К вопросу о кризисе — что это такое?

 

 

Примерно месяц назад мы презентовали нашу книгу по кризису — с громким и сложным названием «Пролегомены к антропологии кризиса нашего времени», но максимально детерминологизированным, насколько это вообще возможно, текстом. Всего у книги пять авторов, и скомпонована она как сборник policy papers, которых более 30, который можно читать с любого места. Немного глупая ситуация: книги в продаже нет и не было, сигнальный тираж практически весь разошелся по спецраздаче и спецрассылке, массовый тираж планируется где-то через месяц, а выкладывать книгу в инете мы не можем в силу требований издателя. Однако, отдельные статьи из нее выложить, я думаю, можно. 

Что, собственно говоря, я сейчас и делаю. Выкладываемый кусочек — про финансы. Поскольку кризис неминуемо уничтожит то понимание денег, которое сегодня является общепринятым. Пара поверхностных, но вполне наглядных аргументов в обоснование: 1) объем пирамиды деривативов, обрушение которой начало кризис, был в 8 раз больше мирового ВВП — что означает, что по сути было законтрактовано 9 мировых ВВП. Понятно, что эти контракты не будут исполнены никогда. 2) объем невозвратных кредитов, главным образом потребительских — по разным подсчетам, от 50% до 70% от всех выданных кредитов. Взыскать их в новых условиях можно, только обратив должника в рабство — что, в свою очередь, чревато социальными потрясениями. Обнуление же контрактов и долгов уничтожает, и надолго, торговлю как род деятельности — на срок, вполне достаточный, для того чтобы загнулись все высокотехнологичные производства, поскольку любые торговые транзакции нуждаются в какой-то системе правил. Старые правила невозможно применять, новые невозможно легитимировать. 

Но, так или иначе, мировая финансовая система в ее нынещней конфигурации невоспроихводима в принципе. И проблема в том, что финансы являются — везде — тем фундаментом, на котором базируется логика политики, логика культуры, и, собственно говоря, логика жизни. Вопрос, который с неминуемостью станет в ближайшем будущем, это вопрос о том, какие конструкции финансовой системы возможны в принципе, и, в конце концов, что такое деньги, и чем они могут быть. 

Об этом, собственно, и сегодняшний кусочек текста.

ЧТО ТАКОЕ ДЕНЬГИ? 

При том, что в той либо иной форме теории денег, очевидно, существуют ровно столько, сколько существуют и сами деньги, с наступлением эпохи капитализма начинается период, когда в изобилии начинают появляться как принципиально новые монетарные теории, так и кардинально переосмысливаются старые. Капитализм породил не менее двух десятков значимых денежных теорий — по сути, каждый этап его развития порождал и свое понимание природы денег, которое куда чаще отрицало, нежели дополняло предыдущие. При этом вплоть до середины XIX века положение дел было таково, что теория скорее догоняла практику, существенно на нее при этом не влияя — каждое очередное понимание денег, как правило, формировалось в качестве дескрипции уже примененных и апробированных монетарных практик, тем самым легитимизируя их на уровне теоретического дискурса.

Так, развитие капитализма в Европе предварилось первичным накоплением в итальянских городах государствах, но фактически началось с новацией генуэзских экспатриантов-банкиров, создавшими в 1407 году первый в истории Европы банк современного типа Casa di San Giorgio и начавшими использовать деньги в качестве товара. Это использование довольно быстро потребовало «хороших», т.е. неизменных во времени денег, которые бы задавали общую шкалу ценовых соотношений, что и было сделано уже в середине XV века введением генуэзцами lira di buona moneta или moneta di cambio, золотых монет фиксированного веса. Эти практики были отрефлексированы в XVI веке металлической теорией денег У.Стэффорда и Т.Мэна, в рамках которой деньги понимались как богатство, а золото и серебро — как его квинтэссенция.

Появление в Европе вследствие испанских и португальских колониальных завоеваний в Америке в конце XV — начале XVI века потока серебра и золота вызвало повсеместный рост цен. В результате в середине XVI века появилась количественная теория денег Ж.Бодена, впоследствие в XVIII веке развитая Д.Юмом, Дж.Милем и Ш.Монтескье, в рамках которой деньги определялись как средство обращения, стоимость которых определяется их количеством.

Становление национальных государств в XVII-XVIII веках довольно быстро породило широкую практику выпуска бумажных денег (банковских расписок), резко увеличившую способность государств влиять на процесс ценообразования. Это сформировало понимание денег как производной от функции государственной власти в рамках номиналистической теории Дж.Беркли и Дж.Стюарта, закреплявшей за государством право создавать деньги и определять их стоимость. Мануфактурное производство и последовавший за ним промышленный переворот, вызвавшие появление рабочего класса, породили понимание денег как способа измерения затраченного на производство общественно полезного труда в рамках трудовых теорий денег П.Буагильбера, У.Петти и Д.Рикардо.

