Верить в украинский язык: избавиться от нарратива беспомощности

Изначально я думал написать этот текст на украинском языке, но подумал, что он будет более полезен именно русскоязычной аудитории за пределами Украины. Потому что вне контекста культуры и истории трудно понять, почему определённые вещи важны для одного, и непонятны другим.

Если, не вникая в контекст и детали,  посмотреть на титанические усилия по защите и сохранению украинского языка в Украине, то может показаться, что речь идёт об умирающем языке, который необходимо спасти и законсервировать сию же минуту, пока последние его носители не исчезли совсем. Подобно тому, как каким-то чудом сохранившееся в дебрях Амазонки племя из дюжины голых человек выходит к цивилизации: одежде, еде, лекарствам, винтовкам, автомобилям, компьютерам, всему тому, чему в их речи и обозначения нет, и если прямо сейчас не записать, не зафиксировать их древний язык — он исчезнет навсегда.

И кажется странным, что язык с 30-40 миллионов носителей, государственный язык страны, язык культуры, литературы, кинематографа, театра, СМИ, телевидения, требует каких-то особых усилий для его сохранения, обычно требующихся исключительно для поддержания языков этнических меньшинств, находящихся под угрозой полного исчезновения.

Напоминает случай, когда моя бабушка дико волновалась, что моего отца вечером не было дома. «Да успокойтесь вы,» — в конце концов сказала ей моя мать, — «Сейчас только 10 вечера, а вашему сыну уже 55.»

Но в каждом национальном самосознании присутствует определённый нарратив (последовательное повествование о некотором множестве взаимосвязанных событий и явлений), в котором определённые вещи играют важную и даже сакральную роль. В таком контексте их практическая значимость или историческая достоверность не играют роли, это чисто эмоциональная связь, как между матерью и ребёнком, сколько бы этому серьёзно полысевшему ребёнку не стукнуло годков.

Так получилось, что в украинском национальном нарративе язык занимает важное место. Он повествует о столетиях безуспешных попыток создать национальную украинскую державу, объединить всех украинцев. Это почти библейская история о пленённом народе, у которого, в отличие от ветхозаветных евреев, нет своей особой религии, в которой можно найти себя в противостоянии с враждебным миром. И место такой религии занимает язык. Он то и приобрёл сакральность. Особенно после того, как Тарас Шевченко сделал его массовым. Портреты усатого Пророка висели в каждой украинской хате не потому, что малообразованный народ мог по достоинству оценить тонкости гениального стихосложения поэта или разбирался во всех темах его произведений. Шевченко и был язык. Вначале было слово, как в Святом Писании! Потому что ничего другого не было.

Но сначала нам необходимо договориться о терминах. Своё современное значении слова «украинцы», «украинский» обрели к средине 19 века, когда сформировалось понятие политической нации. Подобно тому, как в примерно в то же время термины «германский», «французский», «итальянский» стали обозначать нечто отличное от того, что они значили в прошлом. Священная Римская империя германской нации, по сути, означала конфедерацию разнообразных этнических групп и образований, говоривших на разных языках условной германской группы. И только в Германской империи , собранной Отто фон Бисмарком, они все стали немцами. Жители итальянских городов-государств Флоренции и Генуи до воссоединения Италии при Гарибальди считали себя флорентинцами и генуэзцами. И не удивительно, что в тот же исторический момент русины, бойки, лемки, полещуки тоже стали идентифицироваться как украинская нация. Это служит поводом для современных срачей, так как взятые вне исторического контекста термины можно вертеть как угодно для чего угодно. Но то, что термин закрепился в одно время не значит. что обозначаемые им люди, местности и явления не существовали до этого. Поэтому я использую слова украинский язык или народ в широком смысле, понимая, что в другие исторические эпохи им соответствовали другие термины. Что не меняет сути.

Украинское самосознание не едино, не унитарно. Оно формировалось в двух разных наборах обстоятельств. Национальное самосознание неизбежно формируется в контексте этнического и часто конфессионального конфликта.

На Западе страны, отделённом от Центральной Украины после успешной революции, получившей название Хмельниччины, оторвавшей значительную часть Украины от Речи Посполитой, со средины 17 века украинская самоидентификация продолжала определялась социальным, экономическим, политическим и религиозным противостоянием с поляками. Три раздела Польши привели значительную часть украинских земель под правление Австро-Венгерской империи. И хотя столетие в составе двуединой империи избавило украинцев от прямого этническо-религиозного гнёта, который вызывал частые и жестокие восстания, они оставались одним из лоскутков в причудливо сшитом одеяле двуединой империи. Там были более привилегированные лоскутки, как следует из названия державы. В 1918-1919 годах возрождённая Польша тут же задушила попытки создания украинских независимых образований. А 1920-1930-е прошли в эскалации польско-украинского конфликта, в котором окончательно оформилась идея украинского национализма и его организации. Метания между советами и нацистами в 40-х и долгое и безнадёжное сопротивление до конца 50-х закрепили и идеологию, и нарратив.

