Что происходит с революционерами после революции?

Что происходит с революционерами после революции? Если революция терпит поражение, ответ прост: они оказываются в изгнании, в тюрьме или в могиле. Но что, если восстание приносит успех? Тогда ответ сложней. Победившие революционеры рассеиваются по всему спектру политического ландшафта, бывшие братья по оружию часто превращаются в непримиримых врагов — профессиональные радикалы с одной стороны, приверженцы нового статус-кво, с другой.

В одном из увлекательных обменов мнениями, вошедших в коллекцию писем, интервью и эссе An Uncanny Era: Conversations Between Václav Havel & Adam Michnik (Странные времена: Разговор между Вацлавом Гавелом и Адамом Михником)[1]: Вацлав Гавел и Адам Михник, два выдающихся лидера эпохи перемен, ознаменовавшей распад советской империи и конец холодной войны, размышляют о судьбах своих коллег-диссидентов. Одни вернулись к своей профессии, поскольку протест был лишь временным отступлением от их основного жизненного пути. Другие занялись общественной деятельностью, отдавая политике все свои силы. Гавел и Михник, безусловно, продолжили работу на ведущих политических позициях – Гавел в качестве президента Чехословакии, а затем, после распада этой страны, Чешской Республики; Михник как главный редактор влиятельной Варшавской ежедневной газеты Gazeta Wyborcza. Были и третьи, испытавшие горькое разочарование. Некоторые, не выдержав краха надежд и устремлений, сошли с ума.

Посткоммунистическая Восточная Европа – панорама жадности, коррупции, гедонизма и цинизма, достойная кисти Иеронима Босха, — предоставила бывшим революционерам достаточно причин для расставания с иллюзиями. Та ли это свобода, ради которой они принесли столько жертв? Неужто всё ограничилось банальным enrichissez vous [2]? «Мы обменяли декларацию о правах человека на кредитную карточку», — пишет Михник. Как Гавел (вплоть до своей смерти в 2011 году), так и Михник старались остаться верными себе в низкие, подлые времена. An Uncanny Era, вместе с опубликованными очерками Михника The Trouble with History: Morality, Revolution, and Counterrevolution (Проблема с историей: мораль, революция и контрреволюция)[3], воспринимаются как призыв к сохранению веры в революцию, в те идеалы, которые вдохновляли на борьбу против коммунизма, — пусть даже в постидеологическую эпоху трудно понять, что же такое идеалы.

Более того, Гавел и Михник считают, что интеллектуальные и духовные недостатки, о которых идёт речь, выходят далеко за пределы их собственных стран. Они чувствуют себя своеобразными пророками, обращаясь не только к восточноевропейцам, которых захлестнуло море хищнического капитализма и токсичного национализма, но также и ко всему Западу, стоящему перед пропастью разъедающего цинизма. Вот что пишет Михнику никогда не унывающий Гавел:

Это означает, что нам следовало бы взять на себя большую ответственность и, в некотором смысле, стать источником вдохновения для богатого Запада. Это стало бы возможным, если бы нам удалось заблаговременно замечать опасности, которые таятся в современном мире, и находить им правильную формулировку, исходя из специфического опыта, приобретенного во времена коммунизма и в ходе всей нашей истории.

Для Гавела и Михника эта история началась в 1960-е годы с двух отправных точек. Они оба были детьми мировой культурной революции шестидесятых: хиппи, студенческие восстания и рок-н-ролл; рок-музыка сыграла ключевую роль в подстрекательстве к восстанию против советского господства, недаром, когда Гавел поселился в президентском дворце, он принимал там Фрэнка Заппу и Роллинг Стоунз. Но, с другой стороны, они были жертвами 1968 года в политическом смысле, потерпев поражение от Советской власти, которая уничтожила Пражскую весну реформаторского правительства Александра Дубчека и лишила их надежды на «социализм с человеческим лицом». Танки из Москвы преподали недовольным студентам урок, что коммунизм нельзя ни постепенно преобразовать изнутри, ни насильно свергнуть в ходе антикоммунистического восстания. Между этими двумя полюсами и зародилось диссидентское движение в Восточной Европе.

