуры, в который Запад со все большей стремительностью погружается. Совсем неудивительно, что на его фоне все более укрепляются позиции воинственного ислама – и отнюдь не только за счет мигрантов с Ближнего Востока и Северной Африки, но и путем активного прозелитизма, возрастающего почти что в геометрической прогрессии [13] – в частности, в среде образованного среднего класса, не находящего опоры в погружающемся в упадок христианстве.

Возможна ли при таких обстоятельствах новая Реформация или возвращение к низринутым кумирам? Несомненно требующая рассмотрения позиция Эрнста Юнгерао необходимости поддержания церковного авторитета в условиях наступления нигилизма [12, с. 47], резонирующая с мыслями Юргена Хабермаса о защите институтов, сохраняющих зыбкий моральный каркас современного капитализма [17], тем не менее, не скрывает нигилистического будущего, следующего за тем, чему должно упасть. Всерьез говорить о возможности христианской реконкисты нельзя даже в Восточной Европе и России, где большинство населения ассоциирует себя с конфессией зачастую лишь демонстративно, как дань абстрактной идентичности, не идущей дальше слов, находящихся в противоречии с реальными жизненными принципами и светскими взглядами на вопросы общественной и культурной жизни. В этом отношении можно утверждать, что покамест еще сохраняя некие институциональные черты, христианство в Европе существует уже больше как призрачная форма без содержания, часть исторического наследия, но отнюдь не настоящего. Если и связывать европейское будущее с неким целостным религиозным проектом, то он отнюдь не будет христианским – а значит, и собственно европейским, что ставит ребром вопрос о сохранении западного наследия и аутентичного облика западной цивилизации, который, по всей видимости, в ближайшем будущем коренным образом изменится. Причинами процесса дехристианизации является не только деградация церковных институтов или их неадекватность вызовам времени, угасание христианской пассионарности, но и активное внедрение секулярных приципов в общественной и культурной жизни Запада, в нач. XXI в. достигшее своего апогея. Противоречия между мультикультурным либерализмом и традиционной Европой все более нарастают, и мы не видим путей положительного разрешения проблемы без устранения или окончательной трансформации одной из сторон – ориентация католической церкви на вялый диалог со светским миром, так или иначе, уже сегодня указывает на проигравшего.

На этом фоне говорить о перспективах адекватного теологического ответа постмодерному либерализму вовсе не приходится, в виду чего мы должны со всей серьезностью подойти к вопросу нового секуляризма как возможного пути сохранения европейской преемственности. Совершенно понятно, что старая традиция не вернется, а продолжение в либеральном духе в конечном итоге финализирует само бытие западного мира, доведя его до грани самоуничтожения и утери исторической субъектности. Возможным вариантом разрешения кризиса может, однако же, стать реанимация философского модерна в его светской редакции, так как теологическая без «новой», неевропейской «крови», уже невозможна. В краткосрочной перспективе реабилитированный модерн (вероятно, в сочетании с правыми политическими идеологиями) позволит отчасти решить европейские проблемы, закрыв бреши и, по крайней мере, на время изолировав Запад от стремительных волн с Востока и обуздав уже освоившиеся в Европе разнородные мигрантские массы. В долгосрочной перспективе это не противоречит потенциальному обретению новой религиозности, однако здесь и сейчас скрепами переосмысленного модернизма должно стать новое философское учение, основанное на волюнтаризме («воля к власти»), рационализме («воля к знанию») и трансцендентализме («воля к Иному»), задающих координаты сверхмодернового нарратива. Философия будущего так или иначе впитает в себя нереализованный потенциал учений Георга Гегеля, Фридриха Ницше, ряда консервативных революционеров и экзистенциалистов, утверждая новые абсолютные цели и ценности в синтезе рационального и волевого начал. Необходимость и общие черты этого проекта очерчены уже сегодня под разными наименованиями («сверхмодерн» у Сергея Кургиняна [6], «новый идеализм» у Гейдара Джемаля [3] и пр.), однако стоит отметить его явную метафизическую преемственность титаническим идеалам модерна со всеми вытекающими отсюда следствиями – как положительными (эмансипация индивида через познание), так и отрицательными (его же унификация в технической организации), достаточно детально разобранными в трудах немецкого философа Фридриха Юнгера [10, с. 121-126] [11, с. 234-247].

