Слова о будущем: футорологи провели первый конгресс

Первый Гераклейский Футурологический конгресс, проходивший в Севастополе с 16 по 18 июня, стал для участников таким поводом для самоопределения. В его работе заявили себя несколько групп, ставящих перед собой задачи работы с будущим – киевская, питерская, московско-севастопольская. Вплоть до Конгресса каждая из них варилась в собственном соку, лишь приблизительно представляя, чем заняты другие. Встреча дала не только понимание иных контекстов, она (думается, прежде всего, важно именно это) предоставила возможность опознать и очертить контекст собственный. В частности, киевский. Его представляли в своих докладах Никитин Владимир Африканович, Чудновский Юрий Владимирович, Дацюк Сергей Аркадьевич.

Никитин сделал на форуме несколько докладов. Первый – о целях и задачах группы Foundation for Future, основанной около года назад в Киеве. Об этом говорил также и Юрий Чудновский. Группа, объединившая поначалу методологов и аналитиков, не преуспела в «продаже будущего» отечественным толстосумам. Это объяснимо – ведь будущее а-приори отлично от настоящего, а толстосум не хочет иного будущего, нежели то, где он – толстосум. Статус настоящего его устраивает.

Принципиальный вопрос, конечно, стоит в другой плоскости: зачем будущее, отличное от настоящего, успешным и востребованным на украинском рынке консультантам – Никитину, Чудновскому, Дацюку. Что же им, в маргиналы, что ли, захотелось? Поневоле всплывает аналогия с 1825-м годом и оценкой декабристов современниками. Великую Французскую революцию тогда рассматривали как бунт мужиков, которые захотели стать аристократами, и не понимали, зачем же русским аристократам стремиться в мужики? Конечно, не все описывается в статусных характеристиках. Но в какой-то мере проект FFF на самом деле декабристский.

Сопоставление с другим проектом – а именно, питерским, представленным Сергеем Борисовичем Переслегиным, рельефно обозначило культуртрегерский контекст киевской футуро-группы. Именно через культуру работают с будущим основатели FFF Никитин и Чудновский (оба – архитекторы с методологический закваской). Исторические аллюзии и гуманитарные привязки выкладок их докладов впечатляющим образом контрастировали с прагматикой Сергея Переслегина. Что ж с него, физика, взять – консультант Росатома, проводит форсайты и регулярно издает фантастические романы, а к тому ж авторитетнейший интерпретатор текстов братьев Стругацких.

Но на вопрос о работе в контекстах культуры Переслегин смог ответить лишь, что хорошо относится к ней, в том виде, какова она есть на настоящий момент, а если и работает в парадигме культуры, то – своими фантастическими романами. Несовпадение культуры и искусства, судя по всему, оказалось заветной тайной для российского футуролога. В то время как киевлянин Владимир Никитин эти сферы последовательно разделяет, и в качестве доктора культурологии, и как основатель проекта FFF.

Киевская группа приехала на Конгресс не с пустыми руками – но со свежеизданной книгой «Основание иного». В ней основатели проекта Foundation for Future Владимир Никитин и Юрий Чудновский подытожили наработки последних месяцев. Презентованные ими на Конгрессе доклады были, в основном, разверткой собранных в книге смыслов.

Следующий доклад Владимира Африкановича был посвящен концепции образования, как прямой работы с будущим. Тот, кто задает формат и смысловые содержания образования, имеет в поле зрения две задачи: удержание опыта и создание будущего. Картина, предложенная Никитиным, включала представление о четырех укладах образования. Традиционное идет внутри рода через миф, ремесленное – внутри мастерских через рецепт, профессиональное – внутри профорганизаций через теорию, технологическое – внутри технологических циклов через стандарты, и лишь коммуникативно-содержательное проводит через смыслы к содержанию. Каждый из укладов должен быть доступным, но не обязательным. А вот, что касается обязательного для всех «ликбеза», то здесь Никитин процитировал четыре пункта, заявленных в «Аристосе» Фаулза: обязательно выработать понимание, как обеспечить себе существование, как жить с другими, как жить с собой, в чем смысл мира и нашего присутствия в нем.

