Why Nations Fail: в чем ошибается ставшая культовой теория развития

Краткий пересказ и критический разбор книги Дарона Аджемоглу и Джеймса А. Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты» («Why Nations Fail»).

В западной науке об обществе есть большой раздел теорий развития, призванных объяснить механизмы экономического роста и становления демократии. Изданная в 2011 году книга Аджемоглу и Робинсона «Why Nations Fail» («Почему страны терпят неудачи», в русском переводе «Почему одни страны богатые, а другие бедные») вошла в канон учебных курсов по развитию и в топ-списки экономических бестселлеров. «WNF» претендует на последовательное изложение теории развития с точки зрения институциональной экономики – школы, рассматривающей экономику через влияние на нее институтов – в первую очередь права собственности, законности, конкуренции и политического строя.

«WNF» относится к числу метамонографий: это не самостоятельное исследование, а написанный популярным языком реферат большого количества работ институциональной школы, причем только немногие из них созданы авторами книги лично или в соавторстве. Излагая несколько десятков экономических исследований, Аджемоглу и Робинсон рассматривают их через призму общей теории. По мысли авторов, «институты» разделяются на плохие (экстрактивные) и хорошие (инклюзивные). Экстрактивные институты примерно равноценны рентной экономике – доходу от природных ресурсов, монополий, рабского труда – и олигархической власти, оттесняющей большую часть общества от раздела доходов и принятия решений. Инклюзивные институты – это конкурентная экономика, свободный рынок, открытый для всех предпринимателей, политическая демократия и другие позитивные характеристики, которые, по мнению авторов, присущи современным богатым странам и нескольким избранным историческим обществам. Рост и процветание связаны с наличием инклюзивных институтов. Точных определений и критериев в книге не содержится, характеристики раздаются в основном умозрительно («подобные тем, что существуют в США или Южной Корее»), и эта проблема атрибуции, как мы сейчас увидим, – ахиллесова пята книги.

Авторы книги – экономист и политолог; большая часть работ, использованных для «WNF», также принадлежит экономистам и политологам. Историков среди авторов книги нет, хотя вся книга относится к жанру экономической истории. В итоге у историка чтение «WNF» вызывает желание схватиться за карандаш и начать подчеркивать косяки с точки зрения исторической науки. Перечислить все огрехи невозможно, приведем для иллюстрации лишь некоторые.

Один из наиболее часто упоминаемых авторами «WNF» кейсов – Ногалес, разделенный пополам город на американо-мексиканской границе. Сравнивая два Ногалеса, авторы делают вывод, что различия обусловлены тем, что американский Ногалес живет в пространстве превосходящих американских инклюзивных институтов, а мексиканский – в пространстве худших экстрактивных институтов. Но Аджемоглу и Робинсон говорят о современном Ногалесе. А в 1950 году американский Ногалес был использован для съемок фильма «Оклахома!» как натура бедной сельской Америки, да не 1950-го, а 1900 года: в такой беспробудной нищете и отсталости жил городок. Американские институты больше столетия почему-то не действовали на Ногалес, взлет которого начался намного позже, да и сейчас город по душевому доходу значительно ниже среднеамериканского уровня. В Ногалесе XXI века действует совсем другой институт, который крупный исследователь американо-мексиканского пограничья Джеймс Гербер так и назвал – «институт границы». Составляющие большую часть экономики американского Ногалеса фабрики-макиладоры прибыльны благодаря сочетанию льготного таможенного режима и низкооплачиваемой рабочей силы; упоминая их, книга не использует слово NAFTA, благодаря которому с 1994 года макиладоры и существуют. Бизнес Ногалеса – классический пример пограничной ренты, которая, по терминологии Аджемоглу и Робинсона, – «экстрактивный институт». А кто же крупнейший работодатель американских жителей Ногалеса? По переписи 2010 года, это Министерство внутренней безопасности США, в чьем ведении находится пограничная служба; за ним следует полиция. Это тоже институты, но не инклюзивные: они берут на работу лишь граждан США. Обо всем этом книга умалчивает.

