Лариса Гениуш. Поляки

 

Честно говоря, я даже не знаю, какое предисловие к «польскому фрагменту» из «Воспоминаний» ГЕНИУШ писать. По-моему, он самодостаточен. Скажу только, что некоторая «разорванность» публикуемого ниже текста объясняется тем, что «Воспоминания» свои ГЕНИУШ писала не о поляках и не о чехах. Это я вырвал все, касающееся их из ее текста.

Ларыса ГЕНIЮШ
«Споведзь»
(«Польский фрагмент»)

Тяжело было найти подходящую работу при Польше, особенно когда родители были относительно обеспеченные. На высшее образование не было средств. Оставалось работать на земле и ждать мужа. Подсознательно я мечтала о муже, но он должен был быть белорусом. Таких не было, были только крестьяне*), но все равно мой муж будет белорусом! А сватов было много, дело доходило до трагедий, а иногда и до смешного. Мы были православными, поэтому сваты начинались с молодых попов. «Купи себе частый гребешок, бороду чесать своему мужу», — смеялись сестры и я вместе с ними. Иногда люди, только увидев меня, уже просили у меня руки. Это было удивительно и непривычно. Мама всех их не любила, а ее подруга, пани Ядвига ЗЕЛЯНКЕВИЧ, говорила: «Нет кавалера для пани Ларисы, только ПИЛСУДСКИЙ!» Это был сильный комплимент, но милая пани Ядвига забыла о преклонном возрасте польского маршала, а думала только о его знатности. Мне он как жених и в голову бы не пришел, поскольку — не был белорусом…

*) У ГЕНИУШ именно так.

Земля была для нас всем: колыбелью, хлебом, песней, любовью, могилой. Чем больше земли, тем более надежное завтра, и никакой больше нет надежды на спасение. Вот еще служба у панов или у евреев, или отъезд в тяжелые работы на чужбину. Национальное самосознание формировалось у нас постепенно, с трудом. Хлопцы-активисты «Громады»*) или совсем не возвращались, или — окончательно потерявшие здоровье, покалеченные дефензивой**) — не жильцы больше на этой земле.

*) Белорусская рабоче-крестьянская громада — революционно-демократическая организация в Западной Белоруссии (1925-1927).
**) Довоенная служба внутренней безопасности Польши [прим. перев.].

А поляки и люди у них на службе были как слепые, — как же они издевались над нами! Душили налогами, смеялись над нашим языком, не признавали нашего народа, как будто идеи демократии и свободы не тронули их сердца и умы, в наличии которых [у поляков] я даже начинала сомневаться… Рядом с белорусской нищетой — высокие зарплаты их мелких чиновников и их страх перед нашим существованием.