В течении столетий никто не отрицал украинскости западных украинцев. А вот со всём остальном социальные и экономические возможности по сравнению с титульными нациями были ограничены. Иногда мягко, иногда жёстко, но неравенство так или иначе присутствовало. К этому добавлялся заметный религиозный раскол между украинцам: православными и греко-католиками, и просто католиками с иудеями. Проще говоря — язык и вера, а иногда и вооружённое сопротивление были краеугольными камнями украинской идентичности. Лозунг «Язык, вера, армия» — прямиком оттуда.

А вот проблема у восточных украинцев, оказавшихся сначала под влиянием, а затем и в составе Российской империи, была прямо противоположной. Их как раз включили в титульную нацию. Как было сказано выше, формирование наций было веянием времени, а вот когда это формирование останавливается — зависит от желания участников. Австрия не вошла в Германию, валлоны оказались в Бельгии, а не во Франции, шведы и норвежцы не сошлись характерами, и все знают, чем закончился диспут о налогах между британским парламентом и Конгрессом 13 колоний.

Поэтому ничего удивительного в попытке свести три условных нации: великороссов, малороссов и белороссов в один такой супер-этнос, не было. Если можно баварцев с померанцами, а бретонцев с бургунцами, то почему бы и не великороссов с остальными. Проблема, конечно, была в том, что в отличие от революционной Франции или поздней Германии, Россия была сословной империей. А значит украинской старшине выходил весь профит дворянства, а мужицкому сословию, в конечном итоге, вся прелесть крепостничества и рекрутчины, как и их русским собратьям.

То есть украинцев считали русскими по определению, и отвешивали им, как и самим русским, от души. Это инородным финнам с поляками цари даровали конституции, а православным, что русским, что украинским, предлагалось молча тянуть барщину и не рыпаться.

Впрочем, со средины 18 века украинцы вовсю светились при царском дворе в разных ролях, включая спальню императрицы, что заставило Пушкина, даже по прошествии пятидесяти лет, обидчиво писать, что он — потомственный дворянин, который «в князья не прыгал из хохлов».

С точки зрения украинского исторического нарратива царский режим постоянно прижимает украинский язык и культуру. На самом деле — нет. Режиму она просто пофигу, с его точки зрения украинцы, поморы, поволжцы, это всё части одного супер-этноса (наций при царе не полагалось), а то, чем они там у себя занимаются, — чистая этнография, которой иногда даже приятно развлечься. Шевченко и Котляревский числились в энциклопедии выдающихся российских литераторов, которую мне как-то довелось прочитать, изданной в конце 19 века. Но поощрять это дело, да ещё на государственном уровне за государственный кошт никто не собирался. Ни для башкир, ни для грузин, ни для украинцев. Как заметил тот же Тарас Шевченко, от молдаванина до финна, на всех языках всё молчало.

Всё стало ещё хуже с отменой крепостного права и реформами. Российская империя пыталась унифицироваться, подобно европейским государствам, и подгоняло образование под общие стандарты. Прежде всего государственный русский язык, необходимый в армии и индустрии, в ущерб всем остальным, а не только украинскому. А в это время, к концу 19 века, появляются какие-никакие социальные лифты и русский язык просто необходим для карьеры. Крестьянину, конечно, всё равно, но в городе приходится приспосабливаться.

Получалось, что социально, религиозно и экономически украинец в империи ничем особо не отличался от других православных славян. Тогда так и писали о человеке — православный из крестьян или мещан. И гнобить за то, что ты просто украинец не будут, ты же на самом деле русский. Поэтому даже среди самых сознательных украинцев идея восстания или независимости не развилась. Это поляки поднимали восстание каждое поколение, и вот их царское правительство серьезно гнобило. Украинцев, по большому счету, в индустриальную эпоху выделял только язык.

То есть, на Востоке именно язык стал признаком самоидентификации. Причем не как язык писателей и интеллигенции, а народный, живой, который украинские массы брали не из малочисленных книг, которые они особо и не читали, и не из школ, которых просто не было, а из самих себя. Благодаря чему язык и выжил. Удивительное дело, украинский народ создал сам себя, в разных условиях, опираясь на язык, как инструмент самоидентификации. И когда начиная с 1905 года авторитарную пробку выбили — джин выскочил из бутылки. Оказалось, что имеется до чёрта украинцев всех мастей, всех взглядов и убеждений, но с одним разговорным языком, на котором они гавкались друг с другом на загляденье.