С середины же XIX века картина начинает заметно меняться. Начиная с марксизма, теория, в известной степени оставаясь дескрипцией возникающих помимо нее практик, все в большей мере начинает претендовать и на их нормативное формирование. Более того, эта нормативность отнюдь не ограничивается вопросами собственно денежного оборота: марксизм, предположив возможность довольно радикального переустройства всех сфер жизни общества путем внедрения определенной структуры экономических отношений, по сути, обосновал возможность исполнения деньгами функции всеобщего и универсального регулятора. Не заставившая себя ждать попытка его практического внедрения продемонстрировала принципиальную реализуемость такого подхода, и с этого момента такое понимание денег и стало утверждаться в качестве всеобщего.

На самом деле, все последующие денежные теории, возникнувшие после марксизма, в этом плане с безусловностью могут быть квалифицированы как производные от него: они не только не сгенерировали иного понимания природы денег, но и исходили из него как из единственно возможного. По сути, они представляют собой попытку отделения теоретизированного марксизмом монетарного инструментария от марксистской телеологии социального конструирования, и даже от какой бы то ни было телеологии вообще, более или менее удавшуюся, и только в этом плане могут полагаться некоей альтернативой марксизму. Именно такое направление мысли, впрочем, вполне понятно и объяснимо: в отличие от Маркса, перед постмарксистскими теоретиками стоял теоретический вызов отнюдь не трансформации общественного устройства, а напротив, сохранения статус-кво, вследствие чего марксистский инструментарий, обретая, таким образом, самостоятельное существование, попросту встраивался в существующие социально-экономические конструкции.

Тут важно отметить, что на теоретическое предложение такого рода в тот момент существовал и сильнейший прагматический политический запрос, в итоге крайне затруднивший дальнейшие теоретические поиски в реально альтернативных марксизму направлениях. Дело в том, что с появлением крупных промышленных производств и, соответственно, формированием нового класса промышленных рабочих, изначально представлявшего собой не что иное как взрывоопасную массу вырванных из лона традиционной культуры и тем самым десоциализированных крестьян, национальные правительства повсеместно и в полной мере столкнулись с тем, что Ортега-и-Гассет впоследствии назвал вызовом «восстания масс». Революция в России 1917 года продемонстрировала как неминуемость проявления этого восстания в той либо иной форме, так и применимость марксистского инструментария к обеспечению контроля над ним. С этого момента широкое практическое внедрение марксистского монетарного метода стало по сути предопределенным: вопрос был отнюдь не в необходимости его практического использования, которая как раз представлялась очевидной, а в изыскании возможности, используя его, получать противоположные марксистской модели результаты, а именно — сохранять, вместо того чтобы разрушать, существующее статус-кво.

В этом плане под знаком обретшего монетаристскую форму марксистского подхода, по сути, прошел весь ХХ век: все главные его события являются в первую очередь историей практического конструирования общественной жизни путем регулирования денежной компоненты, имевшего целью либо получить в результате новую экономполитическую формацию, либо, наоборот, сохранить в меняющихся условиях существующую. Неуклонное нарастание его роли с легкостью можно проследить через все главные события века, начиная с заката экономполитической мощи Британии и становления США в качестве центра современной мировой экономики, продолжая двумя мировыми войнами и вызовами послевоенного восстановления экономик, и заканчивая обретением долларом функций мировой валюты и беспрецедентным расширением практики кредита.

На уровне теоретических моделей выделилось три главных направления этого конструирования. Первое, последовательно монетаристское, основанное австрийской неоклассической школой Л.Мизеса и Ф.Хайека и чикагской школой М.Фридмана, исходило из монетарного регулирования как единственно возможного и приемлемого. Функция денег как «естественного» регулятора любой социальной, государственной и межгосударственной активности не должна была осложняться сколь-нибудь значимым вмешательством в тонкий самонастраивающийся процесс грубых инструментов государственной политики, и государство должно было довольствоваться ролью «ночного сторожа» при храме экономики. Второе, кейнсианское, предполагало выстраивание вокруг самонастраивающейся стихии денег очерченных государством рамок, однако роль государства сводилась к стимулированию интенсивности денежного обращения путем наращивания государственных расходов. Третье, представленное в первую очередь Кембриджской школой А.Маршалла и А.Лигу, теорией «экономики ожиданий» А.Лаффера, теорией рациональных ожиданий Р.Лукаса и теорией общественного выбора Дж.Бьюкенена, сводилось к стимулированию интенсивности денежного обращения путем апелляции к социально-психологическим основаниям потребления.