Пришла весна, наступила Пасха. Дефензива сделала жестокий налет на наши села, так что возле села Пятрэвичи взяли и моего дядьку Степана, когда я была у его старшего — Николая. Ведут беднягу с закованными руками, а он просит меня, чуть не плача, чтобы я его спасла. Ну и как я его спасу? Быстро запрягла коня и подъехала туда, куда его увели. Много мужиков насобирали поляки с деревень. На мою телегу посадили дядьку и нескольких полицейских, а к оглоблям с обеих сторон привязали наручниками хлопцев. Я еду и боюсь, чтобы конь не понес — из-за этих прикованных парней… Незаметно расспрашиваю их: куда их ведут и за что. Понемногу завоевываю их доверие, языки развязываются, слышны реплики о том, что так и должно быть там, где делается политика… Подъезжаем до так называемой «Чертовой горы», а там слева — лесок. Конь еле тянет тяжелую телегу. Смотрю, полицейские поспрыгивали с телеги, чтобы коню было легче. Тут дядька мой шепчет мне: «Ларочка, когда они сядут, схвати их за ружья, я сигану в лес, потому что не выдержу побоев, боюсь, что выдам всех…» Я ему говорю: «Сиди, дядька, спокойно, я тебя выручу, а то всадят тебе пулю в одно место, — сгинешь тут, как миленький». «Чортова гора» закончилась и мы всей со нашей невеселой кампанией двинулись дальше. Возле Зэльвы*) меня попросили слезть с воза, посадив за вожжи какого-то мужика. Видимо, боялись, что они слишком много мне рассказали. Но я уже знала, к кому мне идти в Волковысске и через кого там действовать. Я переночевала у каких-то людей, не пошла к ГЕНИУШАМ**), поскольку надо было думать, как завтра попасть в Волковысск. Автобусов тогда не было. Наутро я просто попросила дядьку из их команды отвезти меня в Волковысск. К моему удивлению, он согласился. Конь был хозяйский, ухоженный, и к пополудню мы были уже на месте. Помню: пан КАЛАЧЫНЬСКИЙ — главный следователь и одновременно муж моей подруги Лины ЖЫЖУН. Пробралась я к нему и прошу его: «Не бейте хоть вы этих вчерашних арестованных, особенно моего дядьку». — «А разве мы бьем кого?» — выставился он на меня. Сто доказательств было у меня в ответ на это, но я промолчала… Короче говоря, дядьку моего не били. А через пару дней и вообще выпустили. Приехала тетка и забрала его, пьяненького, домой. Но я видела, как вели по улице хлопцев под конвоем, они шли нацыпочках, едва ступая: это значит били их резиновыми дубинками по пяткам. Вот гады! Еще они умели подвешивать кверх ногами и лить воду в нос. Что ж, эту культуру хорошо освоили правоверные католики. Было невесело, но меня все благодарили, а я молчала…

*) Деревня родителей мужа Ларисы ГЕНИУШ. В нее она вернулась после освобождения из лагерей в 1956 году. В ней и похоронена.
**) Родители мужа Ларисы.

В Зэльве начались массовые аресты. На 1 мая в школе, кажется в конной, дети замазали сажей портреты ПИЛСУДСКОГО и написали на досках, что они хотят белорусскую школу. Кое-где раскрыли коммунистические ячейки. Днем забирали взрослых а утром вели непослушных пастушков, когда люди еще спали. Говорят, что всех сильно били. Когда одного из них вызвали на допрос, он попросл ножичка, чтобы немного подкрепиться передачкой, которую ему принесли. Схватив ножик, который протянул ему конвоир, он на его глазах зарезался, воткнув нож себе в горло. Умер быстро, и потом все об этом долго говорили. Говорили, что даже сами поляки возмущались на вскрытии, поскольку все тело этого хлопца было отбито от костей. Меня эта история сильно взволновала, мне было так горько за свой народ. Я написала мужу письмо, в котором кричала каждая буква, и понесла его на почту. Там встретил меня один поляк, дед которого участвовал в восстании, — некий пан ИЖЫЛОВСКИЙ, — который сказал, что завтра будут хоронить этого мальчишку, спросив, не хочу ли я на него посмотреть? Сегодня, пройдя все тюрьмы, я понимаю, что это была провокация, но тогда мне все казалось правдой и я пошла с ним…

Приближались польские выборы, на которых кандидатов назначали сверху. До этого, весной, умер ПИЛСУДСКИЙ и поляки решили еще сильней прижать нацменьшинства. Уже не говорили «Белоруссия», а только «восточные кресы», а национальность нашу писали «тутэйшими». Не умнее, не лучше ли было им по отношению к нам быть демократами в общей державе, но напрасно было здесь взывать к разуму. Все белорусы бойкотировали их выборы. Не пошли на них и мы.