Есть ли в этом проблема? Может быть, если нарратив не меняется с ситуацией. Человек испытывает сильнейшее потрясение, и посттравматическое стрессовое расстройство начинает определять его жизнь. Человек постоянно смотрит в неприятно прошлое, перекапывает его, думает о нём. И важно попытаться развернуть его в будущее. Да, всё, что ты чувствуешь, вся эта боль и разочарование, для тебя реально и важно, но завтра будет новый день и и если его не прожить по-новому, мы навечно застрянем в этой вечном круге страдания, Дне сурка, в колесе сансары.

В какой-то момент необходимо изменить нарратив истории, в конце концов победить, что ли. Вот не было своей страны сотни лет. А теперь есть. А нарратив остался прежним, нарратив угнетённых и бесправных, на краю гибели и исчезновения. Ну не может страна, где 40 миллионов, быть настолько слабой и шаткой, что основой её выживания служит язык, а не экономика.

Ирландцам пришлось гораздо хуже. Их гнобили и геноцидили столетиями. Их продавали в рабство и считали, буквально, африканцами. Они переняли английский язык. Но остались католиками. Вот для них вера определяет идентичность.

Чёрные рабы в Америке потеряли и религию, и культуру, и язык. И свободу, личную свободу, аж до средины 1960-х. И для них цвет кожи, по которой их дискриминировали, стал основой идентичности. И революция сознания произошла как и положено, через культуру, а не указ министерства. Во время засилья так называемых белых стереотипов: блондинки, гладкие волосы, сдержанность в высказываниях и телодвижениях, как положено хорошим протестантам, на сцену выскочил заводной как волчок певец Джеймс Браун, прозванный Дедушкой музыки Соул, и крикнул: «Громко скажи — я чёрный и этим горжусь!» И пушистые прически афро расцвели как одуванчики.

Вы можете отнять у людей всё, как вам кажется, но даже если вы с них снимите кожу, они найдут с чем себя идентифицировать.

В Украине это язык. Раньше он помогал выживать как нации. Нация оформилась и теперь имеет державу. Но ей кажется, что по-прежнему необходимо не жить, а выживать, что если язык, а с ним и нация, который выжил в условиях полного отсутствия книг и образования на нём в течении столетий, не оберегать, как должно оберегать исчезающие языки последних племён Амазонки, то другой язык, причём совсем не язык передовых технологий или популярного шоу-бизнеса, обязательно его вытеснит и уничтожит. Это полное неверие в себя, в свои возможности, это страх посттравматического стресса, который заставляет жить прошлым и принимать иррациональные решения, саботирующие себя же.

Но это и факт реальности. Это как оружие в штатах, имеющее такое же сакральное значение для американцев, как язык или религия для других. И с этим приходится считаться и ещё придётся жить с этим очень долго. Эти вещи имеют обыкновение так просто не исчезать, для этого требуется культурная подвижка, чаще всего со сменой поколений.

Поэтому я бы не стал отмахиваться от таких явлений как нерациональных или надуманных. Они вполне реальны. И те, кто их не учитывают, рискуют на них напороться. Это может быть всё, что угодно. То, что люди думают и чувствует, действительно, даже если оно существует исключительно в их воображении. Но действуют-то они в объективной реальности.

Поэтому без примата прав личности и собственности мы будем оставаться заложниками настроений общества. Потому что, если настроения начинают пересекаться с правами, то кто знает, куда это может привести? Сегодня один язык, завтра другой, а там, боже упаси, и третий.

Здоровый язык миллионов не требуется защищать и регулировать. А когда он разделяет 62% лексики с русским, то как вообще определить границу? Язык — условность, и простое ударение может изменить значение слов. Как измерять интонацию? Как регулировать диалекты, как относиться к старинным текстам? К новым словам? Заимствованным словам? Вот, поэты любят создавать новые слова. Допустимо ли это? Кто определяет допустимость? Когда мы начинаем переводить лингвистику в законодательство, у нас возникает куча проблем, ведь закон по определению ограничивает, а как возможно ограничить живой язык? Ведь фиксация языка тоже ведь ограничение. Как можно создать что-то новое и интересное не перепрыгнув старое и устоявшееся? Как можно не уважать язык, этот условный набор правил и слов, в конце концов? Даже если ему придают сакральность.

Но если так необходимо иметь веру – верьте по-настоящему в язык и, главное, в людей, которые на нём говорят, в их силу и способности преодолеть всё, что угодно. Потому что, если не верить в свой язык и своих людей, то во что тогда можно верить вообще? Это как не верить в себя.

Подписывайтесь на канал «Хвилі» в Telegram, на канал «Хвилі» в Youtube, страницу «Хвилі» в Facebook