Как легко заметить, домарксистские денежные теории в основном концентрировались на поиске сущностного ответа на вопрос, что такое деньги. В разные исторические периоды на него давались различные ответы — от фактического признания субъектности денег до ее категорического отрицания, однако убедительного ответа на вопрос так и не было найдено. Признание за деньгами собственного существования, автономного по отношению к социальному пространству, в котором они действовали, было очевидно абсурдно, ведь деньги обретают свойство денег именно в силу признания себя таковыми этим пространством. Поиск же той социальной опоры, которая обеспечивает это признание — от государства до фактора труда — оказывался ничуть не более убедительным: государство легко могло потерять кредит доверия, и довольно часто это делало, но это далеко не всегда выливалось в катастрофу для денежной системы, труд же всегда очень условно мог быть квантифицируем, и практически при любой методе его квантификации оказывалось невозможным адекватно учитывать качество труда, тогда как реальный денежный оборот всегда находил возможность для эффективной оценки и количества и качества. При этом крайне затруднительно говорить о некоей эволюции взглядов, скажем, от признания субъектности денег до ее отрицания, или наоборот: отнюдь, движение теоретической мысли колеблется как маятник между этими двумя полюсами в разные исторические периоды, что, очевидно, прямо коррелировало с таким же маятниковым изменением реальных денежных практик.

Впрочем, уже первые количественные теории пытаются оставить в стороне довольно туманный вопрос о сущности денег, и сконцентрироваться на вопросе, как деньги можно использовать. В полной мере и окончательно смена дискурса происходит с появлением марксизма и особенно — постмарксистских монетаристских теорий: вопрос «как» в результате становится единственным вопросом, на который они претендуют давать ответ. Однако, отметим, что по сути уход от вопроса, что такое деньги, есть не что иное, как молчаливое признание их субъектности: любое ноу-хау имеет смысл исключительно как ноу-хау управления причиной, а не следствием. Деньги, таким образом, фактически признаются стихией, содержащей свою причину в себе.

Рискнем предположить, что причина неудачности поисков ответа на вопрос о сущности денег кроется в том, что в фокусе исследовательского внимания с неизменностью оказывалась лишь какая-то одна сторона денег, в разные исторические периоды — разная: наличие взаимоисключающих, но релевантных своему времени теорий денег не может быть объяснено иначе, кроме как тем, что каждая из теорий оперировала не целым, а его частью, воспринимая при этом часть в качестве целого. Ситуация, таким образом, может напоминать известную притчу о попытке описания слепыми слона, когда каждый из них делал свои выводы о животном на основании той части его тела, за которую сумел ухватиться: так, ощупывающему ногу слон представлялся шершавой тумбой, схватившемуся за хобот — змеей, взявшемуся за хвост — веревкой, а дотянувшемуся до бивня — острой костью. Действительно, в фокусе исследовательского анализа в абсолютном большинстве теорий с неизменностью оказывалась лишь количественная сторона денег как сущности, при том что едва ли была раскрыта их качественная сторона, т.е. слон целиком: за редкими исключениями объектом анализа становились лишь практики их использования и закономерности обращения.

Деньги и на самом деле, являясь чистым количеством, провоцируют такого рода исследовательский подход, а тот момент, что принципы их функционирования могут быть вполне адекватно описаны с использованием такого мощного объективатора, как математический аппарат, окончательно закрепляет иллюзию их самостоятельного и самодостаточного существования. В итоге в сложившейся постмарксистской интеллектуальной традиции деньги и законы их функционирования фактически стали окончательно восприниматься как существующие объективно, т.е. в рамках собственной, вполне устойчивой к внешним воздействиям, логики.

При этом в абсолютном большинстве теорий оставался незамеченным тот вполне очевидный момент, что количественная форма существования денег и не может быть ничем иным, как квинтэссенцией качества. Ведь любой товар есть по сути не что иное как смысл, приобретаемый покупателем: это то, что призвано обеспечивать его насущные и надстроечные запросы и потребности. Товар, в котором покупатель не видит смысла, попросту не приобретается. Оценка этих смыслов с помощью денег никогда не существует абстрактно, но лишь в рамках конкретных обстоятельств, и в соотнесении с иными находящимися в обороте смыслами. И, что критично, ценность и значимость этих смыслов задается отнюдь не рынком: последний является лишь набором признаваемых правил, в рамках которых и происходит легитимируемое деньгами распределение смыслов, своего рода рефлексией, верификацией и наглядным воплощением существующей на данный момент в обществе системы ценностей, т.е. баланса представлений о сопоставительной значимости находящихся в обороте смыслов. Являясь своеобразным зеркалом, рынок, как и любое зеркало, не порождает, и в принципе не может порождать то, что в нем отражается: оно произрастает из совершенно иных оснований.

