Поход Кульчицкого против марксизма

Издатели «України модерной» заметно отличаются от основной массы украинских националистов. Они не занимаются бесконечным погружением в шароварные медитации и пытаются придать своему национализму западноевропейский лоск. Журнал активно пропагандирует постмодернистские подходы, переводит с западных языков сочинения различных обществоведов. А, как известно, на Западе есть не только постмодернисты. В западных академических кругах продолжает сохранять сильные позиции марксизм. Это и вынудило редакцию журнала к нему обратиться. Третий номер «Украины модерной» за 2009 год был тематически привязан к марксизму и вышел с подзаголовком «Марксизм на сході Європи». Специально к выпуску этого журнала редакция устроила круглый стол, на который пригласила многих ведущих западных и СНГовских ученых. Среди той критики марксизма, которая прозвучала на круглом столе, наибольшего внимания заслуживает выступление Станислава Кульчицкого – замдиректора института истории Украины. Его критика наиболее аргументирована и внешне кажется очень убедительной, по крайней мере, для неискушенного читателя. Именно поэтому она требует детального разбора и опровержения.

Концепция, которую озвучил Кульчицкий, может быть вкратце изложена так. Он призывает отказаться от марксизма как способа преобразования мира и свести его к способу научного исследования. Для этого Кульчиицкий проводит различие между ранним и зрелым марксизмом. Первый – революционный, второй – эволюционный. Затем утверждает, что в России начала ХХ века утвердился именно ранний марксизм. Он был востребован лишь потому, что в обществе существовала потребность в буржуазной революции, а когда ее не стало, ранний марксизм утратил популярность. Дальше Кульчицкий рассказывает, к каким ужасам привело революционное насилие в России, добавляет к этому любимый аргумент западных интеллектуалов, что ленинизм означал разрыв с марксизмом. Наконец сравнивает результаты «строительства социализма» и «загнивания Запада». Результат общеизвестен. Потому с его помощью делается вывод, что все жертвы напрасны и тем самым Кульчицкий обосновывает нежизнеспособность революционного марксизма.

Чтобы подкрепить свою концепцию Кульчицкий утверждает, что зрелый или развитый марксизм это не искажение марксизма, а то, к чему пришли на склоне лет сами Маркс и Энгельс. Вот, например, такой вывод: «В ХІХ ст. комунізм виявився утопією, і Маркс та Енгельс змушені були це визнати та відмовитись від революційного марксизму». Самое интересное, что свои рассуждения Кульчицкий попытался подкрепить цитатами из работ Маркса, Энгельса и Ленина. Подавляющее большинство читателей журнала «Україна модерна» с марксизмом по первоисточникам не знакомо. Потому доказательные приемы Кульчицкого могут им показаться убедительными. Но стоит чуть-чуть копнуть, как обнаруживается вся притянутость этих цитат и лживость заявлений доктора исторических наук. Но давайте обо все по порядку.

Прежде всего, Кульчицкий прав, что революционный марксизм получил большее распространение там, где революционная перспектива была актуальна. Для начала ХХ века это совершенно верно. На западе Европы буржуазное общество сложилось, на востоке формировалось. Степень распространения революционного марксизма с показателем зрелости капитализма довольно четко коррелирует. Однако дальше идут ошибки. Кульчицкий утверждает, что на Западе революционный марксизм был популярен в эпоху буржуазных революций 1848 года, а когда революционная волна прошла, марксизм стал превращаться в эволюционную доктрину – созрел. Здесь в своих рассуждениях Кульчицкий допустил сразу два типа ошибок: во-первых, фактические, во-вторых, методологические. Во время европейских революций 1848 года революционный марксизм как массовое явление отсутствовал. Он проявил себя лишь на локальном уровне в некоторых районах Германии. Само влияние идей Маркса было крайне узким. По сути широкое признание к ним пришло лишь в последние годы деятельности Первого Интернационала. Потому говорить, что революционный марксизм это продукт буржуазной революционности, мягко говоря, опрометчиво. Наконец, Кульчицкий не различает развитие взглядов собственно Маркса и Энгельса и их восприятие обществом. Одно дело, что классики думали и говорили, и совсем другое – как их понимали современники и последующие поколения. Впрочем, Кульчицкий не считает это разграничение важным, потому что пытается поставить между ними знак равенства. Для начала он намеревается доказать, что Маркс и Энгельс отказались от революционной доктрины. Это делается очень своеобразным путем.