Каким же было наше удивление, когда мужу не разрешили выезжать из Польши. Тут нам припомнили и то, что мы не участвовали в выборах. Мужу осталось сдать только пару экзаменов и вот — все рушится… Мы договорились с мужем, что никому не будем давать никаких взяток, что было широко распространено в Польше, а будем бороться за справедливость во всем. Все это выглядело теперь смешным и надо бы спасаться любым способом. Муж пошел к зэльвенской деятельнице пани ХАЕНЦКОЙ, — жене местного врача, она его едва выслушала и сказала, что белорусу необязательно быть врачом, что у отца есть 6 гектар, их надо пахать и больше никаких разговоров… От такой наглости мужу стало страшно: так вот чего они хотят от нас, чем же они лучше ГИТЛЕРА? Муж решил выехать правдами и неправдами! Нам посоветовали обратиться в Волковысск к старосте. Мы поехали вместе с мужем, — я уже на последнм месяце беременности. Большой зал. Наконец, он входит. Я сижу, стоять мне тяжеловато. И вот летит ко мне, как ошалелый, полицейский, грубо тормошит меня за плечи и кричит: «Немедленно встать!» Боже мой! И это — люди? Муж — побелел, как полотно, но что он может сделать, бессильный против этого хамства? Говорю со старостой я, я — спокойна. Нет, — говорит, — нельзя моему мужу ехать учиться. И это «зэ взгленду на добро паньства»*). Интере-есно… Нам здесь мешает многое, в том числе и то, что чехи к мужу хорошо относятся. В это время была разлита страшная ненависть между этими народами, они презирают друг друга. А это все сказывалось и на нашей судьбе…

*)  «Из государственных соображений» (польск.).

Но вот мужу дали разрешение на выезд. Он обратился с просьбой к одному польскому помещику, а тот к своему знакомому министру, и только так ему удалось получить его.

***

Мы должны были пересаживаться в польский состав, а пока шли на таможню. Я в жизни не видела такого страшного, буквально зверского человека, как этот польский таможенник с седловатым носом. Он стонал, рвал и швырял вещи, наводя на всех ужас. Мой спутник поляк как-то не волновался, они, видимо, к такому привыкли, но в Праге подобное можно было видеть только в гестапо. У меня был паспорт без гражданства, но это животное схватило мою книжку «Ад родных ніў»*). Он тряс ею и кричал: «Что это за «русиш литература». Заволновался и мой спутник, который спросил у меня: «Что это за книжка?» Когда я ему растолковала, что книга моя издана в Праге, он это проверил, потом поговорил о чем-то с таможенником и, схватив мой чемолан, скорее повел меня к поезду.

*) Сборник белорусских стихов ГЕНИУШ, вышедшая при немцах в 1942 году.

Пришлось мне сказать моему спутнику, что я — поэт, и это привело «фрица» в восхищение. Удивительный был человек — фамилия у него была славянской. Он совсем ко мне переменился и чуть не плакал, переживая, что я еду в самое пекло. Пригласил меня пообедать в вагон-ресторан, где щедро расплачивался своей карточкой за двоих. Я заказала ему коньяк, а он мне предложил свой десерт. Немцы на нас поглядывали, но он держался джентльменом. В Варшаве он проводил нас с РУСАКОМ в зал ожидания для немцев и не оставлял нас, пока не сдал нас с рук на руки доктору ЩОРСУ*), которого он разыскал в Варшаве и не убедился в том, что это порядочный человек и ничего мне не угродает. За все это он просил меня только о том, чтобы я ответила ему на письмо, когда он напишет мне в Прагу.

*) РУСАК – и ЩОРС – деятели белорусской эмиграции в Германии.

В Варшаве у поезда чем-то торговали худенькие мальчишки. Бродили нищие и голодные люди. На их фоне уверенно смотрелись сытые немцы в военной форме с их элегантной фрау, которые, кажется, не замечали несчастных, или легко мирились с их незначительной ценностью. Поляков стало жаль. Страдал народ наш терпел, а поляк затуманенный, думал порой, что он теперь — господствующая над нами нация, но теперь сурово был наказан. По дороге, в одном купе с нами ехали немцы из отпуска. Среди них был некий швейцарец-железнодорожник, который смело говорил мне о том, что прекрасно понимает белорусских партизан.

Ближе к Польше появились немцы, которые ехали в отпуск домой. Это были, видимо, «фольксдойчи» — немцы, проживавшие за пределами Германии, потому что говорили они по-польски. Они везли из Италии шелковые чулки, шелк и другие подарки своим дамам.