Смыслы не порождаются и системой ценностей, которая тоже по сути является набором правил: они ею регламентируются, иерархически упорядочиваются, и в пределах ее действия относительно предсказуемо соотносятся друг с другом. Вытекают же они из онтологических оснований общества, его мировоззренческой системы координат: именно последняя, задавая картину мира, тем самым формирует смыслы, а с ними — и целеполагание любой социальной, в том числе и экономической, деятельности. Уже сам факт наличия множества различных культур и цивилизаций, основывающихся на разных картинах мира, а соответственно, и на разных жизненных смыслах, должен заставлять нас предположить наличие и разных телеологий экономической деятельности, а соответственно — и разных представлений о деньгах.

Действительно, метафора «время – деньги», имплицитно определяющая сегодня смысл жизни западного человека в зарабатывании денег (время, в течение которого ничего не было заработано, потрачено впустую, и тем самым явилось как минимум неудачной инвестицией), будет пустым звуком для, например, традиционного представителя индийской или китайской цивилизации, совершенно не нуждающегося в подтверждении смысла своего существования внешней коммерческой успешностью, и черпающего свои жизненные смыслы в совершенно других источниках. В силу этого столь же драматически разной будет и покупательная сила денег, как только речь заходит о возможности их относительно прямой конвертации в значимые в рамках данной системы социальные статусы, т.е. о возможности приобретения путем покупки не насущных, а надстроечных смыслов: очевидным образом возможность «прямого обмена» будет радикально ниже, если вообще будет присутствовать, при актуальных «некоммерческих» цивилизационных жизненных смыслах.

Более того, именно эта культурная и цивилизационная разность, т.е. наличие множества разных экономик со своей мировоззренчески обусловленной структурой конвертации ресурсов в жизненные смыслы, только и делает возможным существование мировой экономики. Ведь любой взаимно выгодный обмен всегда неэквивалентен, причем неэквивалентен симметрично: образно говоря, каждый из участников в определенной степени приобретает драгоценные камни в обмен на стеклянные бусы. Каждый меняет малоценный для себя, но дефицитный для контрагента ресурс на дефицитный для себя, но малоценный для контрагента, и эта неэквивалентность носит в первую очередь не конъюнктурный, а структурный характер: главной является не меновая стоимость, а возможность специфической конвертации привносимых извне ресурсов в смыслы, актуальные внутри собственной системы. Так, тот же туземец, получая от португальцев стеклянные бусы в обмен на бесполезные для него камни, не проигрывал, поскольку с бусами внутри своей системы он обретал ресурс престижа, а меняя камни на оружие — подкреплял свои властные амбиции, шла ли речь о закреплении или об обретении статуса. Голландия, получив в свое время доступ к пряностям, самому обычному ресурсу в странах своего происхождения, в рамках европейской системы смогла конвертировать его в свое почти двухвековое практически монопольное экономполитическое и культурное влияние.

Таким образом, рыночная стоимость любого ресурса, т.е. внешняя оценка содержащегося в нем смысла, на самом деле формируется за его пределами, в смысловых недрах социокультурной системы, в рыночном обороте лишь выходя на наблюдаемую поверхность. И понятие денег, соответственно, в каждом случае является производным от мировоззренческих оснований конкретной социокультурной системы, от базирующейся на ней структуры конвертации ресурсов друг в друга, т.е. системы ценностей, и, наконец, от непосредственной конъюнктуры внутри- и межсистемных торговых транзакций. Иными словами, деньги являются переменной, зависящей от нелинейной суммы множества сложных факторов, что, собственно, и объясняет наличие большого количества взаимоисключающих, но при этом релевантных своему времени домарксистских теорий денег. По сути, каждая из них представляет собой в первую очередь case study, фиксирующее конечный результат сложения этих факторов в конкретно-исторической данности, но при этом не приводящее это непростое уравнение целиком, если вообще замечающее его наличие.