Во-первых, они по мнению Кульчицкого, не нашли за сорок лет времени, чтобы объяснить, как частная собственность превратится в коллективную коммунистическую.

Во-вторых, «ба більше, головна праця Маркса «Капітал» містила в собі фундаментальний постулат, що перекреслював революційне нетерпіння «Маніфесту»: «суспільство не може ні перескочити через природні фази розвитку, ні скасувати їх декретами». Всё это чушь. Как происходит самоотрицание частной собственности, Маркс показал в рукописях 1857-1858 года, которые легли в основу «Капитала», а Энгельс популярно рассказал а «Анти-Дюринге» . Концентрация и централизация капитала с одной стороны, изменение его органического строения (рост доли основного капитала) с другой, вызванное ими развитие кооперативного характера труда, превращение науки в производительную силу, вытеснение труда физического интеллектуальным, лишь наблюдающим за системами машин – всё это вместе подрывает основы капитализма и закладывает фундамент общественной собственности.

Подробнее о современном состоянии этого процесса можно узнать из книг Бузгалина и Колганова «Глобальный капитал» и «Преодоление капитала». К ним и отсылаем любопытствующего читателя. Что же касается приводимой у Кульчицкого цитаты Маркса, то это нонсенс. Нонсенс видеть в этом отказ от революционности. Это высказывание – просто логический результат многолетней деятельности Маркса и Энгельса. Со времени написания «Манифеста коммунистической партии» они постоянно внушали одну и ту же мысль: революционер в своей деятельности должен трезво учитывать объективные обстоятельства. Только такая революционная деятельность была оправдана в их глазах. И именно стремление поставить революционную деятельность на научную основу подтолкнуло Маркса к написанию «Капитала». Как же это можно не понимать?

Итак, первая попытка доказать, что Маркс и Энгельс отошли от революционных взглядов несостоятельна. Однако Кульчицкий предпринял вторую. Вот новая порция его аргументов. Маркс и Энгельс якобы включились в общее интеллектуальное движение социал-демократов. Последние убедились, что нужны демократические, а не революционные формы деятельности, что капитал нужно сохранить, как равноправного агента производственного процесса. В своем рассказе о социал-демократии Кульчицкий даже смешал эпохи. Следующая характеристика взглядов социал-демократии относится ко второй половине ХХ века и никак не к концу ХІХ: «Мало того, вони розглядали приватне підприємництво як найважливішу галузь економіки, що матеріально забезпечує решту сфер і давала можливість вживати ефективних соціальних заходів». Сто лет назад даже Э.Бернштейн до такого не опускался. Только вот кто его читал из наших современников? Потому Кульчицкий смело продолжает: «Енгельс підтримував Бернштейна, хоч прилюдно відмовлятися від догм революційного марксизму не бажав. У цьому з ним був солідарний Карл Каутський, під впливом якого німецька соціал-демократія 1891 року прийняла Ерфуртську програму… За «Маніфестом» і програмою РКП(б), досягнення кінцевої мети мало відбутися революційним шляхом, а за Ерфуртською програмою – шляхом реформ». Вот и Энгельс «созрел» как марксист, отказался от революционного пути и признал эволюционный путь реформ.

На самом деле поддерживать ревизионизм и реформизм Бернштейна Энгельс не мог. Дело в том, что Бернштейн выступил со своими теориями лишь после смерти Энгельса. При его жизни Бернштейн считал это невозможным. Хорошо известно, когда один из единомышленников Бернштейна попробовал ревизовать марксизм при живом Энгельсе, Бернштейн возмутился: «Осел! Такие вещи вслух не говорят». Тем не менее, ошибка, допущенная профессором Кульчицким, не снимает вопроса об эволюции взглядов позднего Энгельса. Давайте на него посмотрим.