Созвучным этому докладу было выступление Юрия Владимировича Чудновского, где он представил схему самоопределения. В соответствии с этой схемой самоопределялся проект FFF, как живое существо среди других живых существ. Схема простраивалась из пространства проектности, и предусматривала самоопределение в отношении Бога, жизни и витальности, а также возможных онтологий. Самоопределение в процессе утверждения оборачивалось самостоянием (то есть отстаиванием занятой позиции), а затем, при позитивной, оптимистической динамике развития, сменялось этапом самодвижения. Владимир Никитин утверждал, что результирующей самодвижения следует считать самоотречение, когда человек (или иной субъект самоопределения) переливает себя, свое содержание – в мир. Таким образом, киевская группа транслировала призабытые ценности бескорыстного служения.

Своеобразное выражение нашли они в докладе Сергея Дацюка. Симтоматично, что этот доклад дважды переносился, и в итоге прозвучал как финальный аккорд теоретических осмыслений, к тому же наиболее обоснованный с философской точки зрения. Причины близящегося кризиса современной цивилизации Сергей Дацюк видит в том выборе, который сделала Европа на заре Нового времени. Тогда мечта Джордано Бруно о героическом энтузиазме уступила прагаматичным идеям Френсиса Бэкона.

Сергей Аркадьевич не прибавляет к своему имени иных определений кроме как «философ» – ни званий, ни чинов, ни должностей. Но на этот раз он свою позицию обозначил не просто как философскую; он принял позицию Пророка. Пророк не ответственен перед своими современниками, он ответственен перед будущим. Позицию Пророка вне теологической традиции поставил под сомнение Сергей Градировский, лидер крымско-московской группы. Но куда же отнести профетический пафос Тараса Шевченко, Джордано Бруно?

С первого же дня Конгресса Градировский артикулировал свою принадлежность к христианской традиции протестантского толка. При поддержке Михаила Дубровского и других членов своей группы он отстаивал будущее в контексте лишь христианского Откровения, и всю ответственность за него полагал на плечи единоверцев. Как первые христиане не мыслили возможности множества Богов, даже если это множество включало их Бога, — так и группа Градировского отказывалась от рассмотрения разных вариантов будущего, кроме того, что предположен в христианской традиции.

Активное присутствие протестантской общины на Конгрессе было вполне предсказуемо, учитывая, что именно Сергей Градировский был его организатором. И надо признаться, отличным организатором, обеспечившим как бытовые, так и коммуникативные аспекты мероприятия. Конгресс транслировался в он-лайн режиме, и докладчики по ходу дела отвечали на вопросы интернет-аудитории. Организаторы также позаботились о создании интернет страницы, где можно ознакомиться с содержанием докладов, звучавших на Футурологическом конгресс. Мне остается лишь отослать к этому ресурсу всех, нуждающихся в подробной информации.

Но это не все.

Конгресс вынес на поверхность неожиданный вопрос. На каком языке должны быть произнесены слова о будущем, какой принцип может быть положен в основу этого говорения?

Язык, в котором называется и рефлексируется будущее как Иное, не может быть приемлемым для тех, кто укоренен в настоящем. Для таких людей элементы будущего в языке неприятны, их игнорируют и не употребляют в приличном обществе. Иное попадает в язык, например, с завоевателями, и соответствует нежелательному будущему, с точки зрения покоренных аборигенов. Или с принятием новой веры, и тоже не радует блюстителей привычной старины.