 Спустя десять лет после неудавшейся Пражской весны, восемь молодых оппозиционеров — четверо из Польши и четверо из Чехословакии — отправились в горы, протянувшиеся вдоль границы двух стран, чтобы встретиться, выпить водки и обменяться идеями. Результатами встречи стали: обещания о сотрудничестве, чрезвычайно важная работа Гавела «Сила бессильных» и начало тридцатилетней дружбы Гавела и Михника. Попутно, власти начали усиливать давление с установкой подслушивающих устройств, личными преследованиями, допросами, домашними арестами и годами лишения свободы. Вначале протестующих было так мало, что жертвы, по словам Михника, казались просто «смешными». Действительно, ну какие шансы были у диссидентов в борьбе против мощной советской машины? Так, наряду с физическими страданиями, они прошли через муки страшного одиночества.

В своей умеренной, но, в конечном счёте, горькой книге The Trouble with History, Михник пишет, что даже такие естественные союзники, как Вилли Брандт в Западной Германии, от которого можно было бы ожидать поддержки в деле защиты прав человека, забыл о них ради своей Ostpolitik. Михник признаёт, что сложно определить грань, за которой разумное желание сближения в международных делах превращается в политику умиротворения. Навязчивые вопросы истории постоянно возникают на страницах этих двух книг. Неужели у президента Чехословакии Эдварда Бенеша не было другой возможности, кроме как уступить Гитлеру в форс-мажорных обстоятельствах в Мюнхене? Был ли генерал Войцех Ярузельский прав, когда объявил военное положение в Польше в 1981 году, чтобы предотвратить советское вторжение? Гавел говорит, что начал лучше понимать Бенеша после того, как сам стал президентом и столкнулся с дилеммами управления. Михник пишет, что выбор для лидеров малых держав был невелик — либо «сгореть в огне, либо капитулировать, чтобы выжить». Это проблема стара как история Фукидида. Тем не менее, Западная Германия совсем не была малой державой, и, говоря о Брандте, Михник неодобрительно констатирует: «Геополитика вытесняет мораль».

В столкновении с грубыми реалиями политики силы, всё, что оставалось изолированным диссидентам, — их идеализм. Но иногда безнадёжные дела выигрывают. Иногда идеализм останавливает танки. И вот уже в 1988 году Михник пишет, что только «немногие одержимые деревенские дурачки» могли бы предсказать, что в течение нескольких лет Советский Союз распадется, коммунизм умрет, а Польша и Чехословакия станут, наконец, свободными от цензуры, проведут демократические выборы и присоединятся к НАТО. «Поэтому — после всего, что случилось, — когда кто-то говорит мне, что стакан наполовину пуст, я отвечаю, что, наверное, он никогда в своей жизни не пил пиво».

Но всё же, что это был за идеализм, который поднимал на борьбу «гавелов» и «михников»? Что давало им силы все эти годы, как Сизиф, без надежды толкать свой камень в гору? Это было не совсем ясно даже для них самих. Они знали, против чего выступают — коммунизма и советского господства, но им было гораздо труднее сформулировать, за что они ведут борьбу. Кроме того, чтобы создать максимально широкое протестное движение, лучше было оставить цели неопределёнными. Поэтому они заявили о себе «многоголосным хором», без иллюзий о построении идеального общества на посткоммунистических обломках; как сказал Михник: «Наша революция была революцией без утопии». «Мы были обречены на солидарность», — говорит Гавел, — «благодаря нашему общему врагу». Михник отмечает, что сам Гавел был «сдержан» даже по поводу парламентской демократии, рассматривая её всего лишь как возможную переходную фазу к некоторому другому, менее определённому результату.