Еще один любимый кейс авторов и всей школы институционализма, приводимый в «WNF», – Венеция, где с конца X века шел резкий рост процветающих торговых компаний, среди основателей которых были люди, не входившие в аристократию. Но почему именно это время – X век? Историк-медиевист в отличие от экономиста отреагирует сразу. В 992 году дож Пьетро Орсеоло получил от византийского императора Василия II хрисовул – жалованную грамоту на «дар императора подданному». Этим документом император оформил отношения с Венецией, номинальной провинцией империи, но фактически независимой. Хрисовул до нас не дошел, но по его описаниям и цитатам можно понять, что это был союзный договор: Венеция должна была по требованию предоставлять активно воевавшему от Крыма до Сицилии императору военный и транспортный флот, а взамен Василий давал республике огромные таможенные льготы во всех владениях империи, – и не исключено, что это был не первый льготный режим. Так сложилась венецианская монополия на международную торговлю, просуществовавшая несколько столетий. Это сразу объясняет возникновение множества торговых предприятий: нобили Венеции эксплуатировали свое исключительное положение в главной сверхдержаве тогдашнего мира, бывшей тогда почти на пике могущества и покорявшей все больше земель.

Что же до формата торговых экспедиций commenda, который, по мнению институционалистов, венецианцы якобы изобрели, то он известен как минимум за тысячу лет до того – из опыта Римской республики. Закон и обычай Рима запрещал благородным сословиям, сенаторам и всадникам, заниматься «низкой» торговлей; но деньги были нужны всем, и по подобию сельскохозяйственной испольщины (урожай пополам между землевладельцем и фермером) был придуман формат «часть владельцу, часть капитану», получивший имя «societas»: отсюда современные «society», «societe» и русская калька «общество». Этот правовой шаблон римского права Венеция, чтившая свое происхождение от Рима, и применила. У византийских греков и мусульман также были аналогичные правовые структуры (хреокойнония и кирад) задолго до появления commenda, что тоже давно описано в исторической литературе.

Итак, если бы авторы были последовательны в своей классификации, они должны были бы признать Венецию идеальным образцом не инклюзивного и конкурентного, а экстрактивного и рентного общества. Но золотой век венецианской торговли, связанный с экстрактивным институтом, не укладывается в концепцию «WNF», и хрисовул Василия был то ли по неведению, то ли сознательно опущен авторами книги.

Институционалисты ухитрились обнаружить «экстрактивные институты» даже в доколумбовой цивилизации майя, что граничит уже не с наукой, а с фантазией. Мы слишком мало знаем о майя, чтобы судить о том, каковы были их социальные порядки: в основном мы оперируем догадками на основе скудных объективных данных. Расшифровать письменность майя не значит понять смысл того или иного слова, руины зданий и остатки вещей говорят и того меньше. Даже причины исчезновения цивилизации майя нам ясны не до конца, и делать на основе имеющихся знаний глобальный вывод об «экстрактивных институтах» по меньшей мере спекулятивно.

Допустим, в описаниях отдаленной истории Аджемоглу и Робинсон могли полагаться на своих учеников и соавторов, которых пересказывали. Но это не объясняет, почему в других случаях они не воспользовались информацией, доступной буквально в соседнем кабинете. Даже если авторы – интерпретаторы и редакторы, – составив текст, они берут на себя часть ответственности за него. Кейс алмазной Ботсваны в книге в целом повторяет аналогичные кейсы из материалов Всемирного банка и МВФ: это одна из их любимых стран. Но политолог Робинсон вполне мог бы прочитать вышедшую за год до первого издания книги одну из самых цитируемых статей по Ботсване, соавтор которой, политолог Амелия Кук, работает в Университете Тафтса, сестринском университете Гарварда, буквально через дорогу от него. Эта статья достаточно убедительно показывает, что в колониальное время граница Ботсваны была проведена так, что ее население на 80% принадлежит к одному племенному союзу бечуанов, чьи интересы сейчас и представляет бессменно правящая в стране Ботсванская демократическая партия. Политический процесс страны вполне демократичен, но при этом за полвека ни разу не привел к смене власти (на жаргоне западной политологии – трайбализм). А вот у небечуанского меньшинства дела обстоят намного хуже: и политически и экономически они изолированы. Правящее племя с ними ни властью, ни деньгами от продаж алмазов не делится. Идеальный кейс снова распадается.