Иное в виде особых речевых структур в замкнутых средах может существовать на периферии общества десятилетиями, не раскрывая себя для обывателя, живущего в своем настоящем. Но потом оказывается, что владение этими квази-диалектами облегчает интеграцию в будущее, которого не избежать. К таким структурам, кажется, можно отнести сленг хиппи и меломанов (вестернизировавший Восточную Европу), или диалект офеней (актуализированный коммерческой и плутовской эпохой). Эти языки подобны волне от взрыва, которому еще только предстоит взорваться. Такая же судьба ждет и язык философов-методологов, заявивших намерение работать с будущим. Они, правда, должны не только найти слова и принцип такого говорения, но и подтвердить действенность своего говорения наступлением этого будущего.

Самый радикальный и выразительный случай языка как носителя Иного, конечно, представляет собой латынь, более, чем какой-либо иной из «мертвых» языков. Маркером инаковости латыни можно считать ее непрактичность, недемократичность и неудобопонятность. Ее миссия в средневековой Европе была одновременно и трансцендентной, и мирской. И хотя в своей одновременности трансцендентная и мирская составляющие были практически неразрывны, судить о них удобнее порознь.

Мирская миссия латыни реализовалась в том, что она, как квинтэссенция и маркер культуры, соединила достойное подражания прошлое и не повторившее его будущее. В темнейшие из темных веков она пронесла в себе заархивированную память о величественном прошлом Рима. В университетах самого раннего Средневековья, как в ковчегах культуры, таилась грядущая Европа, и просматривалось, провиделось, (пред?)полагалось ее будущее, простершееся во времени, в своем огрублении, от университетской до коммерческой корпоративности.

Похожее на времена Боэция, Августина и Ямвлиха, сейчас приходит время бросить в будущее семена проектности, которые когда-нибудь прорастут Возрождением. Близость темных веков Нового средневековья пророчит киевский философ Сергей Дацюк, а питерский футуролог Борис Переслегин лишь надеется, что их длительность можно сократить, но избежать – вряд ли. Вопрос, в каком языке воззвать к будущему?

Может быть, это должен быть язык технологий и математики, в строгости которого нельзя усомниться? Язык информатики, компьютерных программ и, на худой конец, схем и, прочерченных геометрически, технологических циклов. Не апогей ли этого языка – подвижные расстановки по Хеллингеру, применяемые Переслегиным в целях провидения истинного положения вещей. В них даже человек, живой и разогретый яростным общением, обретает бесплотную знаковость и абстрагированность от самого себя. Что ж, формализованный язык схем и знаков – именно тот, в котором и нуждается говорение о будущем?

Однако тут стоит вернуться к латыни. И поставить вопрос, была бы она столь эффективна в своих мирских задачах, не будь они – оборотной стороной ее трансцендентной миссии. Будущее стучалось в латыни как Пришествие, и в эсхатологическом смысле, и в эмоциональном ужасе прихода Иного. Может быть, Лютер просто искал способ унять этот ужас Иного, когда переводил Святое писание на национальный, удобопонятный язык? Любой стал говорить языком Откровения. Так национальный язык приобрел значимость. Живущим в инерции этой значимости следует задуматься, почему же футурологические дискуссии идут в Украине по-русски. Хотя с точки зрения будущего это вряд ли важно. А с перспективы Пришествия и подавно, оно обойдется без языка. Но Пришествие – не конструктивное будущее.

А на Первом Гераклейском футурологическом конгрессе была осуществлена попытка все же говорить конструктивно. И здесь были представлены и язык культуры, осознанно приуготавливаемой к своему Возрождению и даже – более того – длению, и эсхатологические откровения о грядущем, и технологического генезиса футуризм, с его прагматикой и лирикой стругацки-азимовской традиции фантастики. В конце концов, язык говорения о будущем создается в говорении о будущем. Важно лишь начать.

В названии Футурологического Конгресса неспроста затесалось слово Первый. Если этот заявлен как Первый, значит, будет и Второй. Но все по-настоящему конструктивные и рабочие процессы происходят в промежутках между публичными акциями и толчками извне, такими как прошедший форум. Тем более что работа Конгресса будет продолжена совместными проектами. Это дополнительный фактор, чтоб в годовом промежутке хоть сформировалось, если не окрепло, новое футуристическое арго.