Но, после многолетних длинных очередей за дефицитными товарами во времена Советов, в одном они были твёрдо убеждены: никакой централизованной экономики им не нужно. «Тот факт, что всё должно быть в частной собственности, и что существует закон спроса и предложения, является для меня очевидным», — говорит Гавел. Ему нравилось, что продавцы овощей, люди, о которых он писал в «Силе бессильных», теперь могут иметь свои собственные магазины и устанавливать свои собственные цены. В то же время, он не считал, что свободный рынок является решением для всех проблем; рынок не был «религией», и Гавел не был либертарианцем. Михник вносит свою лепту в данный вопрос. Для восточных европейцев было бы разумно, говорит он, отказаться от «культа» безжалостного рынка в пользу «рынка с человеческим лицом». Итак, в вопросах экономики — как и в других вопросах, — они оба соглашаются, что не поддерживают ни левых, ни правых.

Под давлением сложившихся обстоятельств эти глубоко умеренные по своим взглядам люди были вынуждены прибегнуть к революции. И их тревожило то, что они восприняли как прыжок из одной крайности в другую: от скрипучей зарегулированной государственной экономики к полной экономической свободе, от кроткого молчаливого согласия в атмосфере гнетущей тирании к фанатичному антикоммунизму, жаждущему камня на камне не оставить от советского прошлого. Михник говорит, что сенатор Джозеф Маккарти стал героем для ряда его соотечественников, которые предпочли забыть о множестве людей, попавших ранее в сети Советов. «Следует ли писателя, который поддерживал коммунистическую власть в свои ранние годы, но позже стал символом сопротивления диктатуре и моральным авторитетом, рассматривать как предателя или внести его в пантеон национальных героев?» Было необходимо определиться со степенью виновности; в старые недобрые времена люди часто делали то, что нужно было делать, чтобы выжить. «Всякое бывало», — пишет Михник.

Ему вторит Гавел, когда говорит, что «люди, в большей или меньшей степени участвовавшие в создании режима, и те, кто молча его терпел, а также все мы, неосознанно к нему приспособившиеся, — мы все замешаны». Почти каждый был виноват, в той или иной мере. В итоге, такое широкое распространение сотрудничества (если это можно так назвать) послужило причиной тому, что многие восточные европейцы крайне неохотно признавали героизм диссидентов. Диссиденты вызывают отвращение, говорит Гавел, потому что они — «живые угрызения совести». (Очень похоже на то, что говорится о причинах, по которым немцы не могут простить евреев Освенцима). В любом случае, чтобы распрощаться с прошлым, чтобы двигаться вперед, прощение так же важно, как и возмездие. Гавел говорит о необходимости «найти соответствующий баланс», хотя и признаёт, что в сложившихся условиях это будет нелегко.

Проблема в том, что крах коммунизма создал идеологический вакуум, и, по словам Михника, его моментально заполнил, «грубый и примитивный национализм». Ксенофобия, антисемитизм и этническая нетерпимость — на подъеме. Вернулись разговоры о расовой чистоте и необходимости в сильном лидере. В 2007 году Михник заметил: «Мы должны следить за действиями Путина, чтобы понять сущность угроз для демократии в странах посткоммунистической Европы». Гавел пророчески сказал в 2008 году, что Москва «смотрит на соседние государства, будто не знает точно, где Россия начинается и где она заканчивается».

С точки зрения Гавела, нашей «странной» посткоммунистической эпохе необходимо новое глобальное переосмысление. «На мой взгляд, самая важная межа проходит между теми людьми, которые заботятся только о своем саде, и теми, кто интересуется, а что там, за забором». Что ж, он оставался идеалистом до самой смерти, призывая людей быть лучше, чем они сами о себе думают, хотя его враги были уже не столь явными, как Красная Армия или тайная полиция. Они становились более абстрактными — эгоизм, нетерпимость, тёмные стремления человеческой души. Решение, к которому он пришел, (буквально) состоит в изменении самого менталитета, углублении духовности, в том, что он назвал «экзистенциальным переворотом», всемирной нравственной реформой. В нём чувствуется по-настоящему религиозный темперамент, несмотря на то, что он никогда не обращался к официальной религии. Михник, который знал его как никто другой, говорит, что Гавел был, в сущности, «homo religiosus», хотя, конечно, трудно было найти более неортодоксального «religiosus». «Я принимаю Евангелие об Иисусе», — подытоживает Гавел своё учение, — «как вызов, чтобы пойти своим путем».