Варшава показалась мне грустной и безлюдной. Каждый дом, где жили немцы, был оцеплен колючей проволокой. Это добавило моего уважения к полякам. Места в трамваях делились на те, что для немцев, и те, что для поляков. Люди на улицах выглядели напряженными, мрачными и одетыми очень бедно.

Завтрашним утром мы уже ехали в сторону Белоруссии. Возле Белостока стали появляться поезда, пущенные под откос, и чем дальше, тем их было больше. Пассажирский поезд шел только до Волковысска, а дальше уже были только военные поезда, на которые нас никто не хотел брать. РУСАК, — пень пнем, ничего не предпринимал, не думал, только сидел, сопел или дремал. Мне посоветовали обратиться к некоему начальнику. Тот был весьма расстроен. Грустно поглядел на меня и спросил, не боюсь ли я ехать? Я сказала, что не боюсь и ехать нам надо… Ехали мы, минуя Зэльву, а там где-то был брат мой, родители мужа, но заезжать к ним было рисковано и для меня и для них…

В Белостоке стояли колонны евреев со звездами на рукавах. У них были отупевшие лица, поскольку стояли они здесь, а сами отсутствовали, душой были далеко. Трагично было то, что никто их не мог вытащить из этой бездны, хотя немцев, кажется, было не так уж много: если бы кто кинулся — хоть кто-нибудь да убежал бы… Поезд летел по родной земле, но она была какая-то пустая. Весна нынче была ранняя. В Праге только начала цвести сирень. На полях попадалось множество перевернутых кверх гусеницами танков, направлявшихся на Запад. Теперь они застыли, кошмарными монументами трагичной беспомощности. Вдоль железнодорожного полотна лежала на боку пара паравозов с перевернутыми вагонами, и возле них серые, очень бедно одетые женщины пасли своих коров. Мужики, которые что-то делали на поле, на головах имели какие-то нелепые, импровизированные шапки, как будто война шла здесь веками и все шапочники погибли. На станции в Волковысске носильщики с рикшами перевезли наши вещи на пригородный поезд.

Мне сильно хотелось пить, мы подъезжали к Мостам. Везде видны были надписи: «Только для немцев» — это было страшно, но меня это сильно злило. Я вошла в буфет и сказала, что я не немка, но хочу пить: «Вот вам деньги, дайте пожалуйста лимонад». Мне дали бутылку и я взяла ее в поезд. Немец-отпускник посоветовал мне больше так не делать. Но как тут выдержать, когда вся нечисть только и знает, что заводить у нас свои порядки, абсолютно не принимая во внимание местного населения и его законных прав… Сколько же это все будет продолжаться?

***

Наступил вечер. За Лидой поезд уже почти не останавливался, гнал изо всех сил. Видно было, что здесь партизан было мало. Немцы начали петь про «гаймат»*). Они были рады, что скоро будут дома. Мы сошли под Вильно и пошли к ЯРЕМИЧУ, который приглашал нас. Жена его, полька, и дочь не очень рады были нашей кампании, но нас покормили и я пошла спать, а мужчины остались говорить. Утром я пошла проведать свою куму пани МАЛИЦКУЮ. Она очень ждала прихода русских, потому что объявился некий ксендз, который рассказывал всем о любви СТАЛИНА ко всем католикам. Этот ксендз — или продажное, или наивное создание. Он был тогда весьма популярным в Польше. Мы попрощались с ЯРЕМИЧАМИ и поехали в Вильно пригородным поездом. Лицо мое обветрилось, ноги отекли. Мы шли под Острой Брамой**) к НАЙДЮКАМ. ЕЗАВИТОВ***) купил мне по дороге ягод, МИРОНОВИЧ принес мне мороженое, как ребенку…

*) Heimat нем. — Родина.
**) Острая Брама – знаменитая арка в литовской столице, на венце которой изображена почитаемя поляками Божья Матерь Остробоамская, вошедшая в фольклор.
***) Кастусь ЕЗАВIТАУ (на русский язык его имя фамилия переводятся как Константин ИЕЗУИТОВ) — белусский политик из националистов.