Прежде всего, нет никаких сомнений, что своим взглядам в конце жизни Энгельс не изменил. Так в 1889 году в письме Герсону Триру Энгельс отметил: «У нас единое мнение в вопросе о том, что пролетариат не может завоевать политическое господство – единственную дверь в новое общество – без насильственной революции». В известном письме К.Шмидту об основах материалистического понимания истории (27 октября 1890 г.) Энгельс спрашивает: «К чему же мы тогда боремся за политическую диктатуру пролетариата, если политическая власть экономически бессильна? Насилие (то есть государственная власть) – это тоже экономическая сила!» В письме депутату Рихарду Фишеру в марте 1895 г. Энгельс объясняет: «…Обязательство соблюдать законность является юридическим, а не моральным…» и далее: «Законность – до тех пор и поскольку она нас устраивает, но никакой законности любой ценой, даже на словах!» Вот такой реформизм и парламентский путь к социализму!

Однако творчество позднего Энгельса производит двойственное впечатление. Все эти радикальные заявления он делает частным образом – в переписке. Перед широкой публикой в последние годы он, в самом деле, пишет несколько иначе. В статье «Социализм в Германии» (1892 г.) и во введении к переизданной работе Маркса «Классовая борьба во Франции» (1895 г.) Энгельс как будто дает повод для иного вывода. Здесь всячески пропагандируется парламентская активность и борьба за всякие выборные должности, даже есть проблески теории народного суверенитета, для германской социал-демократии почти прямо отрицается революционный путь. Кажется, что Энгельс в и самом деле стал реформистом. Прибавьте к этому, что в 1891 г., критикуя проект Эрфуртской программы, он не настаивал на включении туда пункта о диктатуре пролетариата. Как же это все совмещается?

Ответ дают критика проекта Эрфуртской программы и уже упоминавшееся письмо Фишеру. Публичные заявления Энгельса – не более чем тактический маневр, на который Энгельс пошел, чтобы не подставлять немецкую социал-демократию. Дело в том, что 12 лет СДПГ подвергалась политическому преследованию на основе исключительного закона против социалистов. В 1890 г. партия была легализована, но чтобы не подвергнуться новому удару начала тщательно следить за своей риторикой. В частности были две запретные темы: лозунг республики и преобразования внутреннего административно-политического устройства Германии. По той же причине в партии перестали публично говорить о революции и политическом насилии вообще. Энгельс все это прекрасно видел, понимал, что это оппортунизм, но соблюдал договоренность, не критиковал оппортунизм публично, хотя закрытым образом это делал. В критике Эрфуртской программы, которая была напечатана лишь спустя 10 лет, Энгельс пишет: «Касаться этой темы опасно. Но дело, тем не менее, так или иначе должно быть двинуто. До какой степени это необходимо, показывает именно теперь распространяющийся в большой части социал-демократической печати оппортунизм. Из боязни возобновления закона против социалистов, или вспоминая некоторые сделанные при господстве этого закона преждевременные заявления, хотят теперь, чтобы партия признала теперешний законный порядок в Германии достаточным для мирного осуществления всех ее требований. Убеждают самих себя и партию в том, что «современное общество врастает в социализм», не задавая себе вопроса, не перерастает ли оно тем самым с такой же необходимостью свой старый общественный порядок; не должно ли оно разорвать эту старую оболочку так же насильственно, как рак разрывает свою…» «Подобная политика может лишь, в конце концов, привести партию на ложный путь». В письме Фишеру: «По возможности я учел ваши серьезные сомнения, хотя чуть ли не в половине случаев при всем желании не могу понять, в чем заключаются эти сомнения. Однако я не могу примириться с тем, что вы намерены присягнуть в верности абсолютной законности, законности при любых обстоятельствах, законности даже в отношении законов, нарушаемых теми, кто их издает, короче говоря, проводить политику, требующую, чтобы получивший удар по правой щеке подставлял левую. Правда, в «Vorwarts» иной раз отрекаются от революции с такой энергией, с какой раньше проповедовали ее, и, возможно, будут проповедовать снова. Но я, однако, не могу принять это за образец». Таким образом, письмо Фишеру показывает, что реформистский характер введения к «Классовой борьбе во Франции», определяется давлением оппортунистической немецкой социал-демократии.

