Откровения чехофила: критические заметки о Чехии

Я приехал в Чехословакию за своей аккредитацией в январе 1989-го сияя оптимизмом и невежеством. Там я оказался одним из всего четырех западных журналистов, постоянно проживающих в Праге. Другими были вечно жизнерадостный корреспондент немецкого ТВ, странноватый японец и угрюмый француз из Агентства Франс Пресс.

Моя приятельница из британского посольства предсказывала разочарования. «Тут ничего не происходит — тебе нечего будет освещать. Умрешь с голода». По иронии судьбы одной из первых моих историй стал шпионский скандал, когда ее саму выдворили из страны. Но она была права — поначалу новостная диета и вправду оказалась жиденькой. Я писал про джаз — квартет Эмиля Виклицкого — и про душевный фестиваль им. Кафки. Но политическая ситуация выглядела на столько же серо-монолитной, как здание чехословацкого ЦК.

Пока я подбирал ирнформационные крохи, стараясь заработать себе на жизнь, я продолжал пытаться разобраться во всей этой пассивности и безнадежности, которая меня окружала. Что это было? Анастезия? Кастрация? Реализм? Что бы это не было, оно было весьма удручающим.

За долго до моего приезда я имел представление о героическом прошлом ранних борцов с коммунизмом. В возрасте девяти лет я прочитал «Все на Поезд Свободы», американскую детскую книжку про реальный «Vlak Svobody» (Поезд Свободы), который прорвался через Железный занавес в 1951 году. Мой отец, философ из Оксфорда, тайно ездил в Прагу, чтобы там давать подпольные лекции таким же философам, которые днем работали кладовщиками и мойщиками окон. Мы скидывались деньгами, чтобы купить Вацлаву Гавелу пишущую машинку. А когда ее конфисковало СГБ — купить другую.

Я жил в Польше, где меня завораживало упорное польское презрение ко всем своим лидерам. Я работал корреспондентом в Восточной Германии, где меня поражало, если не отталкивало, то количество немцев, которое искренне верило, что их форма Германии лучше. В этих странах настроения были понятны журналисту.

Но чехи и словаки — этих сложно было понять. Они не любили свой режим. Едва кто-либо верил в его будущее. Но они «не не любили» его на столько, чтобы что либо делать для его конца. Все просто выглядели уставшими. Их постоянная повседневная борьба, чтобы просто сохранить свое тихое и спокойное существование — где есть шкода, хата, государственные праздники, удержание детей от неприятностей и охота за редкими промтоварами — казалось, забирает всю их энергию. Я старался не затрагивать противоречивые политические вопросы с людьми, которые случайно попадались на моем пути (я полностью осознавал, что мой каждый шаг отслеживается СГБ и любой человек, с которым я мог подружиться, автоматически попадал под усиленный контроль). Большинство людей, с которыми я сталкивался, едва ли что-то знало о диссидентах. Я по памяти мог пересказать Хартию 77 — большинство же чехов и словаков находили это странным.

Когда регион начал бурлить, чехословацкая апатия стала более заметной. Даже восточных немцев уже все достало — они неслись по улицам Праги в западнонемецкое посольство, оставляя перед ним свои драгоценные Траббанты и Вартбурги с ключами в зажигании и записками для чехов, чтобы те не стеснялись забирать их себе.

Казалось неотвратимым, что коммунистический режим рухнет раньше или позже. Загадкой было, что придет ему на смену. Я был пессимистом — мне никак не виделось, чтобы какие-либо реформаторы просочились в ряды чехословацкой компартии. Не было местного аналога венгерского Имре Пожгаи, или восточнонемецкого Ханса Модрова, или на худой конец Горбачева. Казалось, что коммунистическая партия в Чехословакии скорее взорвется изнутри, нежели сможет реформироваться.

Еще меньше казалось, что измученные, разрозненные, ушедшие в эксцентрику диссиденты способны сформировать новый политический класс. Было слишком мало личностей со стойкостью характера, а также моральной и интеллектуальной глубиной Адама Михника, Бронислава Геремека, Яцека Куроня, или Тадеуша Мазовецкого. Когда рушится дом, на его руинах растут цветы. Мне было любопытно, какие одуванчики, мухоморы и лютики вырастут на чехословацкой политической сцене.

Были и другие вопросы. Что станет с СГБ и их сетью информаторов, а также с секретными архивами? Кто сядет на новые денежные потоки? Что будет с русскими? И какие отношения будут между чехами и словаками — проблема, которую коммунисты заретушировали, но никак не решили.