Поляки разгромили чешское консульство в Варшаве и чехи никого пока в Прагу не пускали. Велели приехать через пару недель.

Муж писал ко мне часто, но вернуться в Польшу уже не мог, его тут уже преследовали и совсем не скрывали, что посадили бы его после поимки в Картуз-Березу*). Я была у родителей, помогала своему отцу по хозяйству в наших Жлобовцах. У нас были огромные долги к местным купцам, премущественно уже выплаченные нами. Отец сильно переживал по этому поводу. Было бы слишком долго описывать всю мою борьбу с кредиторами, нападение секвестраторов**) на нас и на соседнее село. Как они волокли наших коров, телят, полотна, ковры и лен. Как били сапогами беременную женщину, после чего у нее случился выкидыш пятимесячным младенцем. Как потрошили девичьи сундуки, в которых матери складывали им приданное на свадьбу… Никто не наказывал обидчиков за их издевательства над нашим народом, а у чужаков от этого сердце не болело. Это были нелюди и такие и сегодня безнаказанно преследуют и душат остатки нашей жизни, делая с нами, что хотят. Даже письмо от сына идет сюда в два раза дольше обычного, или этих писем нам не отдают вообще. Иногда кажется, что мы живем среди нелюдей…

*) Концентрационный лагерь, созданный правительством Польше в местечке Береза Картузская Полесского воеводства (1934-1939).
**) Sekwestrator польск. — судебный исполнитель.

Был конец 1937 года. С полей тянуло холодным ветром и солнце заходило уже как-то совсем кроваво. Вечерами и ночами вспыхивали пожары, частые, как на беду. Отца вызывали в администрацию за выписку белорусских газет и пригрозили штрафом и неприятностями, но отец уже привык к угрозам. Наши газеты расширяли знания о Белоруссии, рассказывали нам о нашей истории, вокруг них группировались наши лучшие писатели. Они вдохновляли нас умно, обоснованно, не лозунгами, а бесспорными аргументами в пользу нашего права на нашу самостоятельность, независимость.

А народ стонал. Поляки еще имели наглость упрекать нас в том, что мы их не любим, неблагодарные им, видите ли, за путы… Протест против них рос. Я молчала, но все это оседало на сердце жаждой борьбы за лучший мир.

После раздела Чехословакии поляки начали сильно преследовать нас. Они категорически потребовали, чтобы чехи вернули нас в Польшу, ведь мы были польскими гражданами. Сложилось безвыходное положение и нас могли выгнать. Кто-то посоветовал мужу, чтобы мы сходили к одному из чешских сенаторов и попросили его поручиться за нас. И вот идем мы с Юриком, я веду его за руку. Когда мы туда пришли, все засмотрелись на чудного хлопчика, который читал чешские стихи. Пан сенатор принял нас весьма любезно. Я очень неумело попросила его помочь нам — просить за себя мне всегда было трудно. Он велел своей секретарше написать что-то, затем подписал бумаги и так мы попали в руки чиновников чешского правительства. Они уже успели купить Юре чешских книжек для детей и даже собрали ему немного денег. Я старалась не показать вида, что не привыкла к подачкам, я сама привыкла давать людям, но все они были такими приветливыми, что я взяла эти подарки для сына и мы сердечно распрощались с ними. Так мы остались в Праге и грозный начальник полиции по делам иностранцев, какой-то словак, уже не мог нас просто так выгнать.