Думается, историкам еще предстоит выяснить, до какой степени СДПГ отказалась в 1890-е годы от революционного пути. Но мне, во всяком случае, представляется: то, что Энгельс воспринимал как тактический маневр, для значительной части партии означало приведение внешней риторики в соответствие с внутренними убеждениями. И только живая фигура великого старика мешала им заявить об этом публично.

Как бы там ни было, в конце ХІХ века значительная масса западных социал-демократов воспринимает и перерабатывает марксизм в реформистском духе. В то же время сами основатели теории до конца дней остались революционерами. Единственное, что можно поставить в упрек Энгельсу, — слишком терпимое отношение к оппортунистам в последние годы жизни. Он не решился инициировать раскол или хотя бы более мягкое открытое размежевание с ними. О мотивах воздержания Энгельса приходится гадать. А между тем оно серьезно затруднило последующее размежевание социал-демократов и борьбу Ленина за выделение революционного крыла: оппортунисты во время первой мировой войны и последующего революционного кризиса получили возможность опираться на авторитет Энгельса. В оправдание можно заметить лишь одну вещь: Энгельс не мог знать, к каким последствиям приведет его мягкость спустя 20 лет.

Итак, мы выяснили, что реформизм Эрфуртской программы соседствовал с революционностью самого Энгельса, разобрались, как это было возможно. Теперь нам предстоит обратиться к Ленину. В духе западных антикоммунистических интеллектуалов Кульчицкий противопоставляет Ленина Марксу как кровожадного волюнтариста. Большевики «комуністичну революцію здійснювали шляхом силового насадження реформ, що докорінно змінювали спосіб життя населення». «Маркс і Енгельс виходили з того, що матеріальні передумови комунізму повинні органічно визріти в надрах суспільства. Ленін же мав намір будувати комуно-соціалізм за допомогою насилля, включно з державним терором». Противопоставление Ленина Марксу здесь совершенно искусственно. Общеизвестны афоризмы Маркса: революции – локомотивы истории, насилие – повивальная бабка истории, когда старое общество беременно новым. Какие панегирики слагает Энгельс революционному насилию в «Анти-Дюринге»:

«Для г. Дюринга сила есть начало, безусловно, злое, и ее первое действие было настоящим грехопадением. Все изложение г. Дюринга есть одна сплошная иеремиада о заразе, охватившей через этот первородный грех всю прошедшую историю, о позорном извращении всех законов природы и общества орудием дьявола — силою. О том же, что сила играет в истории еще другую роль — роль революционную, что она является, говоря словами Маркса, «повивальной бабкой» каждый раз, когда старое общество носит в своих недрах новый порядок, что она служит орудием, которым общественное движение разбивает мертвые и окоченелые политические формы, — обо всем этом мы не находим у г. Дюринга ни слова. Лишь со вздохами и стенаниями допускает он, что для свержения эксплуататорского хозяйства может понадобиться сила; он считает это несчастием — потому что каждое насилие развращает тех, кто им пользуется. И это ввиду высокого нравственного и умственного подъема, следовавшего за каждой победоносной революцией! И это в Германии, где насильственное потрясение, к которому может быть вынужден народ, имело бы, по меньшей мере, ту выгоду, что искоренило бы из сознания нации лакейство, вынесенное ею из унижений Тридцатилетней войны! И это-то вялое, бессильное учение осмеливаются навязывать самой революционной партии, какую только знает история!»

