Будущее после конца экономики

 

Франко Берарди, 19 августа 2011 года

1. Экономикс – не наука

Конец лета 2011 года и экономические издания всё больше предупреждают, что будет двойная рецессия. Экономисты предсказывают новую рецессию до того, как произойдёт восстановление. Я думаю, они ошибаются. Рецессия будет (в этом я согласен), но больше не будет никаких восстановлений, никакого возврата к постоянному экономическому росту.

Сказать это публично – это нарваться на обвинения в предательстве, цинизме и накликании беды. Экономисты проклянут вас, как злодея. Но экономисты не люди мудрости, и я никогда не считал их учёными. Они скорее похожи на священников, осуждающих плохое поведение общества, призывающих покаяться за долги, расценивающих инфляцию как покарание за грехи, поклоняющихся догмам роста и конкуренции.

Что же является наукой, в конце концов? Без заморачивания в эпистемиологические определения я бы сказал, что наука – это форма знания, свободного от догм, которая может экстраполировать основные закономерности из наблюдений за эмпирическими феноменами, и с помощью этого предсказывать что-то, чему ещё предстоит произойти. Также это путь понимания типов изменений, которые Томас Кун назвал «смещением парадигм».

Насколько я знаю, дискурс под названием «экономикс» не соответствует этому определению. Во-первых, экономисты одержимы такими догмами, как «рост», «конкуренция» и «ВВП». Они отрицают социальную реальность, пребывающую в кризисе, если она не согласуется с диктатом этих понятий. Во-вторых, экономисты не в состоянии извлекать законы из наблюдения реальности, они предпочитают вместо этого реальность подгонять под свои предполагаемые законы. Как следствие этого, они не в состоянии предсказать ничего – и опыт подтверждает это в подавляющем количестве случаев за последние три или четыре года. И, наконец, экономисты не в состоянии распознать изменений в социальной парадигме, и отказываются модернизировать свои концептуальные рамки соответствующим образом. Вместо этого они настаивают, что реальность должна быть приведена в соответствие их устаревшим критериям.

В школах экономики и бизнеса они не учат физике, химии, биологии, астрономии – предметам, заслуживающим названия науки, вместо этого они концептуализируют специфическое поле реальности. Также эти школы учат технологии, набору инструментов, процедур и прагматичных протоколов, предназначенных на искажение социальной реальности, чтобы служить практическим целям: прибыли, накоплению, власти. Экономическая реальность не существует. Это результат процесса технического моделирования, подавления и эксплуатации.

Теоретический дискурс, который поддерживает эти экономические технологии, может быть определён как идеология, в смысле, предложенном Марксом (который был не экономистом, а критиком политической экономии). Идеология, по факту, это теоретическая технология, направленная на достижение особых политических и социальных целей. И экономическая идеология, как все технологии, не является саморефлексивной, а поэтому не может разработать теоретическое самопонимание. Она не может перестроиться в отношении изменившейся парадигмы.

Генрих Геритц Пот, «Flora’s mallewagen». Картина является аллегорией к «Мании тюльпанов», первому спекулятивному пузырю в Голландии 17-го века. Богиня цветов едет на повозке, направляющейся к морю, украшенная самыми дорогими тюльпанами на рынке. Ткачи из Харлема бросили свои инструменты и следуют за повозкой.

2. Финансовая детерриториализация и ветхость труда

Развитие производственных сил, как глобальная сеть умственного труда, которую Маркс называл «всеобщим интеллектом», спровоцировала огромное увеличение продуктивной способности труда. Эта способность больше не может быть обозначена, организована и содержаться в социальной форме капитализма. Капитализм попросту больше не может обозначить и организовать социальную потенцию когнитивной продуктивности, потому что стоимость больше не может быть выражена в определениях среднего необходимого рабочего времени. К тому же, старые формы частной собственности и наёмного труда больше не могут обозначить и организовать детерриториализованную природу капитала и социального труда.

Сдвиг от индустриальной формы производства к семиотической форме производства – сдвиг от физического труда к умственному труду (появились новые направления деятельности, например, дизайн интерьера детской) – выбил капитализм за пределы самого себя, за пределы его идеологического самоопределения. Экономисты ослеплены этой трансформацией, поскольку знания, ранее ими структурированные, были относительно парадигмы буржуазного капитализма: линейное накопление, измеримость стоимости, частное присвоение прибавочной стоимости. Буржуазия, как территориальный класс (класс бюргеров, горожан), была в состоянии оперировать физической собственностью и измерять отношения между временем и стоимостью. Тотальная финансиализация капитала обозначила конец старой буржуазии и открыла двери детерриториализации и ризоматического распространения экономических отношений. Теперь у старой буржуазии не осталось власти. Они заменяются распространяющимся виртуальным классом – скорее детерриториализированным и распылённым социальным пеплом, чем территориальной группой людей – обычно относимых к финансовым рынкам.