Даже совсем свежий, газетный материал авторы часто излагают некорректно. Сравнивая «плохие» мексиканские институты и «хорошие» американские, авторы приводят иск COC Group к миллиардеру Карлосу Слиму по поводу мексиканской франшизы сети CompUSA, который Слим проиграл в американском суде в 2001 году. Не упоминается, что это был суд первой инстанции, на апелляции исковая сумма была сокращена, а в 2006 году Верховный суд Техаса отменил решение первой инстанции: «хорошие» американские институты в итоге помогли «плохому» мексиканскому миллиардеру. Все эти события произошли за несколько лет до выхода книги, и вряд ли профессора Гарварда могут сослаться на свою неосведомленность: факты нужно проверять, и проверять их в эпоху интернета несложно.

Иногда авторы «WNF» умалчивают даже о самых общеизвестных обстоятельствах. По мысли авторов, возникновение демократии в США связано с нехваткой подневольного труда и формированием вследствие этого демократических институтов, которые не возникли в Латинской Америке, где было широко распространено рабство. В чем умолчание? В существовании в США массового рабства – и не только черного, но и белого рабства, многократно и тщательно изученного исторической наукой. Десятки тысяч ирландцев (а возможно, и сотни) во время английской оккупации острова были отправлены против их воли в Северную Америку и другие колонии Британии на рабском положении, колонисты-англичане во множестве въезжали бесправными слугами-должниками и годами отрабатывали свой проезд на условиях, не сильно отличных от рабских. Белое рабство прекратило существование только в начале XIX века. Социальная архаика была свойственна США в мере, сопоставимой со странами, с которыми институционалисты ее сравнивают; собственно, даже и архаикой институт рабства назвать нельзя, поскольку тогда он был в порядке вещей. Осуждение подневольного труда стало постепенно нарастать только в конце эпохи Просвещения, а в XVI–XVIII веках он был социальной нормой повсеместно. Конечно, можно утверждать, что значимость рабов для становления демократии в США существенно ниже, чем значимость черных и индейских рабов – для развития государств в Латинской Америке, но тогда потребуется приводить другие, более тонкие и обоснованные аргументы, не отделываясь оборотами «очевидно, что» и «как видно из сказанного».

Наконец, в «WNF» встречаются и просто историографические мифы. Русскому императору Николаю I и австрийскому императору Францу II приписываются идейные возражения против промышленности и особенно железных дорог, что подтверждается картой европейской железнодорожной сети. На самом деле император Франц был заинтересован в железных дорогах, но ни один банк Европы не дал ему на их строительство ссуду. Богатейшая Российская империя в 1840-х годах могла позволить себе только одну железнодорожную ветку, и то с трудом: проект поглощал 8–10 миллионов рублей в год при общих государственных доходах 180 миллионов рублей. Что же касается общего отношения военного инженера Николая I к промышленности, то за его царствование объем промышленного производства вырос по различным позициям в разы: от трех раз по металлургии до 30 и более раз – по текстилю. Крупный теоретик экономического развития, отец школы «депенденции» Иммануил Валлерстайн считал Николая создателем индустриальной России из России аграрной. Из какого западноевропейского политического памфлета в сочинения институционалистов попали байки об императорах-обскурантах, неизвестно.

В итоге книга обращается с фактами крайне избирательно, подгоняя нужные и отбрасывая те, что противоречат главной концепции, что для историков равноценно клейму ненаучности. Сказать «ну и что, что отдельные факты немного неверны; в целом теория верна» нельзя, поскольку на основе неверных фактов и дается обоснование теории. Этот метод, у историков называемый анекдотическим, давно ушел из исторической науки, в которой принято смотреть на совокупность обстоятельств и явлений.