Так что здесь аргументы Кульчицкого несостоятельны. Теперь разберемся с волюнтаризмом. Чтобы подкрепить свой тезис Кульчицкий приводит дополнительные доводы. Во-первых, цитирует оценку большевизма Ю.Пятаковым. Эта цитата принадлежит не самому Пятакову, а приводится со слов его собеседника В.Валентинова (Вольского), при чем спустя 30 лет после разговора. Кроме того, Кульчицкий справедливо отмечает, что Пятаков вождь третьего эшелона. Как профессиональный историк Кульчицкий должен понимать, что перед ним второстепенный источник, полагаться на который рискованно, потому мы позволим себе отклонить данное показание как незначительное, тем более, что по содержанию пересказанные слова Пятакова – это всего лишь некритически абсолютизированные идеи Ленина, которые тот высказал в заметке по поводу «Записок» Суханова. Вот о Ленине стоит поговорить. Тем более, что цитату из заметки Кульчицкий далее сам приводит. Размышления Ленина над книгой Суханова действительно самое волюнтаристское произведение во всем его огромном наследии:

«Якщо для створення соціалізму потрібний певний рівень культури (хоч ніхто не може сказати, який саме цей певний «рівень культури», бо він різний у кожній із західноєвропейських держав), то чому нам не можна почати спочатку із завоювання революційним шляхом передумов для цього певного рівня, а потім уже, на основі робітничо-селянської влади і радянського ладу. Рушити доганяти інші народи?»

Кульчицкий комментирует эти слова так: «Термінологічно маскуючись під марксизм, ленінська теорія комуністичної революції закликала не рахуватися з об’єктивними передумовами». Так побивает Кульчицкий Ленина и опять бьет мимо. Часть последователей Ленина, несомненно, интерпретировала его деятельность, да и саму Октябрьскую революцию именно в таком духе. Но об этом чуть позже. Для начала как Ленин сам видел эту проблему. Откроем вновь заметку «О нашей революции». Если ее внимательно прочитать, то видно, что Ленин даже здесь не отрицает закономерности исторического процесса. Но он как диалектик прекрасно знал, что закономерность проявляется через случайность и предполагает ее, а тем самым и отклонение отдельных случаев от магистральной линии. Потому Ленин мог адресовать своим противникам: «Им совершенно чужда всякая мысль о том, что при общей закономерности развития во всей всемирной истории нисколько не исключаются, а, напротив, предполагаются отдельные полосы развития, представляющие своеобразие либо формы, либо порядка этого развития». Почти каждой строчкой Ленин хочет сказать, что российская революция – это отклонение, следствие стечения особых обстоятельств, на пути к социализму в России произошла своеобразная инверсия. Самое интересное, что Ленин не утверждает, что Россия непременно придет к социализму. Та фраза, которую цитирует Кульчицкий, лишь указывает на необычность пути, который предстоит пройти, но никак не содержит утверждения, что путь будет непременно пройден. Более того, Ленин повторяет то же, что говорил перед революцией: «Россия не достигла такой высоты развития производительных сил, при которой возможен социализм», — цитирует он меньшевиков и соглашается: «Это бесспорное положение…».

На чем же Ленин тогда строит свои надежды? На революционной воле? Вовсе нет. У Ленина была строгая концепция, которая сложилась до 1917 года, и которой он оставался верен до смерти. Здесь сложно привести цитаты, поскольку у Ленина все его идеи разбросаны как мозаика в большом числе работ и для систематического цитирования нужно подготовить отдельную брошюру. Не имея такой возможности я вынужден ограничиться общим изложением. А если кому-то охота будет опровергнуть – пусть попробует.

Так, Ленин рассматривал капитализм как мировую систему и считал, что она достигла зрелости и готова к социалистической революции. Однако в этой системе есть отдельные страны с разным уровнем развития. Далее, Ленин считал социалистическую революцию по своему характеру мировой. Затем он задался вопросом, где вспыхнет первая искра мирового пожара и предположил, что это будет в России (знаменитая теория слабого звена). Российская революция послужит катализатором мирового революционного взрыва. Социалистическая революция победит на Западе и затем с помощью Запада станет возможно строить социализм в России. Вся эта теория была продуктом тщательного экономического и классового анализа. Можно сослаться на «Империализм как высшую стадию развития капитализма» и море работ Ленина по экономическому развитию России — от коротких заметок до «Развития капитализма в России». Теория Ленина не сработала лишь в одном пункте – революция на Западе началась, но не победила. Но тогда Ленин настаивает на модификации старого плана. Путем разного рода политических мер и экономических уступок беречь остатки рабочей власти в России и использовать эту власть для приближения новой волны мировой революции, а для этого развивать коммунистическое движение на Западе и подталкивать антиколониальные революции в странах Востока.