{advert=4}

Труд также переживает параллельный процесс распыления и отрыва от привязки к территории, не только из-за потери регулярной работы и стабильного дохода, но и из-за нестабильности связи рабочего и территории. Ненадёжность является эффектом от фрагментации и распыления работы. Умственный работник, по факту, не нуждается в привязке к местности. Его деятельность может происходить на нефизической территории. Старые экономические категории – зарплата, частная собственность, линейный рост – становятся бессмысленны в новой ситуации. Продуктивность всеобщего интеллекта в терминах стоимости (то есть производства полезных семиотических благ) виртуально безгранично.

Итак, каким образом семиотический труд может быть оценен, если его результаты нематериальны? Как могут быть определены отношения между работой и платой? Как мы можем измерить стоимость в терминах времени, если продуктивность умственного труда (креативного, аффективного, лингвистического) не может быть посчитана и стандартизирована?

Психология страха на рынке ценных бумаг. Иллюстрация из репортажа «CBS Evening News».

 

3. Конец роста

Определение роста критично для концептуальных рамок экономической технологии. Если общественное производство не совпадает с экономическими ожиданиями роста, экономисты определяют такое общество как больное. Дрожа, они называют болезнь: рецессия. Этот диагноз не имеет ничего общего с нуждами населения, поскольку не относится к использованию товаров и услуг, но к абстрактному капиталистическому накоплению – накоплению обменной стоимости.

Рост, в экономическом смысле, не относится к росту общественного счастья и удовлетворения базовых потребностей людей. Он относится к повышению глобального уровня обменной стоимости для целей получения прибыли. ВВП, главный индикатор роста, не измеряет общественное благосостояние и удовлетворённость, а служит монетарным мерилом, поскольку общественное счастье или несчастье в основном не зависит от количества денег, циркулирующих в экономике. Скорее оно зависит от распределения богатства и баланса между культурными ожиданиями и доступностью физических и семиотических благ.

Рост – это больше культурная концепция, чем экономический критерий для определения общественного здоровья и благосостояния. Оно связано с модерной концепцией будущего, как бесконечной экспансии. По многим причинам бесконечная экспансия стала невозможной задачей для общества. С момента, когда Римский клуб в 1972 году опубликовал книгу «Границы роста», мы поняли, что природные ресурсы земли ограничены, и что общественное производство должно быть перестроено, исходя из этого знания. Но когнитивная трансформация производства и создание сферы семиотического капитализма открыло новые возможности для экспансии. В 1990-е годы мировая экономика росла в эйфории перспектив бесконечного роста. Это был обман. Даже если всеобщий интеллект бесконечно продуктивен, границы роста описываются в аффективном теле умственной работы: границы внимания, психической энергии и чувствительности.

После иллюзий новой экономики (распространяемой неолиберальными идеологами) и краха «дот-комов», начало нового столетия ознаменовалось наступающим коллапсом финансовой экономики. С сентября 2008 года мы знаем, что независимо от финансовой виртуализации экспансии, конец капиталистического роста уже близок. Это будет проклятием, если общественное благосостояние действительно зависит от экспансии прибылей и если мы не в состоянии переделать общественные нужды и ожидания. Но будет благословением, если мы сможем распределить и разделить существующие ресурсы эгалитарно, и если мы сможем сместить наши культурные ожидания в направлении умеренности, замещая идею о том, что удовольствие зависит от бесконечно растущего потребления.

Биржевое изображение для обозначения бизнеса и финансов.

4. Рецессия и безличная финансовая диктатура

Современная культура приравняло экономическое развитие с будущим, поэтому для экономистов невозможно представить будущее независимо от экономического роста. Но эта идентификация должна быть отброшена и концепция будущего переосмыслена. Экономический разум не может перепрыгнуть в это новое измерение, не может понять изменение парадигмы. Поэтому экономика в кризисе, и экономическая мудрость не может справиться с новой реальностью. Финансовая символизация экономики – это машина войны, которая ежедневно уничтожает общественные ресурсы и интеллектуальные способности.