Аджемоглу и Робинсон допускают главную ошибку, экстраполируя институты современности в прошлое, как если бы они были заведомо присущи всем временам. В конце XVIII – начале XIX века профессиональные историки (Гиббон, Гизо, Маколей) не стеснялись подходить к прошлым эпохам и иным странам с меркой европейской современности, но по мере развития истории как науки этот метод ушел в прошлое. Уже упомянутые майя – один из крайних примеров, но даже отношение к рабству или к монополиям сравнительно недавно было другим. Поиск «экстрактивных и инклюзивных институтов» в Риме, у английских Тюдоров или в голландской Ост-Индии непродуктивен. Человеческое общество очень изменчиво. В 1960 году избрание президентом Джона Кеннеди стало для американцев эпохальным событием. Почему? Потому что президентом смог стать католик, и для общества 1960 года это значило так же много, как избрание черного президента в 2008 году. В течение всего XIX века белые католики в США, потомки белых рабов, считались людьми второго сорта и оставались потомственными париями, но прошло столетие, и эта дискриминация забыта напрочь. Возможно, так же через поколения забудутся нынешние переживания по поводу прав секс-меньшинств или легализации марихуаны: люди XXII века просто не смогут понять, почему это когда-то было важно и вызывало конфликты.

Так есть ли ценность в чтении «WNF»? Есть. Книга была написана в значительной мере как полемика с другими теориями развития, из которых авторы наиболее горячо спорили с Джаредом Даймондом и его книгой «Ружья, микробы и сталь», где излагается географическая теория развития. В России исторически сложилось так, что институционализм стал идейной основой создания новой экономической школы (при поддержке МВФ и Всемирного банка, где он был неофициальной идеологией), а потому с другими теориями развития мы просто незнакомы всерьез. Но идейное богатство западного обществознания намного шире. Понять «WNF» и ее предмет можно лишь в контексте современной полемики, где сосуществуют несколько теоретических фреймворков, опирающихся на тот или иной основополагающий принцип, призванный объяснить секрет «богатства народов». Принять идею, что в основе богатства лежит игра случая и удачное стечение обстоятельств, современному сознанию трудно: это объяснение устраивало жителей XVII века, мы же видим в нем несправедливость и ищем пути к благосостоянию для всех, а не избранных баловней фортуны. По этому пути каждый идет по-своему, и «WNF» излагает фреймворк институционализма системно и качественно.

Институционализм – стройная и изящная теория, но его предиктивная сила слаба. Книга показывает это сама: в 2011 году авторы поторопились в предисловии пропеть славу перспективам египетской революции. Прежде чем вышел русский перевод, жизнь опровергла прогноз: демократический египетский народ выбрал исламских радикалов, и спонсорам египетской революции пришлось отыграть инклюзивный институт назад. К власти пришел генерал Мубарака Сиси, который расправился с «демократичными» исламистами и восстановил «экстрактивные» институты в привычном виде, только без Мубарака. Как верно подметил один рецензент книги, если рассматривать человечество как единый народ, то в рамках теории Аджемоглу и Робинсона его следует признать бедной и несостоявшейся нацией, так как в нем самозваная элита (страны ОЭСР) эксплуатируют остальной мир и, если могут, не допускают к принятию глобальных решений и экономическим возможностям никого, даже своих союзников.

Главные ошибки, которых нужно избежать, – это некритическая вера печатному слову, присущая русской культуре, и гиперкритический нигилизм. «WNF» нельзя рассматривать ни как святую библию «институциональных реформ», ни как шарлатанскую попытку обосновать экономическую и политическую гегемонию США и условного Запада. В книге описан интересный метод, и те ситуации, где он не срабатывает или срабатывает наоборот, говорят нам, что секрет богатства народов все еще ускользает от нас и его еще предстоит раскрыть. Прочтя «WNF», не останавливайтесь на этой книге. Прочтите «Ружья, микробы и сталь» Даймонда, прочтите «Введение в мир – системный анализ» неомарксиста Валлерстайна, прочтите «Культура имеет значение» Гаррисона и Хантингтона, погрузитесь в мир дискуссии о путях роста. Главное, не покупайте ни одну теорию по номиналу, не верьте им некритически, но и не отвергайте их с порога. Ведь это – только теории. Каждая из них видит мир через свою призму, и ценность каждого взгляда уже в том, что он есть.

Источник: Slon.ru