Ни в коем случае нельзя думать, что эта теория осталась достоянием одного Ленина. В определенном объеме она была адекватно воспринята частью мирового коммунистического движения. Она была поддержана большевиками и легла в основу программы Коминтерна. Как показал американский исследователь К.Маккензи, теоретики Коминтерна всегда оперировали понятием слабого звена и мировой системы капитализма. Поскольку мировой капитализм по их оценке загнивал, он в целом был готов к революции. «Понятие «слабое звено» действительно выдающееся. Оно предоставляет свободу действия коммунистам. Больше пред коммунистами в отдельно взятой стране не стоял вопрос о том, чтобы отсрочить попытку захватить власть до тех пор, пока капиталистическая система той страны полностью не созреет». Таким образом, ленинский подход вовсе не игнорировал объективные условия: он просто рассматривал проблему на ином уровне. Не ограничиваясь национальными рамками, он призывал обращать внимание на общее состояние мировой капиталистической системы. За счет этого он расширял свободу политического действия на национальном уровне. Вот это расширение противники большевизма и принимают за ленинский волюнтаризм. Разумеется, поражение мировой революции заставляет задуматься, насколько верно оценили Ленин и большевики степень зрелости мировой капиталистической системы? Но это уже другой отдельный вопрос и его здесь не место рассматривать хотя бы потому, что Кульчицкий подобного обвинения большевикам не выдвигает (мою точку зрения на эту проблему см. в статейке «Октябрьская революция на спирали развития капитализма»).

Из всего, что сказано, важно отметить: Ленин, несомненно, считался с обстоятельствами, принимал их во внимание. Разумеется, он стремился использовать обстоятельства в интересах революционной воли. Но это не волюнтаризм. Это лишь практическая реализация теоретического завещания Маркса и Энгельса. Основоположники марксизма многократно говорили, что люди сами творят свою историю в обстоятельствах, которые достались им от предшествующих поколений. Разве не этим занимался Ленин? Все отличие деятельности большевиков лишь в том, что до них люди творили свою историю неосознанно, а у них благодаря теории марксизма уровень осознания был на порядок выше.

Впрочем, и у них он был далеко не всегда на высоте. Мы уже упоминали Пятакова. Если верно излагал его слова Валентинов, то , значит, Пятаков понял Ленина в чисто волюнтаристском духе: без всяких объективных условий революционная воля давит препятствия. К сожалению, Пятаков не одинок в подобном восприятии ленинского наследия. Не говоря уже о солидарном с ним Кульчицком в СССР было немало сторонников такого подхода, и они его брали на вооружение. Достаточно вспомнить строительство социализма по-сталински. Это даже вошло в массовую культуру того времени:

«Течет вода Кубань-реки

Как повелят большевики».

Деятельность Коминтерна, особенно в 30-е годы тоже демонстрировала нарастающий волюнтаризм и упорное нежелание анализировать мировую капиталистическую систему трезвым взглядом. Вместо нее догматически повторялись стандартные клише, основанные на работах Ленина без всякого учета динамики мирового капитализма. В послевоенную эпоху этот догматический подход принял еще более неадекватные формы. Советские обществоведы говорили об очередных этапах углубления общего кризиса капитализма, а он, между тем, переживал невиданный подъем и экспансию.

Да, все это было. Но при чем здесь Ленин? Логика рассуждений напрямую выводит нас к сталинизму, который в своей отправной точке можно обозначить как марксизм, вульгаризированный в волюнтаристском духе. Но сталинизм в развитом виде – это определенная политика и ее плоды – сложившееся в СССР общество и скреплявшая его идеология. Здесь Кульчицкий находит новые аргументы против марксизма. Давайте их и разберем.