Посмотрите, что происходит в Европе. После столетий промышленного производства европейский континент богат миллионами техников, поэтов, докторов, инвесторов, профессиональных рабочих, ядерных инженеров и так далее. Как же мы так внезапно стали так бедны? Произошло что-то очень простое. Совокупность благ, произведённых рабочими, была помещена в сейфы ничтожного меньшинства эксплуататоров и спекулянтов. Весь механизм европейского финансового кризиса настроен на самое чрезвычайное перемещение богатства в истории: от общества к финансовому классу, к финансовому капитализму.

Богатство, произведённое коллективным разумом, было высосано и экспроприировано, что привело к обеднению богатейших мест планеты и созданию финансовой машины, которая уничтожает собственность и вытесняет монетарное богатство. Рецессия – экономический способ отображения текущих противоречий между производительными возможностями всеобщего интеллекта и его финансовыми ограничениями.

{advert=6}

Финансы – это эффект виртуализации реальности, действующий в психо-когнитивной сфере экономики. Но в то же время финансы являются эффектом детерриторизации богатства. Финансовых капиталистов не легко идентифицировать, как индивидуальных личностей, поскольку финансы не являются монетарным отображением определённого числа физических благ. Скорее, это лингвистический эффект. Это противоположные функции имматериализации и изобразительного действия индексации: статистика, графики, индексы, страхи и ожидания – не лингвистическое представление о каких-либо явлениях, которые можно найти где-то в физическом мире, как описание, относящееся к описываемому. Это перформативные акты речи, производящие немедленный эффект в момент их провозглашения.

Поэтому, когда вы ищете финансовый класс, вы не можете поговорить с кем-то, провести переговоры или сражаться с врагом. Нет врагов, не с кем вести переговоры. Есть только математические последствия, автоматические общественные сцепки, которые нельзя разорвать или даже избежать.

Финансы кажутся античеловечными и безжалостными, поскольку они – не человек, и не могут иметь жалости. Их можно определить, как математический рак, поразивший значительную часть общества. Тех, кто вовлечён в финансовые игры, гораздо больше, чем личных владельцев старой буржуазии. Часто без ведома и против их воли люди вовлекаются в инвестирование своих денег и своего будущего в финансовые игры.

Те, кто инвестировал свои пенсии в частные фонды, кто в полубессознательном состоянии подписал страховку, кто попал в ловушку лёгких кредитов – все они стали частью финансовой игры. Это бедные люди, рабочие и пенсионеры, чьё будущее зависит от флуктуаций фондового рынка, которые они не контролируют или полностью понимают.

Концептуальный дизайнерский проект Мака Фунамицу для будущего мобильного интернет-поиска, 2008 год.

5. Будущее истощение и счастливая скромность

Только если мы в состоянии освободить будущее (предвидение будущего, концепцию будущего и само производство будущего) от ловушек роста и инвестирования, будет найден путь спасения от позорного подчинения жизни, богатства и удовольствия финансовым абстракциям семиокапитала. Ключ для этого освобождения может быть найден в новой форме мудрости: гармонизации истощения.

Истощение – проклятое слово в рамках современной культуры, которая основана на культе энергии и культе мужской агрессивности. Но энергия исчезает в постмодерном мире пло столькоим причинам, что их сложно перечислить. Демографические трэнды показывают, что с увеличением продолжительности жизни и сокращением рождаемости человечество в целом стареет. Процесс общего старения создаёт чувство истощения, и то, что раньше считалось благословением – увеличение длительности жизни – может стать проклятием, если миф об энергии не заменить мифом солидарности и сочувствия.

Энергия также исчезает из-за того, что базовые физические ресурсы, типа нефти, обречены на истощение или драматическое сокращение. И энергия исчезает потому, что конкуренция бессмысленна и глупа в эру всеобщего интеллекта. Всеобщий интеллект не основан на подростковых импульсах или мужской агрессивности, на драках, победах и присвоении. Он построен на кооперации и распределении.

Поэтому будущее закончено. Мы живём в пространстве, которое за пределами будущего. Если мы переходим к терминам постфутуристического состояния, мы можем отменить накопление и рост, и быть счастливыми, разделяя богатство, которое идёт от прошлого промышленного производства и сегодняшнего коллективного интеллекта.

Если мы не сможем этого сделать, то мы обречены жить в столетии насилия, нищеты и войн.

Источник: The Future After the End of the Economy