Однако, редуцированное понимание природы денег денежными теориями оставалось по большому счету теоретической же проблемой, пока теории следовали за реальной практикой, ее скорее описывая, нежели формируя. Ситуация радикально изменилась, и в кардинально худшую сторону, с появлением марксизма и монетаристских нормативных теорий, не только исходящих из субъектного понимания денег, но и, более того, положивших денежную политику в основу практического социального конструирования. Легко заметить, что этими теориями по сути в качестве нормы фиксировался обратный естественному порядок вещей: следствие и причина менялись местами, переменной придавался статус константы, а константа, если полагать таковой культурную и цивилизационную идентичность, обретала характер переменной. Не заставившее себя ждать активное и повсеместное внедрение этих теорий в актуальную политическую практику очевидным образом не могло не привести к тяжелейшим последствиям.

Как мы уже отмечали, рынок, денежным образом оформляя обмен существующих за его пределами актуальных смыслов, как зеркало, рефлексирует в себе происходящие вне его сложные социальные процессы становления, развития и затухания этих смыслов, фиксируя на своей поверхности лишь их соотносимую ценность на момент «здесь и сейчас». Обретение же деньгами самостоятельной субъектности радикально меняет природу рынка: отражение становится первичным оригиналу, порядок вещей «выворачивается» наизнанку, и уже не смыслы определяют форму своего бытия, а форма начинает диктовать смыслы.

Очевидным образом этот процесс довольно разрушителен: помещенные в Зазеркалье смыслы начинают в нем растворяться, и в какой-то момент само их существование вне придаваемой рынком формы перестает быть очевидным. Проблема тут в том, что из восприятия денег как самостоятельной сущности возможно вывести только одно очевидное целеполагание — в виде необходимости рано или поздно реализовать их природу, т.е. потратить. Единственным «настоящим» жизненным смыслом, подкрепленным наглядной демонстрацией силы денег, соответственно, становится потребление, все же остальные смыслы оказываются вторичны ему, в лучшем случае становясь средством для достижения первичной цели. Реальным мерилом социальных статусов становится уровень потребления, и только он один. Надстроечные же смыслы, став вторичными, утрачивают свою «реальность», и деградируют до уровня иллюзии или чистого символа.

Дело в том, что рынок, структурированный потреблением как единственным смыслом, становится довольно агрессивным разрушителем попавших в его оборот смыслов более высокого порядка. Воплощая в себе стихию количества, избавившуюся от качества, его «невидимая рука» вознаграждает лишь количеством продаж, тем самым подталкивая любой товар к доступности максимально широкой покупательской аудитории — а соответственно, и к редукции его качественной, т.е. смысловой составляющей, вплоть до превращения ее в чистый символ к моменту достижения насыщения рынка. Любая вещь, попавшая в его оборот, тяготеет к превращению в полноценный рыночный товар — т.е. к утрате своей уникальности и трансформации в commodity. Рыночная эффективность, таким образом, становится своего рода «негативным отбором»: уникальность, не позволяющая смысловой редукции, попросту оказывается неконкурентоспособной, и в итоге отторгается рынком.

Тут отнюдь не должно дезориентировать свойственное рынку кажущееся многообразие предложений: будучи «зеркалом», рынок сам по себе способен лишь к умножению количества отражений, т.е. количества витрин, блеск которых будет тем ярче, чем более отражение отчуждено от своей содержательной сути. И квинтэссенцией экономических смыслов становится витрина как таковая — воплощением которой становится «витринный» культ гламура и культ успеха, не только не связанный с культурно-смысловыми основаниями, но и в полной мере отрицающий их: ведь рынок производит свои смыслы «по зеркальному», т.е. путем превращения товарного вида в товарную суть.

Тут мы входим в формально сильные противоречия со сложившимися взглядами о рынке и торговле как двигателе развития. Однако, рынок, как мы только что показали, может быть очень разным — вопрос всегда в том, какими смыслами он структурирован. Развитие на самом деле не вытекает, и не может вытекать, из идеи потребления, и ситуация, когда за деньгами признается субъектность и они оказываются смыслоформирующей субстанцией, на самом деле исторически редка и, можно сказать, свойственна довольно маргинальным состояниям социально-экономических систем. Так, Джованни Арриги выделяет четыре последовательные эпохи развития капитализма — генуэзскую, голландскую, британскую и американскую, — и, что вполне им прослеживается, каждый раз обретение деньгами субъектности коррелировало с затуханием соответствующей системы, если не являлось ее прямой причиной. Периоды же развития, начиная с Великих географических открытий, как раз базировались на достаточно иных представлениях о деньгах.

Вопрос тут, очевидно, в том, какие рынки — и какие представления о деньгах — возможны, из чего они строятся и чем задаются. Наконец, что такое цивилизационная идентичность, и в чем разница жизненных смыслов разных цивилизаций?

Кирилл Коктыш, ЖЖ автора

 

Продолжение следует