Хотя Кульчицкий занимается межвоенным периодом истории СССР, он не видит разницы между большевизмом и сталинизмом. В идейном плане первоначальная разница между ними и в самом деле была невелика, по крайней мере, для наблюдателя со стороны. Началось все с вульгаризации марксизма в волюнтаристском духе и одновременно – как оборотная сторона сомкнувшихся крайностей – пошел процесс догматизации. У этих изменений были вполне определенные классовые причины. А именно – перерождение советской власти. Отсталая крестьянская страна, в которой не было предпосылок для победы социалистического строя, вызвала ускоренную бюрократизацию партийно-государственного аппарата. Бюрократия вышла из-под контроля трудящихся и буквально поглотила своим контролем все общество во время сталинской революции сверху. Более склонные к иллюзиям троцкисты считают, что в результате СССР застрял на пол пути к социализму, а советские порядки определяют как деформированное рабочее государства. Я же принадлежу к иному течению в марксизме, которое определяет советский строй как государственный капитализм. Впрочем, как бы мы не понимали сущность советского общественного строя – причина его появления в обеих версиях видится одинаково: поражение мировой революции.

Разумеется, победившая бюрократия, которая оформилась в господствующий класс СССР, вовсе не нуждалась в адекватной научной теории. Ей не нужен был инструмент познания действительности, наоборот – ей, как и любым другим эксплуататорам, требовалась идеология – средство формирования ложного сознания, которое позволяет завуалировать ее господство. Так и появляется идеология сталинизма – вульгарный, догматический, волюнтаристский марксизм.

Кульчицкий справедливо отмечает, что классики марксизма обещали одно, а в СССР получилось другое. «Що насправді сталося з приватною власністю на засоби виробництва, коли більшовики оголосили її всенародною? Відповідно до марксистської тези про неможливість скасування природних фаз розвитку за допомогою декретів. Приватна власність збереглася. Декрети змінили власника, ним стала верхівка більшовицького керівництва». Марксизм позволяет объяснить такой результат: принципиальный подход к нему изложен выше. Но Кульчицкому это не интересно: его задача – ниспровергнуть революционный марксизм. Для этого используется несколько стандартных приемов из либерального арсенала: во-первых, противопоставление СССР и стран Запада. По мнению Кульчицкого именно на Западе после второй мировой войны был построен социализм. И здесь важно договориться о понятиях: что мы обозначаем словом «социализм»? С точки зрения марксизма ни о каком социализме на Западе, равно как и в СССР говорить не приходится: «Социализм специально направлен против эксплуатации наемного труда» (Ф.Энгельс). И советский строй, и государство всеобщего благоденствия именно на такой эксплуатации и держались. К тому же сытая жизнь на Западе оказалась явлением преходящим. После 30 лет неолиберальной политики и особенно после кризиса 2008 года в этом уже можно не сомневаться: трудящиеся на Западе начинают ощутимо беднеть и становятся все менее защищенными.

Во-вторых, Кульчицкий утверждает, что частная собственность на средства производства неуничтожима. В союзники он постарался привлечь… самого Маркса. По его мнению, эту мысль Маркс высказал в «Экономическо-философских рукописях 1844 года». В подтверждение Кульчицкий даже приводит оттуда две цитаты с критикой уравнительного коммунизма. Но на самом деле это грубое передергивание. Понятие «общественная собственность» Маркс в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» действительно не использует. Это единственный момент, в котором Кульчицкий прав. Оно появляется у него позже, по мере углубления экономических исследований. Хотя уже в 1844 году он близко подошел к этому понятию: «Деятельность и пользование ее плодами, как по своему содержанию, так и по способу существования, носят общественный характер: общественная деятельность и общественное пользование». Зато весь раздел, из которого взяты цитаты, просто пронизан идеей упразднения частной собственности. Маркс считал это не только возможным, но и необходимым. Маркс говорит о трех этапах, которые проходит процесс уничтожения частной собственности. То что цитирует Кульчицкий, относится лишь к первому этапу. Начиная этот обзор сменяющихся форм коммунизма, Маркс четко пишет: «Коммунизм есть положительное выражение упразднения частной собственности». Только к первой форме и относятся цитаты, приводимые Кульчицким. Третью форму Маркс характеризует так: «Коммунизм как положительное упразднение частной собственности – этого самоотчуждения человека – и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т.е. человечному». У вас еще есть сомнения, что Кульчицкий грубо извратил Маркса?