Бархатная революция смела мой пессимизм — но лишь на какое-то время. Все прочие корреспонденты были свято уверены, что перед их глазами разворачивается нечто сказочное. Как можно было не восхищаться, когда Дубчекобращается к огромной толпе на Вацлавской площади, или когда Марта Кубишова пела этой массе народа на улицах. Мои польские друзья были на столько заворожены происходящим, что увешивали Прагу постерами «Гавел на Вавель», намекая, что если тот не подойдет чехословакам в качестве президента, то его с удовольствием примут в Польше.

В январе 90-го я уже был сыт происходящим. Было видно, как магия революции исчерпывает себя столь же быстро, как она и появилась. Новый революционный класс был явно перегружен обязательствами требуемых реформ. ФигураВацлава Клауса мне показалась зловещей. Были и некоторые яркие моменты — особенно во внешней политике. Мой друг Вацлав Гавел смог достичь поразительного примирения и сближения с Германией. Но в реальности слишком мало вещей менялось. Токсичное наследие СГБ так и осталось не переваренным: так и не появилось чешского или словацкого аналога немецкого Йоахима Гаука, который бы помог этим странам разобраться с муками прошлых предательств и сделок с совестью.

Мне пришлось уехать на Восток — освещать распад Советского Союза. Но я продолжал постоянно возвращаться в Чехию и Словакию, как и в другие страны региона. В основном эти визиты навевали на меня печаль. Разительное отличие от экономического и дипломатического подъема Польши лишь усиливало боль от увиденного. Иные страны — такие как Балтийское трио, в особенности Эстония — показывали примеры молодых инновационных талантов с сфере того, как надо управлять современным государством.

Нету ничего вдохновляющего в бывшей Чехословакии. Прага, которая должна была быть жемчужиной Центральной Европы, выглядит неопрятной и безвкусной. Роль русских, и других национальных мафий, в сфере туризма, бесконечных сувенирных лавок, ужасном городском планировании и коррумпировании рынка недвижимости вызывает сплошной стыд.

Проклятием стала роль денег в политике и сми, которая идет рука об руку с русским влиянием. Неспособность защитить спасавшегося российского бизнесмена Алексея Торубанова, которого депортировали в 2013 году, ознаменовала новый рекорд глубины чешского падения. Роль России в словацкой газовой отрасли — аналогичный анти-рекорд. И Чехия, и Словакия выпали из лагеря атлантистов, выделяя лишь гроши на оборону и оставаясь в полной апатии к призывам своих соседей — поляков и прибалтов.

Некогда яркий чешский ценностный императив в сфере прав человека, вознесенный Вацлавом Гавелом и продолженный Карелом Шварценбергом, скукожился в несущественность. Когда я жил в Праге я безмерно гордился встречей с Далай Ламой, который получал там награду в 1990-ом году. Его поддержка, как и поддержка кубинских диссидентов, осталась в глубоком прошлом.

Роль Чехии внутри Европейского Союза ужалась до статистической погрешности. Неудачный выбор чешского еврокомиссара, а также фиаско со всей идеей чешского президентства (дополнившегося в середине крахом правительства) вытолкнуло страну на обочину Европейской политики. Эстония, с населением равным Праге, играет большую роль в ЕС, чем Чехия.

Оставшимися яркими пятнами на этом сером фоне стали отдельные отважные журналисты и представители НГО, плюс некоторые деятели культуры — в кино и музыке. Некоторые плохие вещи, наоборот, не произошли: не появилось чешского или словацкого Орбана и Йоббика.

Но апатия и пассивность чехов и словаков вызывает образы из 1989 года. Им не особо нравится руководство своих стран. Правящий класс выживает на общественной инерции и на доступе к ресурсам. Идейных во власти не осталось вовсе. Но для большинства людей повседневная рутина выживания забирает все силы. У них не осталось энергии менять свою страну. Ну а если вы совсем недовольны — и в этом большое отличие от 1989-го — вы всегда можете уехать.

Изменится ли это? Мне кажется, что антикоррупционное движение себя уже полностью дискредитировало. Лучшей надеждой остаются, наверное, отдельные честные политики в районных администрациях, которые пытаются доказать, что перемены возможны. Плюс постепенный конец культуры полной коррупционной безнаказанности в отношении наиболее явных случаев. А может быть поможет некоторая доза страха.

Автор — Эдвард Лукас, старший редактор журнала The Economist, вещатель, ведущий, модератор и публицист. Работал корреспондентом британского издания The Independent в Праге в 1989 году.

Данная статья впервые опубликована в чешском переводе в журнале Reporter, перевод Bramaby.com