Михник – сторонник более приземлённых взглядов, он не такой мечтатель, как Гавел. Не то, чтобы в его рассуждениях нет места духовности: он говорит о необходимости «метафизики» в любом цивилизованном обществе. Но он не жаждет грандиозного морального пробуждения. Скорее, он взывает к более скромным добродетелям: компромиссу, диалогу, взаимопониманию и плюрализму. Он выступает против мести, фанатизма в любой форме и любых застоявшихся догм — в политике, экономике, религии и философии. Онприветствуетслучайностьинеопределённость. Егоидеал — умеренность.

Героем An Uncanny Era является Гавел, который «боялся всех закрытых идеологий», а на вопрос о его политической ориентации отвечал: «Гавелианец». Но у The Trouble with History – другой, очень неожиданный герой, писатель 19 века Мари-Анри Бейль, более известный под псевдонимом Стендаль. Михник видит свою – и нашу – эпоху как зеркальное отражение Реставрации Франции времён Стендаля, когда царил цинизм и карьеризм, а политика выродилась в борьбу за власть и деньги. «Давайте посмотрим на мир глазами Стендаля», — пишет Михник. — «Вместо демократии – власть денег; вместо великой идеи — деньги; вместо качества и вкуса жизни — деньги; вместо достоинства, чести и солидарности – деньги». И в то же время, нарастает стремление реакционных сил искоренить любое свободомыслие, индивидуальность и умеренность.

Михник понимает, что так называемые реалисты будут обвинять его в «пустом морализаторстве» (Они ведь из тех, кто «никогда в своей жизни не пил пива»). И у них есть весомый аргумент. Что Михник может предложить вместо власти и денег?

В то же время, нужно признать, что в условиях Восточной Европы голоса, созвучные голосу Михника, более чем актуальны. Он достоин похвалы и признания. Рост неопределённости на восточной границе Польши ведёт к росту страха и паранойи на фоне собственного воинствующего национализма Владимира Путина, в унисон с такими же тенденциями в соседних с Россией государствах. Призывы к сильному лидеру, искоренению и устранению врагов нации будут становиться только громче. Умеренность падёт первой жертвой, плюрализм второй.

Михник напоминает читателям, что «самым опасным» из аргументов, используемых Коммунистической Польшей с целью узаконить преступления режима, была игра на страхе, что Германия только и ждёт момента, чтобы повернуть историю вспять и наброситься снова. Те же аргументы теперь могут быть использованы с оглядкой на восток, и с тем же плачевным результатом. В настоящее время всё указывает на рост националистической истерии у границ России, а если полякам нужен дополнительный толчок в этом направлении, всегда можно напомнить, что российские военные учения 2009 года по сценарию завершились ядерным ударом по Варшаве. Настают не лучшие времена для «адамов михников». Сторонники умеренных взглядов рады любой поддержке. Однако, как бывший диссидент, Михник может, по крайней мере, сказать, что не только пережил нечто подобное, но бывало, порой, и похуже; и, хотя его взгляды на мир более пессимистичны, чем у его кумира Гавела, пережитое оказалось достаточным, чтобы выразить своеобразный оптимизм, сколь ироничным он бы ни казался. «В Польше», — говорит он, — «возможно все: даже перемены к лучшему».

Источник: The National Interests

Об авторе: БарриГивен – редакторкнижногообозрения New York Times Book Review.

Изображение: ПортретВацлаваГавела /Wikimedia Commons/Zbigniew Kresowaty​.

Ссылки

1. Elzbieta Matynia, ed., An Uncanny Era: Conversations Between Václav Havel & Adam Michnik (New Haven: Yale University Press, 2014), 264 pp.

2. (фр. )обогащайтесь – один из призывов Франсуа Гизо в его обращении к среднему классу

3. Adam Michnik, The Trouble with History: Morality, Revolution, and Counterrevolution (New Haven: Yale University Press, 2014), 208 pp.