Сложный ряд понятий «модерн» (Запад до сер. XX в.), «постмодерн» (Запад начиная со второй пол. XX в.), «квазимодерн» (национальные государства Третьего мира), «археомодерн» (спорная переходная реальность постсоветского пространства), «контрмодерн» (наступление религиозного фундаментализма в Третьем мире и на Западе) и «сверхмодерн» (ответный проект, гипотетически интегрирующий светские идеалы Нового времени; эсхатологический религиозный базис, отчасти вовлеченный в структуры квази- и контрмодерна; и сетевые формы организации, привнесенные постмодерном) – в перспективе данного обозрения являются не столько разбором возможных теоретических комбинаций, сколь исходят из эмпирических реалий нашего времени, характеризующегося углублюящимися энергетически-сырьевым, демографическим и экологическим кризисами, в свою очередь обостряющих кризис индивидуальной и общественной идентичности. В этом смысле пресловутый конец философии постмодернизма означает, однако, начало реальности постмодерна как воплощенной идеи – и выводит ее на первое место среди технологий социальной инженерии, что, в свою очередь, реактуализирует альтернативные ей планы цивилизационного строительства, в виду чего умозренческая необходимость в новом модерне сменяется практическим обращением к переосмысленным идеалам модернизма. На стороне последнего оказываются, в конечном итоге, все социальные и политические группы, ориентированные на ценности, которые мы можем обозначить как «дискурс справедливости» и совместного участия – следовательно, все силы, делающие ставку на историю как на проект открытого будущего, конкуренции и установления неких трансцендентальных идеалов. Прогноз Фрэнсиса Фукуямы о возможном «конце истории» [8, с. 9] поэтому может восприниматься лишь как предупреждение со стороны элит о скором выдворении низовых инициатив из соучастия в мировом строительстве и лишении последних статуса автономных исторических субъектов, расстановке точек над «i» в «единственно верном» направлении пути развития человечества. В равной степени инструментами и ответом на политику «Нового Средневековья» в подобной перспективе становятся различные версии новейшего модернизма, к которому следует причислить не только его исконно европейские версии (анархо-индивидуалистический и секулярно-коллективистский), но и на первый взгляд близкие к традиционализму теологические (в первую очередь, исламский салафизм), привнесенные на Запад миграционной волной второй пол. XX в.

Коллизии между различными путями ремодернизации Европы неизбежны, так как отображают не только определенную мировоззренческую конкуренцию, но и ставку на разных модернизационных субъектов, наиболее важными из которых являются уже состоявшиеся, но стремительно теряющие структурную прочность, западные нации-государства, социально ориентированные на средний класс пока еще белого большинства – и агрессивные общины, объединяющие «улицу» Востока и Запада на единой протестной платформе радикального ислама, ориентированной на низшие слои небелого меньшинства. Переход политической инициативы к организованным выходцам из арабских стран не только вероятен, но в ряде западноевропейских государств неизбежен («…Школьники, для которых норвежский язык является родным, будут составлять меньшинство к 2021 г.» [16]) – изменение же культурных условий влечет за собой трансформацию как интеллектуальных практик, так и социальной реальности, в связи с чем стоит ли обманываться насчет перспектив исконно европейской философской традиции? Отбросив всякую наивность и трезво приняв в рассчет действительное положение дел и кажущиеся необратимыми тенденции, мы должны вести речь о подлинном приближении предвосхищенного Николаем Бердяевым консервативно-революционного «Нового Средневековья» – однако не как романтизированного европейского прошлого, но как объективного восточного будущего в самом сердце Запада, о котором в нач. XX в. никто, кроме самых радикальных европейских правых, не мог и помыслить [7, с. 467-468].

Тщательный анализ описанных процессов в очередной раз доказывает истину силы духа как абсолютного двигателя истории, ее субъекта и конечного бенефициария – ведь именно эсхатолигические чаяния и духовный надрыв, готовность к жертве собой (и что немаловажно: другими) ради высшего идеала (Бог, вера, справедливость) оказываются источниками силы, способной переламывать через колено объективную действительность и всевозможные рациональные построения. Это означает лишь то, что всякий собственно европейский проект невозможен без внятной картины будущего – всеобъемлющего транс-исторического панно, сравнимого по масштабам с великими теологическими нарративами иудеохристианства и ислама. Мы не исключаем его формально секулярного характера как органического варианта для современного западного человека, слишком удалившегося от христианской традиции, однако считаем должным подчеркнуть неизбежно метафизическую природу нового европейского мышления – каким оно все еще может восстановить утраченные позиции. В ином случае только стихийно наиболее организованная и пассионарная сила будет способной к резкому повороту колеса истории – и в этом смысле опыт большевистской революции 1917 г. кажется актуальным как никогда. В конечно счете, именно эсхатологическая [1, с. 593], сущностно идеалистическая (sic) программа построения нового мира и утверждения нового человека в реалиях экономической и политической смуты послевоенного времени сказались решающими факторами победы большевиков над более инерционными левыми и консервативно-ориентированными силами. Немаловажным ключем к успеху оказалась также и ставка на наиболее «буйную» прослойку низов, которой в наше время в России и Европе соответствует не рабочий пролетариат или вымирающий white trash, но безработные массы выходцев из преимущественного мусульманских стран Третьего мира. Все эти факторы указывают на необходимость поиска новой парадигмы европейского мышления – и европейскогоцелеполагания – как адекватного ответа на вызовы западной цивилизации, разыгрываемой элитами в качестве отработанного материала.