Поляки уже пронюхали о моих обидах на них и родители писали мне со страхом, почему я не молчу в своей Праге, мол там поляки жалеют, что выпустили меня из рук… Я читаю польские газеты. Краковский «Курьер Поранны» писал, что поляки наверняка разобьют немцев и тогда они расширят свои границы так, что польский солдат подаст руку японскому*). Но куда уже расширять границы Речи посполитой! Кого Бог хочет наказать, у того отнимает разум, — думала я. Мы только успели сделать портрет Юры и послать его родителям, как немцы напали на Польшу. Жалко было наших людей, наших родителей, нашу землю. Война — это не шутка, а немцы — не ангелы! Но вышло еще хуже, чем мы думали. Объединение Белоруссии и ее «освобождение» только увеличило горе моей семьи. Вскоре нам написали, что отец поменял свою квартиру на худшую в Гродно, и я уже знала, что это значит. Мои опасения подтвердились и мы от своих знакомых односельчан узнали о том, как у стены одного из сараев в Зэльве казнили 21 человека, в том числе старенького батюшку ЯКОБСОНА, зэльвенского ксёндза и др. Боже мой, кому и зачем это было нужно? И если кто и ждал чего, то только не этого. Этот старенький батюшка, помню, очень любил тюльпаны, а матушка его была маленькая, как куропатка. Он приходил к нам крестить нашего Юрика и был такой бессеребренник. Что там дальше у нас происходило, я не знала, но судьба отца меня встревожила и я спрашивала себя: ну за что?! Я не знала, как им помочь. Написала письмо в Половки, к человеку, который многим нам был обязан, к Люцику ВЛАДКУ. Это был набожный человек, наш сосед. Он у нас траву косил на полях под засев. Мама лечила его детей, женила их, даже на их свадьбе каравайницей была, что было не в ее правилах. И вот этот человек предал нас, первым подписавшись за вывоз мамы с детьми, потому что отца уже добивали в гродненской тюрьме вместе с его братом Володей и племянником Виталиком. Сын этого Люцика, тоже Владимир, теперь важный православный священник, который постоянно ездит за границу. Говорят, что он партийный.

*) У ГЕНИУШ: «Кракаўскі «Кур’ер поранны» пісаў, што палякі немцаў разаб’юць, напэўна, і тады пашыраць свае граніцы так, што польскі жолнеж падасьць руку японскаму«...

Я старалась не задевать наших недавних врагов. Лежачего не бьют, — учил меня отец. Мне их было жаль, хотя многие из них ничему не научились и после такой беды. Поляки на наших землях, как могли, выдавали немцам наших. Они влияли на всех гауляйтеров, благодаря своим хитрым женщинам. Страшно было смотреть на все это. Они просто забыли, что идет война и что свои люди тоже гибнут, как мухи. Литовцы с латышами, насколько мне известно, тоже старались «очистить себе землю на будущее», то есть — уничтожать довольно пассивных белорусов. Как тяжело это все было выносить…

Степень моей любви, казалось, утроила мои силы. Душа моя трепетала в моих стихах и все прислушивались ко мне, даже чужие. Поляк прислали из Варшавы человека, который сказал мне: «Так держать!», и что и там покупают «Ранiцу»*) только из-за моих стихов, а после он даже заказывал мои книжки. Чешский профессор ТИХЫ, известный славянофил, написал мне, что уничтожит все, что издавалось эмиграцией на протяжении 25 лет, оставит только мои стихи. Переводы их на чешский он уже сделал… Профессор ТИХЫ был слабым человеком. Когда меня выдавали Советам, он охотно кинул в меня камнем, чтобы после выхода моей книги «Неводом с Немана» в 1967 году опять выразить мне свою признательность. Что ж, я на него не сержусь, потому что ни один народ не издевался надо мной и над моей семьей так, как белорусский… Ни один народ так не унижал своих поэтов, своих женщин. Садистские, изощренные мучения я продолжаю испытывать почти ежедневно даже от людей, которые вчера еще были друзьями… Каждый хочет, чтобы я думала так же, как он, чтобы я так же, как он, продала свою душу, свою белорусскость и все то светлое, что я взрастила в своей душе с самого раннего детства.

*) «Ранiца» — белорусская газета, выходившая на оккупированной немцами территории.