Взяв во мнимые союзники Маркса, Кульчицкий тем самым продолжает свою линию на противопоставление марксизма и большевизма: «Чому реалізація доктрини революційного марксизму в Радянському Союзі призвела до катастрофічних результатів?… Тому, мабуть, що ліквідацію приватної власності марксисти ототожнювали з утворенням власності колективної». По мнению Кульчицкого «колективна власність на засоби виробництва та природні ресурси існувати не може, тому що негайно обертається на найогидніші форми тоталітаризму». Это заявление – типичное следствие либеральной ограниченности мышления и подтасовок понятий. Во-первых, коллективная собственность автоматически приравнивается к государственной, ведь именно она была основой советской экономики. Всего на страницу раньше Кульчицкий совершенно иначе раскрывает природу государственной собственности: «Державна форма власності з усіма її різновидами (удільна, муніципальна, комунальна тощо) – це форма приватної власності». Подписываюсь под каждым словом. Только почему потом Кульчицкий об этом забывает? Просто ему нужно решить очень важную политическую задачу – обосновать невозможность коммунизма. Ради этого можно позабыть обо всем другом. Итак, подмену понятий мы выявили: тоталитаризм на самом деле основан на особой форме частной собственности. Коллективные формы здесь ни при чем. Во-вторых, Кульчицкий игнорирует экономическую основу существования частной собственности. Как было выше отмечено, он не видит у Маркса обоснований гибели частной собственности или, по крайней мере, они ему кажутся неубедительными. Между тем, если частная собственность в своем развитии подточит основы собственного существования, она падет, хочет того Кульчицкий или нет. Но хитрый профессор выдвигает контраргумент. По его мнению до краха частной собственности еще далеко: «Приватна власність, зумовлені нею товарно-грошові відносини і побудований на цих відносинах ринок досі забезпечують історичний прогрес». Это конечно правда. Но эта правда тавтологична. Частная собственность будет обеспечивать общественный прогресс до того самого момента, пока она не исчезнет, или по крайней мере до революции. Сказать, что частная собственность сейчас обеспечивает исторический прогресс, значит лишь сказать, что она еще существует. Но это ни в коей мере не дает ответа на вопрос: сколько и почему ей еще остается существовать? По мнению известного исследователя И.Валлерстайна, системе, основанной на капиталистической частной собственности, осталось жить лишь несколько десятилетий – до середины нынешнего столетия. Вот пусть Кульчицкий попробует разбить его аргументы. Здесь было бы о чем поговорить. А так он всего лишь повторяет либеральные пошлости.

Наконец, Кульчицкий позволяет себе еще вот какое высказывание: «В ХХ столітті комунізм став реалізованою утопією завдяки терору. В Радянському Союзі побудували державу-комуну, туманні обриси якої вперше з’явилися в голові вождя більшовиків». Здесь что ни слово, то ложь.

Во-первых, коммунизма в СССР не было. Какой же это коммунизм, если охраняется государство?

Во-вторых, государства-коммуны тоже. В-третьих, представления Ленина о социализме и советская действительность заметно различались. Чего стоит лишь одно такое высказывание Владимира Ильича на первую годовщину Октябрьской революции: «Уничтожение государственной власти есть цель, которую ставили себе все социалисты, Маркс в том числе и во главе. Без осуществления этой цели истинный демократизм, т.е. равенство и свобода, неосуществимы».

В-четвертых, «туманные контуры», которые упоминает Кульчицкий, зародились вовсе не в голове Ленина. Они продукт эволюции западноевропейского социализма. Просто диву даешься, как специалист по истории советского периода, работающий с источниками, получивший признание своих работ в академии наук Украины, ухитрился в двух коротких фразах допустить столько ошибок. Похоже, Станислав Кульчицкий решил на собственной практике подтвердить избитый тезис: антикоммунизм и научность несовместимы.