В ситуации нехватки ресурсов сокращение потребления и принудительное возвращение большей части планеты в архаику в свете краха условно демократических национальных режимов в Северной Африке и на Ближнем Востоке отнюдь не является фантастическим сценарием, но совершенно закономерным следствием углубления энергетического кризиса, связанного с падением темпов нефтедобычи [18] и возможным сворачиванием гражданских ядерных программ с ростом дефицита уранового топлива [15]. Так или иначе сброс «лишних миллиардов» уже начался – и этот процесс затронет не только развивающиеся страны, но и саму Европу, стремительно беднеющую и люмпенизирующуюся, поскольку инициирован со стороны наднациональных слоев, давно освободившихся – или вовсе никогда на связывавших себя узами расовой, культурной или конфессиональной солидарности, что, тем не менее, означает для них лишь пролонгацию разрешения будущих проблем: «Швондер … не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. …Сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь, в свою очередь, натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки» [2, с. 213]. В подобных условиях инструментом социальной критики может стать лишь новая философско-политическая теория – независимо от ее левого или правого, секулярного или теологического происхождения утверждающая новейший модернистский дискурс как вызов в равной степени неоконсервативной и постмодерновой реальности.

Литература:

1. Бердяев Н. Религиозные основы большевизма (Из религиозной психологии русского народа) / Николай Бердяев // Падение священного русского царства : Публицистика 1914-1922 / Николай Бердяев. — М. : Астрель, 2007. — С. 593—598.
2. Булгаков М. Собачье сердце / Михаил Булгаков // Дьяволиада / Михаил Булгаков. — Кишинев: Литература артистикэ, 1989. — С. 152—223.
3. Джемаль Г. Новый идеализм / Гейдар Джемаль [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.youtube.com/watch?v=1qOJJj4i6wA (20.09.2012).
4. Достоевский Ф. Бесы / Федор Достоевский. — М. : Художественная литература, 1990. — 672 с.
5. Дугин А. Основы интеграция народов Евразии / Александр Дугин [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://russia.ru/video/diskurs_13495/ (14.09.2012).
6. Кургинян С. Вперед в прошлое / Сергей Кургинян [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://russia.ru/video/diskurs_9334/ (15.01.2010).
7. Розенберг А. Миф XX века. Оценка духовно-интеллектуальной борьбы фигур нашего времени / Альфред Розенберг. — Tallinn : Shildex, 1998. — 528 с.
8. Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек / Фрэнсис Фукуяма. — М. : АСТ, 2010. — 589 с.
9. Фурсов А. Единственная функция Европы – музей / Андрей Фурсов [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://russia.ru/video/diskurs_8262/ (14.01.2010).
10. Юнгер Ф. Греческие мифы / Фридрих Юнгер. — СПб : Владимир Даль, 2006. — 400 с.
11. Юнгер Ф. Совершенство техники / Фридрих Юнгер // Совершенство техники. Машина и собственность / Фридрих Юнгер. — СПб : Владимир Даль, 2002. — С. 11—273.
12. Юнгер Э. Через линию / Эрнст Юнгер // Судьба нигилизма / Эрнст Юнгер, Мартин Хайдеггер, Дитмар Кампер, Гюнтер Фигаль. — СПб : С.-Петербургский университет, 2006. — С. 7—64.
13. Ackermann A. Muslim converts in Germany : Angst-ridden Germans look for answers – and find them in the Koran / Lutz Ackermann [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.spiegel.de/international/spiegel/muslim-converts-in-germany-angst-ridden-germans-look-for-answers-and-find-them-in-the-koran-a-460364.html (18.01.2007).
14. Diez G. Habermas, the last European : A philosopher’s mission to save the EU / Georg Diez [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.spiegel.de/international/europe/habermas-the-last-european-a-philosopher-s-mission-to-save-the-eu-a-799237.html (25.11.2011).
15. Dittmar M. What nuclear energy renaissance? / Michael Dittmar [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.project-syndicate.org/commentary/what-nuclear-energy-renaissance- (16.08.2010).
16. Greenfield D. Norwegian students to become a minority in Oslo schools in 8 years / Daniel Greenfield [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://frontpagemag.com/2013/dgreenfield/norwegian-students-to-become-a-minority-in-oslo-schools-in-8-years/ (10.01.2013).
17. Habermas J., Krzeminski A. Europa ist heute in einem miserablen Zustand / Jürgen Habermas, Adam Krzeminski [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.welt.de/print-welt/article668866/Europa-ist-heute-in-einem-miserablen-Zustand.html (04.05.2005).
18. Hirsch R., Bezdek R., Wendling R. Peaking of world oil production: impacts, mitigation, & risk management / Robert Hirsch, Roger Bezdek, Robert Wendling [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://netl.doe.gov/publications/others/pdf/Oil_Peaking_NETL.pdf (02.2005).