***

Нас поместили в уже знакомые мне «аппартаменты вагонзака», заполнив нами уже и без того переполненные клетки. Мы с Ниной КАМБЕРСКОЙ, кажется из Минска, и еще одной, беременной женщиной с Бреста, попали в клетку с ксендзами. Могли поговорить. Ксендз Лазарь знал много языков, правда, он не считал нужным в Белоруссии знать белорусский язык, но это пусть ему Бог простит, который предоставил белорусам возможность пострадать за свое будущее, в которое мы всем своим сердцем верим. Была католическая Великая Пятница и все были немного под ее впечатлением. Ксендза осудили на 10 лет, а за что, он даже толком не знал. Зато он хорошо знал день своего ареста задолго до него, а также день своего освобождения. Знал он это из пророческого сна, из которого многое уже сбылось…

Нас вызвали на этап. Этап собирался большой. Я глазами искала своих этапных друзей. Никого из них не было видно… Наконец, среди толпы я заметила ксендза Лазаря. Он был сам на себя не похож: шапка у него вся была в дырках, пальто оборванное, а на ногах — не ботинки, а какие-то ужасные резиновые калоши. С плеч свисала пустая торба. Ксендз, заметив меня, не обращая внимания на крик охранников, бежал в мою сторону, глаза его светились радостью: хоть кого-то из своих увидел. Голос ксендза дрожал и прерывался рыданиями. Он вышел из пекла и наконец-то увидел людей. Бедный, — он не мог передать словами того кошмара, который пришлось ему пережить в камере блатных, обобравших его, раздевших, и издевавшихся над ним. «Я ксендз, — говорил он, — я знаю грехи людей, знаю об их падении их на самое дно, но о том, что я видел и пережил здесь, я никому не могу даже рассказать, настолько это ужасно. Утешает только то, что такая молодежь — у страшнейшего врага человечества. Она-то его и уничтожит». Жалко было смотреть на бедного ксендза, которому столько досталось. Он сказал, что хотел однажды вызвать надзирателя через глазок, схватить его за чуб и колотить того головой об стену, только чтобы ему к 10 годам добавили еще 15, как всем порядочным людям. Потому что в подобном товариществе советской молодежи с десятилетними сроками он просто не выживет. Ксендз искренне завидовал нашим 25-летним срокам*)…

*) Лариса ГЕНИУШ была приговорена к 25 годам лагерей, но отсидела из них «только» 8 (1948-1956)…

Камера, в которую нас привели, была небольшой, но полностью забитой людьми. На нарах, везде на полу, — пальцем некуда ткнуть. На этап нужно одеваться в лучшее, а то блатные все разворуют. На этот раз и я одела свой серый английский костюм, пальто и беретик. Стою в углу и думаю, где может быть сейчас мой муж. Тут подошла ко мне молодая полька и позвала к нарам, на которых разместилась большая кампания. Из нее выделялась седоватая женщина с красивым орлиным профилем, в лагерных лохмотьях и ужасных чунях на ногах, но не смотря на это, — самая благородная по виду из всей ее челяди. Она спросила у меня, кто я по национальности? Я отвечала: «Не все ли Вам равно?». Она настойчиво продолжала спрашивать. Тогда я сказала: «Мою национальность вы, поляки, не признаете и не любите, я — белоруска!» — «А как Вас зовут, кто Вы?» — «Ну, это Вам тоже ни о чем не скажет». — «А все-таки?» — продолжала Гражина ЛИПИНЬСКАЯ, — та самая благородная женщина, лицо которой светилось силой и болью. Я назвала свое имя и пани Гражина аж вскрикнула: «Так Вы — поэтесса!» — и тогда между уже пошел разговор обо всем. Пани Гражину везли с Севера в Караганду, нас — на Север. У нее была превосходная память и она рассказала мне, кто еще в прошлом веке ехал этим путем, гонимый москалями после восстаний. Это был Киров, — прежняя, страшная Вятка, через которую гнали тогда пешком несчастных предков поляков точно такие же, только теперь совсем уж одичавшие, бесчеловечные москали…

Вечером пани Гражину и почти половину переполненной камеры вызвали на этап. Мы обнялись. Перед прощаньем она зашила мне в пальто свой адрес. Она была опытной, практичной узницей. Ее адрес я сохранила до своего освобождения. Он выпал уже дома из моего порвавшегося пальто…

Я осталась на нарах со знакомой пани Гражины, молодой женщиной, кажется, из Белостока, которая рассказала мне то, что не успела рассказать она. Что 300 полек посадили за [причастность к] АК*) и что пани Гражина была в Минске главной представительницей Лондонского правительства. Значит и во время войны не только свою территорию, но и нашу забрать себе планировали после немцев… О, край мой! Сколько же врагов разрывают Тебя на части, забывая о том, что и Ты имеешь право быть свободным! Пани Гражина, правда читала мне стихотворение о том, что Белоруссия — сестра Польши, но я по своему опыту уже знала о «родственном» отношении Польши к нашему народу. Это было ужасно… Ну а теперь и они, и мы оказались «в когтях ГПУ»**), как некогда писал АЛЕХНОВИЧ. Общий враг объединяет…

*) АК (Armia Krajowa) — Армия Краёва, польская подпольная военная организация периода нямецкой оккупации. Подчинялась Лондонскому эм грантскому правительству.
**) ГЕНИУШ цитирует название известной в белорусских кругах книжки Франтишка АЛЕХНОВИЧА «У кiпцюрох ГПУ».

РОМАНЧУК*) первые пять лет своего срока отбыл в бытовых лагерях среди блатных, — ужасного по своей безыдейности и бесчеловечности бандитского элемента. Поэтому, когда он попал в лагерь к политическим, ему показалось, что он оказался среди порядочных людей. О наивный! Самый отъявленный бандит не так страшен, как эти сталинские «дети», которые, утратив покровительство «самого мудрого», не имеют никаких других стремлений и чувств, кроме как вернуть его ласку к себе снова… Любыми средствами… РОМАНЧУК сразу же начал действовать. Он организовал протест и лагерное восстание против бесправия и издевательств, сгруппировал людей. Я знаю, что он был связан с неким полковником или генералом ПАВЛОВЫМ, а также — с генералом Болеславом РУТКОВСКИМ**), поляком, который позже и выдал РОМАНЧУКА. Поляки обычно даже в лагере уничтожали все проявления белорусской мысли, и спокойно сотрудничали с врагом, — настолько сильна была их закоренелая жажда колонизации Белоруссии и Украины…

*) Знакомый ГЕНИУШ.
**) Википедия поди знает, кто это такой…

Поляки никогда не могли согласиться с правом белорусов на белорусские земли. Они уничтожали нас везде. Даже в лагерях. Как мячик, перекидывали друг другу наши земли русские с поляками. И те и другие роскошно жили за наш счет. Для нас из них не жил ни один, за исключением, может быть, ФЕДОРОВСКОГО. Народ довели до неимоверной нищеты, принизив до предсмертной нужды. «Громаду» уничтожали, как те, так и другие. Планово и по взаимной договоренности. Всех ее деятелей. СрезАли и срезАли головы нашего подрастающего народа. Жертвы гибли молча. Никто из нас не кричал и не протестовал. Даже в ужасном 37-м году – слова не сказал за всех наших писателей, за Березу Картузскую. Шли биться за Польшу, за свои путы… Наступал ГИТЛЕР. Он был ужасен. Но разве менее ужасным был для нас СТАЛИН? О гитлеровских жертвах еще не слыхать было, а сталинские превышали все наши представления о своевольной, легальной преступности. Из кого выбирать, если оба — нелюди? Рассказывали, что когда в Белосток пришли немцы после Советов, а поляки вышли встречать их с цветами, то один немец, говоривший по-польски, сказал им: » Nie ojciec poszedl, nie matka prszyszla…»*). И был прав. Нам оставалось только выжить, сберечь народ физически, защитив бездольных и несчастных от погибели…

 

*) «Не отец ушел, но и не мать пришла»…

Перевод и отбор материала были сделаны Владимиром Дворецким